Свой летний сезон кинотеатр Музея современного искусства «Гараж» открыл дебютным фильмом Симоны Костовой «Тридцать», рассказывающем о сутках из жизни молодых берлинцев. Фильм, снятый практически в режиме реального времени под живую музыку всего за €5000, стал одним из главных событий на фестивале в Роттердаме, вошел в официальную программу Берлинале, а в России будет еще раз показан в конкурсной программе кинофестиваля имени Андрея Тарковского «Зеркало».
От рассвета до рассвета — 24 часа из жизни одной компании, бесцельно болтающейся по Берлину. У одного из друзей сегодня день рождения. Другой расстался — или еще не совсем расстался — с девушкой. Еще одна влюблена в именинника. Есть свой шут, есть случайная знакомая шута, которая всем улыбается и пытается быть милой. Обычная компания, где всем уже далеко за двадцать и всем грозит «кризис четверти жизни». Они зависают в барах, болтают ни о чем в белых комнатах с минимумом мебели, а вечером устраивают своему другу праздник: кастрюля попкорна, неубедительно выглядящий торт, который никто не попробует, бестактный подарок и, разумеется, поход по берлинским клубам, по пустым улицам, по черным подвалам до утра. Каждый из друзей окажется на грани, но ничего судьбоносного вроде бы не случится — просто жизнь отсчитает еще одно десятилетие.
Дебютный фильм режиссера Симоны Костовой и продюсера Джейлана Атамана был снят за восемь дней и €5000 и стал одним из самых изобретательных и кинематографичных фильмов Роттердамского кинофестиваля этого года. В нем есть недебютантская жесткость, умение поймать атмосферу, понимание ритма, уважение к пространству и доверие к актерам, то есть все то, что можно назвать животным чувством кино. И восхитительное пренебрежение к привычным схемам сюжетостроения. «Тридцать» — это много мелких сюжетов: расставание влюбленных, нервный срыв, творческий кризис, страх перед старостью, желание все поменять. Но все они размыты, размазаны — как в жизни. Эти сюжеты словно бы не находят своих героев, перемещаясь от одного персонажа к другому. «Тридцать» — не портрет поколения, а именно фильм о тридцатилетии — о том, что все проходит и все повторяется.
Симона Костова приехала в Берлин из Болгарии учиться в киношколе DFFB — той самой, где учились Ангела Шанелек, Кристиан Петцольд и другие представители «берлинской школы». Некоторые герои фильма «Тридцать» тоже пришельцы, жители иммигрантского богемного района Нойкёльн. Красавчик Паскаль — француз, именинник Овюнч — турок, но этническая самоидентификация для героев важна не больше, чем гендер, внешность или умение держать себя в руках, когда тебе говорят «нет». В тридцать лет каждый — пришелец, и каждый скоро двинется дальше.
Эта история гипнотизирует: статичная и светлая «дневная» часть фильма, истерическое веселье вечеринки, бешеная ночная гонка, и снова попытка отдышаться, отвернуться от чужих неврозов. В каком-то интервью Костова говорила, что не знает, зачем снимает тот или иной кадр, и только на монтаже понимает, зачем он тут нужен. «Дневная» часть фильма была снята строго по сценарию, а в «ночной» было больше импровизации. В результате на монтаж ушло полтора года, и фильм сложился таким, как есть, именно на монтажном столе: как череда пауз и шумов, остроумных гэгов и смущенного молчания, тьмы и вспышек. Медленно раскручивающаяся пружина, слегка занудный, но упрямый саундтрек к тридцатилетию, звучащий так, как будто хмурый диджей на вечеринке начинает все больше злиться.
Для Костовой важны внезапные порывы, ураганы, человеческая непредсказуемость. Она интересуется состоянием, а не действием, бесцельностью, а не устремленностью. Ее герои могут рвануть по перекопанной улице наперегонки — но не для того, чтобы посоревноваться, а просто потому, что эта улица существует, в мире ночь и три десятка лет уже прожиты. В этом смысле «Тридцать» — дальний родственник «Мужей» Кассаветеса или «Холодной воды» Ассаяса, фильмов о том, что не люди испытывают боль, страх, горечь или желание свободы, а, наоборот, все эти чувства жестко и безжалостно примеряют на себя людей.
Костова, не смущаясь, использует свет в полную силу, делая его одним из героев: белый берлинский день, вечерние именинные свечи, ночной клубный стробоскоп. Звук она выкручивает до предела, даже когда он раздражает. Особенно когда он раздражает. В одной из сцен героиня, не вслушиваясь в болтовню подруги, включает блендер, надолго заглушая пустые разговоры. Подруга слегка раздосадованно включает вентилятор — слабый, неслышный протест.
Но слова иногда звучат еще оглушительнее. Фильм несколько раз зависает над бездной, болтовня будто спотыкается о совершенно другой текст — внятный, с детства знакомый. «Мне вдруг стало казаться, что для меня все ясно на этом свете, и я знаю, как надо жить… человек должен трудиться». «Придет время, все узнают, зачем все это, для чего эти страдания…» Чеховские слова разрывают ткань фильма, сдвигают восприятие, заставляют иначе взглянуть на этот подземный, стробоскопический мир тридцатилетних. И становится ясно, что ничего никогда не меняется и не изменится, и музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и герои узнают, зачем живут и страдают. Если бы знать.
Ксения Рождественская
