С Александром Сокуровым Ирина Соколова общалась беззвучно, хотела подольше побыть в роли Геббельса и до сих пор стесняется говорить о деньгах. Об этом легенда петербургской сцены, народная артистка РСФСР, недавно отметившая 80-летие, рассказала «Известиям». Беседа состоялась вскоре после премьеры на сцене театра-фестиваля «Балтийский дом» спектакля «Версальский экспромт» в постановке Анатолия Праудина.
— Ирина Леонидовна, недавно вы отметили юбилей. Удалось ли сделать это, как в «докоронную эпоху» — с гостями вживую — или вы соблюдаете строгий карантин?
— Я встретила день рождения с семьей, с нашей, можно сказать, актерской династией. Моя сестра Алена Геннадьевна Ложкина, она младше меня на 13 лет, — тоже актриса, работает в театре «На Литейном». А ее дочь, актриса Аня Арефьева, ученица Григория Михайловича Козлова, — в его театре «Мастерская». У меня есть дочь, внучка, двое правнуков, племянник четырехлетний, и всей этой семьей мы и отметили мой день рождения. А через несколько дней уже и Новый год наступил… Тот год, конечно, был тяжелый. Коронавирус нас побил, столько унес близких, коллег. Мы всё время думаем друг о друге, о друзьях: лишь бы не заболели, лишь бы эта корона быстрей слетела.
— Вы ассоциируетесь прежде всего с ТЮЗом, полвека там служите. Как получилось, что вы когда-то поступили на курс при ТЮЗе?
— Сразу после школы я поступала в Театральный институт на Моховой, но меня не взяли, сказали — маленького роста. Леонид Федорович Макарьев, педагог и единомышленник Александра Александровича Брянцева, через год должен был набирать студию при ТЮЗе и посоветовал поступать туда. Там нужны были травести.
Идеально, когда актерский курс набирается при театре. Окончив студию в 1963 году, я была зачислена в труппу ТЮЗа, играла роли амплуа инженю-травести, но выходить на сцену мы начали уже после первого полугодия обучения. Я выросла на вводах, порой проходивших экстремально: например, тебя вводят на роль в течение антракта, потому что актрисе стало плохо и ее увозят на скорой. Это хорошая школа.
Мы, тюзовские артисты, все словно варились в одном котле, это позволяло нам по-особому дышать. Казалось, мы живем в театре. Я часто привожу такой пример: прибегаю как-то после работы домой, моя дочка стоит в кровати. «Ксюша, ты почему не спишь?» — «Мамочка, погости у меня». То есть у нее отпечаталось в сознании, что я не здесь живу, я прихожу к ней в гости. У детей актеров, особенно если это актеры ТЮЗа, совсем иной график жизни, чем у других детей. В выходные взрослые отдыхают, гуляют со своими детьми, а мы, актеры, даем им возможность отдохнуть. Мы работаем для тех, кто отдыхает, праздники — наши рабочие дни.
— Вам никогда не было обидно, что вы актриса театра для детей?
— Актеры «взрослых» театров на каком-нибудь вечере, где встречаются разные театры, могли спросить: «Вы где работаете? В ТЮЗе? Да… бедные девочки». Но ТЮЗ — это же основа для тех, кто в нем сформировался. А это и Николай Иванов, мой однокурсник, и Александр Хочинский, и Георгий Тараторкин, и Антонина Шуранова, и Игорь Шибанов… Ведущих актеров ТЮЗа звали в другие театры, но они не уходили. Значит, не в том дело, театр это для детей или для взрослых, а в том, кто руководит этим театром. Нам очень повезло с Зиновием Яковлевичем Корогодским, который возглавил ТЮЗ в 1962 году и так высоко поднял его планку, вывел его, не побоюсь сказать, на мировой уровень театра для детей. ЗЯ — мы так называли Корогодского — раздвинул мои травестийные рамки до предела, благодаря ему я кого только не играла. В 30 лет уже играла… не будем говорить «старух», скажем — «пожилых женщин».
— Что вас вдохновляет помимо профессии? У вас есть хобби?
— Раньше я умудрялась и вязать, и рисовать. А сейчас какое там, только работа! Пожалуй, дети — вот мое хобби. Грустно, что я так мало вижу своих правнуков. Иногда слышу как укор: мол, ты же прабабушка, ты понимаешь, что детей не с кем оставить. А я работаю, вечерами где-то бегаю, играю, репетирую. И я переживаю, ругаю себя, ругаю. Вот собрались все на моем дне рождения — боже, какое счастье!
— Александр Сокуров сказал в одном интервью, что вы для него всегда были образцом ленинградской женщины. А что значит быть ею?
— Я не думала об этом. Родилась-то я вообще в Мурманске. Но корни ленинградские. В 1937 году моего дедушку — а он был здесь проректором Консерватории по хозяйственной части — арестовали за анекдот, бабуля осталась с двумя дочерьми, одна из которых моя мама. Бабушка с детьми поехала за мужем на Колыму, но поняла, что там им не выжить. Вернулись в Ленинград — квартиру отняли, вещей нет, оставаться в городе опасно. И они поехали в Мурманск, там бабуля, которая хорошо шила, устроилась в Драматический театр в костюмерный цех. А моя мама в тот же театр — актрисой во вспомогательный состав. И там же работал актером мой папа, Леонид Александрович Соколов. Оттуда он ушел на фронт, в 1942 году погиб под Сталинградом.
— Несколько лет назад вы как приглашенная актриса сыграли в спектакле БДТ по роману Елены Чижовой «Время женщин» — одну из приемных бабушек «трудной» девочки, которые ее вырастили. Для вас это личная история? Вас ведь тоже вырастили женщины.
— Я благодарю судьбу, что меня воспитали удивительные женщины. Бабулю мой второй отец недаром называл «генералиссимус», она семью держала до последних дней своих. Бабулю, кстати, я воспринимала как маму, потому что моя мама, очень молодая, была мне скорее старшей сестрой. И потом, я же видела ее на сцене Гердой, Золушкой, мама была для меня сказочным воплощением… А еще были бабушкина сестра и моя тетя, младшая сестра мамы. Эти женщины, начиная с моего рождения — а мне было полгода, когда началась война — выкормили и выходили меня. Я была очень слабым ребенком, до трех лет не ходила.
Перед самой войной семья приехала в отпуск в Ленинград и застряла тут. Выехать отсюда стало возможным только в 1942 году, уже по Дороге жизни. Мест катастрофически не хватало, и когда мы выезжали в полуторке, я умирала и так плохо выглядела, что маме кричали: «Выбросите ребенка! Он всё равно уже мертвый, только занимает место». И мамочка так вцепилась в меня, что когда мы приехали на Большую землю, ее руки пришлось разжимать.
Потом мы вновь приехали в Мурманск. В 1945 году театр отправился на гастроли в Кинешму, где и состоялся мой дебют на сцене. Мама играла Золушку, а я — гномика. В спектакле была необходима пауза, когда моей маме нужно было переодеться. И ей сказали: пусть твоя Ирка появится гномом, передаст тебе башмачки. И на словах «из колодца, из пруда гномы, карлики — сюда» я появлялась как бы из колодца и давала Золушке башмачки. Занимали меня и в спектаклях уже в Мурманске, например, в «Хижине дяди Тома» я играла девочку-негритянку. Это сейчас гримы есть какие хочешь, а тогда мою кожу красили жженой пробкой. Так что до поступления в институт у меня уже было несколько ролей.
В общем, мое детство и есть «время женщин». Хотя к нашей семье присоединился актер Геннадий Николаевич Ложкин, потрясающий, дивный человек, они с мамой полюбили друг друга. Я не могу сказать, что он стал моим отчимом, это какое-то чужое слово. Это мой второй отец. И в этой любви родилась моя сестра, Алена Геннадьевна Ложкина, которая тоже стала актрисой.
— Как киноактриса вы ассоциируетесь прежде всего с Сокуровым. Казалось бы, это странно: вы олицетворяете стихию игры, лицедейства, юмора, а не сказать, что это свойственно сокуровскому кино. Как возникло ваше притяжение?
— Сначала Александр Николаевич пригласил меня в короткометражный фильм «Разжалованный». Там у меня крошечная ролечка — буфетчица. И с этой первой совместной работы возникло ощущение, что мы общаемся с Александром Николаевичем беззвучно, нам для этого не нужно говорить. На каком-то ином уровне происходит диалог. Некоторые режиссеры долго разговаривают с артистом, разбирают пьесу, объясняют задачу. Скажем, Корогодский любил, чтобы актер поверял текст телом. Прочитали сценку — и пошли двигаться. С Сокуровым немножко по-другому, потихонечку, интуитивно. Потом он пригласил меня в «Скорбное бесчувствие». Затем были «Дни затмения», «Молох», «Телец»...
— Как вы отреагировали, когда Сокуров предложил вам сыграть Геббельса в «Молохе»?
— Не могу сказать, что это было для меня полной неожиданностью, я же травести. В театре я играла и мальчишек, и даже мужчин. Но в любом случае предложение Александра Николаевича было очень интересным. Мы долго разговаривали, искали внешний образ, я много читала о Геббельсе. И в итоге мы пришли к тому, что внешних средств должно быть минимум, никаких париков, прическу Геббельса сделали из моих волос. Только форму головы пришлось подправить, потому что у него головка таким яичком, и линзы вставить, чтобы глаза стали карими.
Смотря кинохронику с Геббельсом, я поняла, что он умел магнетизировать огромное количество людей, стоящих перед ним. Стало интересно, как он это делал. У меня под окнами голуби летают, и я наблюдаю, как кошки на них реагируют. С ними творится что-то невероятное, кажется, что сейчас кошку хватит инсульт. Уши прижаты, она сидит, готовая к прыжку, а хвост — тук-тук-тук! — так ритм отбивает, будто сердце бьется. Так вот, я заметила, что левая рука Геббельса, когда он стоит у трибуны и что-то возмущенно говорит, как кошкин хвост — дергается так нервно и ритмично. Особенно когда он говорит о евреях. Я смотрела на эту руку и поняла, что это было такое средство гипноза.
— А ведь спустя годы после «Молоха» вы вновь появились в образе Геббельса на экране, в сериале про Вольфа Мессинга.
— Я переживала, что изначально согласилась. Не оскорбила ли я тем самым предыдущее? И, честно сказать, переживаю до сих пор. Хотя в сериале у меня был совсем небольшой эпизод. Почему согласилась? Не знаю. Наверное, сниматься в «Молохе» было так интересно, что мне снова захотелось побыть в этом образе
— С конца 1990-х вы официально не работаете в родном ТЮЗе, потому что в знак протеста ушли вслед за Анатолием Праудиным, бывшим худруком. Что заставило вас это сделать?
— Праудин выпустил в ТЮЗе тонкие, умные, глубокие спектакли. Сразу стало понятно, что он говорит с нами на одном языке. И у него была своя концепция ТЮЗа. В советское время ТЮЗ называли «театром детской радости», Анатолий Аркадьевич назвал свое направление «театр детской скорби», что и вызвало такое возмущение. Это не значит, что он хотел опустить ТЮЗ в какую-то бездну ужаса, нет! Он настаивал на том, что юный зритель должен в театре «скорбеть» — сочувствовать, сопереживать, сострадать.
Какой потрясающий был спектакль «Покойный бес»! Но родители и учителя, не понявшие этого нового подхода, писали жалобы, устроили какое-то показательное обсуждение, даже детей научили говорить, какой это ужасный спектакль. И когда договор Анатолия Аркадьевича заканчивался, было понятно, что его не продлят, что и случилось. А Праудин был очень уязвим, у него не было ни прописки, ни даже гражданства, он ведь из Риги. И если бы мы за него не заступились, ему бы, скорее всего, пришлось уехать из Петербурга.
Спасибо, что Анатолия Аркадьевича и актеров, последовавших за ним, принял под свою крышу Театр-фестиваль «Балтийский дом». Так Экспериментальная сцена под руководством Праудина просуществовала 20 лет, все эти годы мы с упоением работали вместе внутри этого театра. Четкой границы между Экспериментальной сценой и «Балтийским домом» уже нет: например, я актриса этой труппы, в репертуаре этого театра есть спектакли Анатолия Аркадьевича. И только что мы показали праудинский «Версальский экспромт» по Мольеру, спектакль — подведение итогов тех 20 лет, посвященный ЗЯ.
— И при этом вы играете и на родной тюзовской сцене, но уже как приглашенная актриса…
— Это благодаря директору ТЮЗа Светлане Васильевне, которая могла и не допустить такой формы сотрудничества, раз я когда-то покинула театр. Но сейчас я даже сижу в той тюзовской гримерке, где и раньше сидела когда-то с Тоней Шурановой, а сейчас с Наташенькой Боровковой.
— Я видел вас в разных спектаклях «на стороне». Например, в «Последнем сроке» Людмилы Манониной, это независимый театр «Ковчег». Вы такая знаменитая маститая актриса, плотно занятая, тем не менее, кажется, не отказываетесь ни от какой работы…
— Да, я играю и у Люды Манониной, и в «Театре поколений», который возглавляет Данила Корогодский, это ниточка, которая связывает меня с ЗЯ. В «Русской антрепризе имени Андрея Миронова» идет «Баба Шанель» в постановке Юрия Цуркану. Я никогда не смогу даже произнести, что я знаменитая и маститая или там, что труд должен быть оплачен. Когда меня зовут на какую-то роль в театр или кино, я даже не спрашиваю о деньгах, стесняюсь. Кажется, не было еще такой роли, от которой я отказалась. Для меня новая работа — еще один какой-то шажочек, какая-то новая ступенька. Может, я живу по законам другого времени…
Евгений Авраменко
