Помнится, был у меня давным-давно в знакомых один чудак.
Играл он в кафе «Оксиденталь» на улице генерала фон Унгерн-Штернберга то ли на скрипке, то ли на терменвоксе... Не помню, да и не вспомню уже. Возраст его менялся раз в день и зависел от того, брился ли он накануне или нет. Побрившись, мой знакомый выглядел, как и многие мужчины этого неопределённого возраста, от силы на пятнадцать. Забыв о щетине на дня два, он старился и казался сорокалетним стариком. Если же он решался отпустить бороду, то возраст его нехотя устаканивался в районе тридцати трёх — тридцати четырёх лет.
Итак, он играл в кафе «Оксиденталь» три раза в неделю по вечерам. Три или четыре, тоже не уверен. Припоминаю, впрочем, что каждый такой вечер, когда его пальцы творили музыку (не дурную, но и не виртуозную), сам он был изрядно выпивши. Я сперва пытался увещевать его после выступлений, рассказывать тому, каких вершин музыкального творчества он мог бы достичь, если бы завязал с выпивкой. Но чем ближе становилось наше поверхностное знакомство, тем лучше я понимал, что попросту врал ему; что своей вершины он уже достиг и прекрасно это понимает.
Я стал подозревать, что пьёт он из жалости к себе: человек он был одинокий и бездетный; местами странноватый и излишне склонный к рефлексии. Помню, что предложил ему встретиться в другом кафе на другом конце городе.
Было утро. Я сидел в зале для курящих и листал газету. Он пришёл уже поддатый, вяло пожал мне руку, приземлился напротив. Говорили мы быстро, негромко и с перерывами на молчаливые перекуры раз в двадцать минут. В зале никого кроме нас не было, и я мог не бояться смутить знакомого темой разговора.
Правда, к тому моменту я забыл, с чего хотел начать очередную порцию увещеваний, поэтому начал задавать ему вопросы самые общие: про детство, про родителей, про вероисповедание и политические взгляды.
Он отвечал нехотя, постоянно ёрзая на месте. Видно было, что он пытается пересечься взглядами с официантом, но тот, как сонная муха, едва перебирал ногами, в сомнамбулическом танце лавируя между свободными столиками где-то вдалеке, и, к несчастью моего чудака, будто нарочно избегал смотреть в нашу сторону.
Мы успели отвлечься на сигареты дважды, прежде чем был принят заказ моего знакомого. С плохо скрываемым раздражением в голосе тот попросил стакан пива и две рюмки водки.
Я поморщился, но ничего не сказал. До этого я уже успел подустать и разочароваться в своих намерениях. Даже стал прикидывать, как бы этак ловко извиниться и улизнуть, чтобы не прослыть эксцентриком и самодуром.
Но чудак, едва продиктовавши свой заказ, сделался словоохотливым, принялся острить и подмигивать мне, мол, так и так, имярек имярекович, хорошая пора — это ваше детство, — ни налогов, ни воинской повинности; а ещё правильно вы говорите: «Чти отца твоего и матерь твою» — золотые люди, ей-богу!
Отраву его всё не несли, а я начинал терять самообладание, слушая это вдохновенное пустозвонство.
— Какая же дикость, подумал я, — вот он сидел-сидел, бурчал, жевал слова — а тут здрасьте, разродился.
Мы успели выкурить ещё по сигарете, прежде чем подоспел официант с подносом. Заказ моего знакомого очутился перед ним. Он затих, взял в каждую руку по рюмке водки, опрокинул их в стакан с пивом и вернул на поднос официанта.
Я и бровью не повёл. Сейчас он сделает глоток, а может быть даже два или три, продолжит нести свою чушь, может быть, ещё живее, а я прерву его не терпящим возражений жестом, строго зыркну поверх своих очков и заявлю: «Да, голубчик, как же вы по этому делу языком чесать любите. Пора бы и честь знать, ведь дурнеете на глазах!»
Тут он примется спорить, уверять меня, что это всё ерунда, лекарственные дозы. Вот он-де видел пьющих людей! Пьющие люди — это настоящие звери; глотают чистый спирт литрами, закусывают незрелой рябиной. А он-то что? Так, баловник.
Я уже смаковал отповедь, которую произнесу ему твёрдо, грозно и которая произведёт на него эффект молниеносный и необратимый. Он бросит пить, начнёт называть пьющих людей не иначе как «алкоголиками» и станет кривить лицо при виде, запахе или даже намёке на градус.
Немного отвлёкшись на размышления, я пропустил момент, в который на столик между мной и моим чудаком опустился с характерным звуком «дзынь» пустой стакан.
А тот, вопреки всем моим ожиданиям, крякнул, замолк и приобрёл вид куда более жалостливый, чем имел к моменту нашей встречи.
Я оказался в затруднительном положении: у меня уже была готова речь, изобилующая фактами о вреде пьянства и риторическими восклицаниями, призванными вернуть моего знакомого с кривой дорожки на путь истинный.
Но уместна ли она была сейчас, когда в зале для курящих незнакомого окраинного кафе установилась тишина?
Сильно сомневаясь в правильности своего подхода, я робко, без желанных молний и гроз, начал нашёптывать моему знакомому, чем губителен цирроз печени и почему облысение напрямую связано со злоупотреблениями алкогольного характера. Какое-то время он слушал меня, ковыряя пальцем столешнице. Поглядывал как-то исподлобья и постоянно шмыгал носом.
Меня это раздражало уже меньше. Я потихоньку входил в раж, забыв о неожиданной перемене настроения моего чудака. И стоило только моей речи приобрести оттенок того совершенно здорового пафоса, с которым она задумывалась, как мой оппонент резко встал, скрипнув стулом, прочистил горло и заявил, что не против бы был объясниться, если эта тема меня так живо заинтересовала. Но поскольку он видит, что намерения у меня исключительно поверхностные, об этом теперь и речи быть не может.
Я вскочил на ноги вслед за знакомым и принялся уверять его, что нет для меня ничего важнее, чем дать ему высказаться. Тот нехотя сел, вновь прочистил горло и заговорил. Сбивчиво, как и прежде.
Из его слов я сразу понял, что он употребляет алкоголь не для расслабления и не в качестве обезболивающего (боли телесные и душевные его терзали редко) — как пьянствует большинство. Он пьёт по причине куда менее ясной даже ему самому. Долго чудак объяснял, как бы рассуждая вслух, что же заставляет его каждый день в десять утра выпивать стакан «ерша», затем ещё два — спустя три часа, потом через пять часов — восемь «ершей».
Признаюсь, что уразумел я совсем немного. А тому, что уразумел — решил не верить.
Он объяснял, что особое извращённо-тонкое чувство рождалось в его теле спустя два часа после приёма очередной дозы алкоголя: голова неприятно тяжелела, пересыхало во рту, клонило в сон. Он убеждал меня, что ежедневно практикуемая борьба с этим чувством способна привести человека к «одному из подвидов дзен-буддистского просветления». Он ритмично стучал кулаком по столу и возвещал эпоху новой аскезы. Он открыто миссионерствовал, возможно, первый раз посвятив собеседника в свои мистические воззрения. Он смотрел мне в глаза и едва не кричал, что «невозможно просветлиться без постоянно практикуемого опохмелья и дисциплинирующих ритуалов трезвения».
Я, к этому моменту уже здорово напуганный, улучил момент, когда мой знакомый прервался, чтобы прочистить горло, и хотел было перехватить инициативу: «Да, голубчик, как же вы по этому делу языком чесать любите...»
Но фразу я так и не закончил. Чудак с надменной ухмылкой встал, нацепил шляпу, щёлкнул каблуками и молчаливо ретировался.
Вероятнее всего, в следующее святилище, где через два часа он закажет себе ещё три «ерша», а потом...
Василий Полупанов
Фото: Freepik
