Вернувшись в Москву из Алматы весной 2023 года, я стал всегда ходить по солнечной стороне улицы: в тени отныне было холодно и непривычно. Тогда же я понял, что яркой-бледный московский апрель выглядит краше через затемнённые линзы очков.
Я скучал по аромату сырой глины и по словно залитым жидким стеклом лужам дубовых рощ и мелководьям прудов — прозрачно-бурым, на дне которых покоились настоящие сокровища прошлой осени — каштаны и жёлуди.
За первые пятнадцать дней после возвращения я посетил все пруды и ручьи моего мира, выйдя из дома четырежды.
Первый раз, как и все остальные. Я выходил из подъезда, выходил из тени, выходил на солнце. И шёл. Сначала по тротуару, потом по пешеходному переходу. Снова по тротуару, снова по переходу. И оказывался в лесу.
Как его не хватало мне в предгорьях Тянь-Шаня! Эх, если бы только можно было брать с собой в каждое путешествие мой лес..!
Город растворялся, как кошмарный сон, я оставался наедине с лесом. С моим лесом. Я в блаженстве плыл по асфальтированной дорожке, лавируя между редкими прохожими. Асфальт сменялся влажным гравием, гравий — мягкой лесной землёй. Журчание каштановых и кленовых рощ, едва покрывшихся нежно-зелёной рябью, убаюкивало меня.
Недаром в самые тёмные и безалаберные дни своей юности я лелеял мечту устроить восстание в лесу, изъять его из тела города, государства и Организации Объединённых Наций. Изъять и защищать, как самое дорогое сердцу.
Прогнать из леса «ПКиО» и прочая, дать обветшать скамейкам, потрескаться асфальту, порваться волейбольной сетке, стереться велосипедной разметке и поржаветь знакам «пешеходный переход».
Устроить небольшую хижину на берегу одного из наиболее укромно расположенных прудов и жить. Разбить огород на месте спортивной площадки, рыбачить на пристани лодочного проката, собирать и сушить на зиму грибы и ягоды. Жить просто, тихо, без спешки, оставив все страсти зарождающегося технофеодального строя ушлым карьеристам и профессиональным революционерам.
Лес. Вот этот лес. Он — мой мир, моё главное этическое и литературное влияние. Голос мягко наставляющий и утешающий убедительнее всех горячо любимых друзей. Он — алтарь и исповедальня, он — Иерусалим, а все — фланёры и велосипедисты, пенсионеры и школьники, — паломники, personae gratae, не попадающие под действие Бретоновского императива.
В моём Иерусалиме у меня всегда Вавилон в голове. Рог вовнутрь — башня. Гомонит языками. По-русски хочется беззаботно воспевать природу, по-английски со сдержанной строгостью напоминать себе о приличиях, по-французски завести заунывную песню о несчастной любви, даже по-немецки можно поплеваться вельтаншауунгами и дазайнами.
Плыву, дремлю, купаюсь в лучах скупого апрельского солнца и спрашиваю себя: «Можно ли осудить за оскорбление чувств верующих тех, кто запрещает пить виски в лесу? Можно ли оскорбить тех, кто осуждает фланёров? Можно ли праздно шататься между Стеной плача и Третьим храмом, не боясь осуждения? Можно ли верить этому апрельскому солнцу?»
Спрашиваю, плыву и понемногу пробуждаюсь. Гляжу в лес, вечернее солнце тоже глядит в лес.
Чего только не повидал в тот день.
Я видел селезней, я видел уток. Я видел солнца и несколько видов небес, я нагло врал, что селезёнка в ушах обрусела и что селезень, утка, солнце и небо — все были в единственном экземпляре.
Я видел пень, корягу и нежно-зелёную почку, я видел асфальты, исписанные крамольными правдами, я видел полчища бабочек. Я видел стадо однорогих оленей и урну с прахом города. Я видел ржавые кинжалы, утопленные в бурых оврагах.
Где мелки, а где клинки, спрошу я вас?
Первые святы, ведь ими глаголят дети, побуждая асфальт к праведничеству. Другие не способны и на это, умерщвляя самое дорогое, что есть у человека — плоть.
Бледный, угасающий апрельский вечер. Плоть мёрзла, в лесу зимнело, где-то слева поднимался полумесяц. Я отправил смачный плевок к ногам бронзового Ленина, развернулся на сто восемьдесят градусов и пошёл обратно.
Василий Полупанов
Фото: Unsplash
