Двенадцать московских лет я мотался по чужим углам. И трижды жил на квартире с хозяевами непосредственно. В этих жилищах было все похоже, как по прейскуранту, но со знаком минус. Прихожая представляла катакомбы, туалет – разруху, ванная – катастрофу, кухня – пещеру, спальня – разбомбленный блиндаж, а гостиная – пирамиду Хеопса, куда три тыщи лет не ступала нога человека. Я ступал по толстому слою пыли и грязи, надо мной колыхались сети паутины, как оперные декорации на сером тюле, посуда приобрела первозданный вид, когда ее лепили из жирной земли без обжига, в окна с мутными стеклами еле проникал божий свет, а линолеум на полу истлел до ошметков бесцветной ветоши. В постели валялась груда отребья, и запах стоял как на кошачьей свадьбе. Это напоминало подземелья троллей или мистический замок в гоффмановском стиле, где из шкафа должны были вылетать привидения, но оттуда стаями летучих мышей выпархивала бледная, охреневшая от собственной безнаказанности моль. А привидением по этому пространству перемещался хозяин – заросший до состояния лешего, Робинзона Крузо и капитана Гранта одновременно, которого еще не нашли, или какого-то языческого волхва, или кентервильского бесплотного отшельника, всеми забытого и глубоко несчастного.
У хозяина первой квартиры случались страшные запои на почве русской тоски и стариковского одиночества, у обитателя второй не ходили ноги, он их волочил, как перебитые, цепляясь за стены, а бодрящийся фенобарбитанатами дух третьей пещеры был активен, даже выползал на улицу, но при этом напоминал вопросительный знак. Он был брит, хотя не причесан, и весь покрыт сеткою вен, сухих язв и царапин. У прежнего были просто пролежни в пахах, каждая размером с хороший блин. В прошлом он был торговым работником, боксировал, играл на скачках, а другой занимался строительством по линии министерского главка, гонял мяч и уважал волейбол. У всех троих по телевизору работал лишь один канал – спортивный. Они были еще не стары. У них имелись бывшие жены, и не по одной, и дочери от всех браков, и старые друзья… Но их никто не навещал, как будто они давно умерли. А если кто и объявлялся, то с регулярными поборами, с неизменной выпивкой да с претензией на часть их пенсии и на эту вот несчастную, зачуханную, но золотую по нашим временам недвижимость. Они обитали в престижных районах, первый в ближайшем пригороде, второй в достойном, «рыночном» районе столицы, а третий вообще в центре. Второй безбожно пил, по полторы бутылки водки в день, третий – изредка, но без конца нудел о своих и чужих болезнях, все время ссылался на близких ему когда-то покойников, как будто он прожил ну так долго, как на земле не живут, и этот загробный дух не выветривался ни из его сознания, ни из его жилища, он тяготил и лишал надежды. И его бесконечные проповеди, как мысли вслух, и косноязычие, и наставления, и активная позиция в доме и на дворе, и назойливое самаритянство, и висение на телефоне прямо с утра, и неумение и нежелание слушать других, а лишь молоть и молоть свою труху в чужие, вежливые уши, и упертость на позиции недоверия никому, и поношение всего и вся, и высоколобые откровения нафталинной свежести, и весь этот словесный понос бывалого наставника, притом, что сам он не мог организовать даже собственный быт и собственную старость, так утомляли, что хотелось бежать от этого куда глаза глядят так же, как от алкоголизма и алчности прежнего хозяина, в шкафах которого, как в закромах Плюшкина, висели и дотлевали какие-то наворованные меха и кожи, лежали отрезы драпов, шелков и крепдешинов, которыми он заведовал в разное время, пылились какие-то алмазы и яшмы, которые даже грабитель не признал бы за настоящие из-за тлена, на них налипшего, и хотелось заорать: «Какого чёрта вы жили и за что так наказали себя, глупые старые говнюки? И на фиг вам, унылым паразитам и природным бестолочам, Москва, где нормальным, энергичным, умным и порядочным гражданам всегда нет места, ибо оно занято вами, вами, вами…»
Но это было бы не по-христиански.
Поэтому оставалось предаваться философии и утешительному блудословию, а вернее унизительному соглашательству с этой гвардией отставников, продувшихся в прах, проигравших свои жизни, как и эти жилища, где они еще обитали, но сами стены отторгали их вонью и мерзостью запустения. И при этом они продолжали управлять миром, по-своему тешились, сдавая в наем свои драные углы, они охотно помыкали квартирантами, оставаясь на плаву и физически, и материально, и более всего морально – они руководили процессом, владели ситуацией, они были в гуще, бесцветные, безликие, безмозглые, но житейски непобедимые и страшные своей тихой, немощной, всепроникающей властью тления и паразитизма. Они воплощали мерзковатое бессмертье, как мертвая ткань роговицы волос и ногтей, как каповые наросты, трутовики, мох на древе жизни, ее неотъемлемый балласт, размазанный по временам и срокам. Они носили (и наносили) свои мелкие, но болезненные удары, как камни из-за пазух, они мстили за свою раннюю старость, за излишнюю немощь, за внезапно проигравшуюся страну, за отобранное достоинство седин, за брошенность и затворничество, за все прошлые и нынешние обиды, за мнительность, за дрязги, за все беды на свете. Не мудрые, но жалкие, они, атеисты и материалисты, грешники и пустословы, были убоги, но не юродивы. Они были ничто как нечто, не из были, но из яви – реальность, похожая на заурядный, затянувшийся кошмар даже для себя самих.
Они устали от себя, а полагали, что от окружения и мира. Они искали выход в пошлых, навязанных себе когда-то туннелях. Они запустили себя, как и свою среду обитания. Они дотерпливали, донашивали себя, думая, что горды и самолюбивы. Они были почти невыносимы этим, почти отвратительны, почти ничтожны. Они вызывали не жалость, а брезгливость и отторжение. Даже прикосновение к их образу вызывало гадливые чувства. В них уживались людоедское спокойствие с шизофренической истеричностью, самодурство с альтруизмом, трогательная заботливость с пещерной ненавистью ко всему иному. Им хотелось опекать, но они не умели. Они были неуклюжи и надоедливы. Их одиночество превратилось в опасную патологию. Они высасывали жизнь из самой жизни. Они умерли для нее. Они были зомби из своего прошлого. Они были тьма, стражи зазеркалья, охранявшие врата в преисподнюю. Они были функция, инстинкт, конвульсия и агония. Они были прекрасно безобразны и чудовищно притягательны, как само откровение. Они были иномерцы.
И я их любил, потому что жалел. И прощал. И боялся, что стану таким же – брюзгой, ретроградом, моральным банкротом и идеологическим бомжом. И не мог я судить, а только мучаться за них, сострадать и изнурять себя этим рабством в паутине их мещанских, хотя и не примитивных мировоззрений. Я не мог включить ускорители и сорвать себя с этих чуждых орбит, не мог преодолеть этого поля тяготения, этих аммиачных атмосфер, мне не давало что-то… Трясина, ее власть. Совокупность таких стариков сослагалась в пугающую черную дыру, ничего не излучающую, но ненасытно все всасывающую. Я уходил, но там оставался. Отделаться от кошмара невозможно. Я был заражен, инфицирован, приговорен и проклят. Я понес в себе гнусного монстра – уж куда, не знаю. И дай Бог, не узнать этого никогда.
Сергей Парамонов
