На поприще смягчения нравов животные, наверное, стоят на первом месте. Если речь не идёт о скотобойне. Потому что даже на войне, где главная атакующая сила – конница, человек не щадит врага, тоже человека, но в первую голову позаботится о коне, а потом уж о себе. Один тренер, дрессировавший в Великую Отечественную войну собак-камикадзе, не мог, вспоминая это, сдержать слёз, потому что каждая собака, выращенная им, чтобы погибнуть, жива в его памяти. А что говорить о дельфинах, обречённых на ту же участь в боевых операциях на море?
Котёнок Соломон, который глупо разбился, выпав с 5 этажа на Остоженке (Москва)
Я человек мирного времени, и мои истории о животных – домашние. Как и сами животные, которые окружали меня с рождения, как Священного Младенца в вифлеемском вертепе, где Его колыбелью стали ясли с соломой, кормящие домашний скот.
Коза – корова бедняка
Так говорят не зря. У бабушки была коза. И какое-то время я рос на козьем молоке. Коза – дар божий: неприхотлива, пасти ни в стаде, ни отдельно не надо, содержать можно хоть в доме, не нужен сарай или хлев. Ест меньше коровы. Доить проще (всего два сосца). Короче, масса преимуществ. Зато молоко жирное, полезное, даже целебное при многих болезнях и незаменимое для вскармливания грудных детей, так как по содержанию козье молоко близко к материнскому у рожениц. Но вкус у козьего молока специфический.
Бабушкина коза была белая. Кажется, их было даже две. Эти козы залезали на крышу сарая, крытую соломой. Там росла трава. На земле им, видите ли, трава не казалась такой, как надо. Потому что коза – чёртова скотина из-за её упрямства, скандального нрава, неуправляемости и вездесущности. Верхолазанье у козы – от её диких предков. Всё-таки это горные животные. Козий пух оренбургской породы – вообще особая тема. Эти козы могут жить только у нас, в Оренбуржье, чтобы качество пуха не страдало. В других местах их пух приходит в промышленную негодность. Правда, козы эти, строго говоря, тоже приезжие. Когда-то их завезли сюда, адаптировали, так появился знаменитый оренбургских пуховый платок и его ажурная разновидность – паутинка.
А бабушкина коза (козы) мне запомнилась ещё и потому, что козлята очень смешно сосали вымя. У них хвостик при этом вертелся, как пропеллер. Это жутко трогательное зрелище. И вот я помню патриархальные картины: козлёнок сосёт свою мать в избе, где жаром пышет русская печка, на улице зима, дед (соседский) подшивает валенки суровой дратвой, пахнет сыромятной кожей, войлоком, козьим присутствием, печным теплом, едой из печки и морозным духом из-под утеплённой двери, ведущей в холодные сени. И это всё – моё благословенное детство. Главное, что такого сочетания запахов и картин я больше никогда и нигде не увижу, это – ушедшая натура, как говорят в кино.
Фабрика добра
После бабушки у нас были лишь коровы. Корова – это фабрика. Кормилица. Корова (ещё при бабушке) спасла её и мою маленькую, трёхлетнюю мать в военный голод. Лепёшки из лебеды на молоке были не самой противной едой. Корова на весь день уходила в стадо. У нас почему-то говорили «в табун», хотя табуном ходят лошади. Вечером бабы и ребятишки шли встречать этот табун. Наша корова была чёрная и всегда шла впереди всех, потому что за день больше всех перегревалась на солнце. Но мы об этом не особо знали и думали, что так она спешит напоить нас парным молоком. Как звали корову, я не помню. У нас были в разное время Зорька, Звёздочка, Ночка… Скорее всего, эта была Ночка. Я помню, как одна из коров у нас подавилась и издохла. Осенью коров выпускали на пустые огороды, они там собирали, что осталось – подъедали. И наша рыжая подавилась картофелиной. Как её только не пытались спасти! Скалкой проталкивали картофелину внутрь, рукой пробовали достать, а она лежала и умирала. Бока раздувались и опадали, из горла с клёкотом шёл хрип и попытки жалобного мычания. Коровьи глаза, полные доброты и страдания, я вовек не забуду. И тогда мученицу зарезали. Чтоб не околела и не пошла на скотомогильник. А так пошла на мясо. Резать продуктивную корову на мясо – страшнее для хозяина нет ничего. Когда в издыхающих колхозах во время распада страны из-за бескормицы целые стада шли на бойню, под нож, причём за бесценок, председатели, зоотехники, скотники и доярки этих обречённых колхозов, наверно, пребывали в прединфарктном состоянии от горя и несправедливости, позора и неизбежности, а больше всего – от вины перед несчастными бурёнками. Но ведь так было, и прошла через этот психологический ад вся страна, вся её негородская часть.
Рыжую корову мать целый день продавала на базаре (колхозном рынке). Мать всё умела. Рубила мясо не хуже мясника, знала всю говяжью анатомию, что почём, вешала всё это на железных рыночных весах с чашками и гусиными шейками, применяя чугунные гирьки, всё это легко делила и множила в уме (у неё он был математический, трехзначные числа множила без бумажки и счёт, которые тогда были основным калькулятором в торговом промысле. Ими пользоваться тоже надо уметь, ведь, кроме спиц в рамочке и костяшек, на них ничего нет), и мать умудрялась ещё извлечь выгоду. Реализованное мясо существенно пополнило наш бюджет, но молока мы лишились, перейдя на покупное – у соседей. Покупали его трёхлитровыми банками. Молоко было основной едой моего скудного детства, я поныне без молока голодный. Мы с братьями выросли на мятой картошке и тюре, когда в сладкое молоко крошат хлеб. Но самое вкусное – ломоть домашнего каравая с большой кружкой парного молока. Кстати, каравай и корова – однокоренные слова. Изначально говорили «коровай». А иногда просто махнёшь челяк парного молока и на всю ночь уходишь на улицу. Потому что ужинать некогда в этом возрасте.
Свою последнюю корову мы продали в город. Мужик её привязал к машине и поехал. Она нехотя бежала вслед. Новый хозяин скорость машины с тренированностью коровы не особо соотносил. И километров семь наша кормилица удалялась от нас, как рабыня в татарский плен: бегом и на привязи. Это было душераздирающее прощание. Продали мы её за 500 или 700 рублей (пять-семь среднемесячных зарплат того времени). На эти деньги в деревне можно было купить дом-пятистенок. После коровушек у нас не было.
Когда всё было
Корова на дворе – это достаток. Это сметана, творог, масло. Сметана – это свернувшиеся сливки, масло – сливки, прошедшие процесс вспахтывания. Маслобойка называлась «пахтушкой». У неё ручка, внутри деревянного барабана лопасти, сливки бьются-бьются, и из них комочками выделяется жир, слипаясь в комочки побольше. Эти комья собираются в лепёшки. Получается масло. Масло можно перетопить, будет концентрат – топлёное масло. Если молоко томят в печи, получается топлёное молоко. При томлении образуется плёнка, её периодически опускают, и чем дольше молоко томится, тем больше в нём пенок. А пенка – это лакомство. Молоко ещё сбраживают, делая кислым. Нужна закваска. Это как деревенский кефир или ряженка. А топлёное молоко – как варенец. Но магазинные аналоги, конечно, не идут ни в какое сравнение с домашними производными коровьего молока. Как и масло из ручной пахтушки – не то же, что с маслозавода. Это после появились сепараторы, а прежде сливки снимали с молока обычной деревянной ложкой. У деревенского молока треть объема при настаивании составляют сливки. Умельцы молоко наливали в особую посуду с дыркой в днище, через эту дырку сцеживали молоко, а сливки оставались. Снятым молоком выпаивали телят, на нём пекли лепёшки, в общем, этот продукт шёл как добротное сырьё в стряпню. А из сливок делали масло. Сцеженная жидкость называлась «обрат», на «обрате» лучше всего вспаиваются поросята. Растут, как на дрожжах. Моя матушка начинала трудовую биографию на свинарнике, и у неё поросята практически не дохли. А дохнут они неизбежно, так как среди детёнышей домашней живности поросята – самые нежизнеспособные. Мать, как нянька, на руках их нянчила, поэтому они и не дохли. А крыс она гоняла вилами, причём бесстрашно. Крыс же на любом свинарнике – полчища.
Творог – производное простокваши. Его тоже сцеживают, собирая в марлевый мешок, подвешивают, чтоб стекала жидкость, потом отжимают, а зеленоватую сыворотку можно пить в лечебных целях. Так что живая корова – практически безотходное пищевое производство в пределах одного подворья. И масштаб хоть и маленький, но почти промышленный, позволяющий часть продукции пускать на продажу. А это всегда живые деньги. Так что воистину корова – кормилица. И поэтому в мудрой Индии она священна. А в русской деревне просто незаменима. Только вот деревни той уже нет, отсюда все наши беды, мытарства и нестыковки.
Хлева и зрелищ!
Свиней мы тоже держали. И боровы были. Боров – это выложенный кабан, невыложенный – хряк. Разница – как между быком и волом: один – производитель (то есть бугай), другой – кастрат. То же с жеребцом и мерином. Мясо хряка несъедобно, слишком много мужских гормонов. И все, кто не кастрирован, дики и необузданны. Мирской бык – осеменяющий коровье стадо – страшный зверь. Коррида происходила каждый вечер, когда этого Чемберлена мы загоняли в общественный сарай. Мужики, как тореро, вступали в поединок, и часто побеждал бугай. Один раз однорукого Степана чуть не закатал до смерти. Сперва подкинул рогами в небо, а потом покатил ими же по земле, как бревно. Степан как-то изловчился и спрятался в баню у дороги. Но пацанов бык почему-то не трогал, и миссию укрощения зверя обычно препоручали нам.
В отношениях сельского жителя с домашними животными есть свои законы, своя мораль и своя иерархия. О жестокости тут речи нет, тут всё закономерно и выношено веками. Бить лошадь оглоблей по лбу, если она поскользнулась, таща перегруженный воз силоса, конечно, с традицией не согласуется, но это позволял себе один мужик по прозвищу Кульган (так он в детстве произносил слово «хулиган», характеризуя самого себя). Нормальный хозяин скотину жалеет. И убивает не по жестокости, а по необходимости. Когда режут или колят свинью – целый ритуал. Резать – это по-немецки: перерезать горло и слить кровь. Колоть – это длинным ножом попасть в сердце. Кровь остаётся внутри. У одной из материных тёток, что жила в другой деревне, свиней кололи штык-ножом от виновки времён гражданской войны. А у моего школьного товарища при забое свиньи достаточно было попасть ей из ружья в висок. И это самый гуманный способ. Свинью выпустили на двор, она набегалась, успокоилась, и с противоположного конца двора дядя Федя Власов, охотник, уложил её одним выстрелом. Никаких стрессовых гормонов в мясо не попало в принципе. Когда же в деревне свинью волокут из сарая, обычно за задние ноги, она визжит на всю деревню, и слышно порой даже в соседней. И вся округа знает, что там режут свинью. И вот эта ошалевшая от ужаса скотина идёт на сало и мясо! Но даже тут ситуация не выглядит дикой, потому что таков вековой обычай. Каждая местность чтит свои традиции. А животные умные и понимают, когда настал их смертный час. И покорны судьбе все, кроме глупых пугливых кур и почему-то свиней.
Прежде свиней от щетины и для первичной обработки будущего сала опаливали соломой, теперь – паяльной лампой. От соломы сало, конечно, вкуснее и полезнее. Но это дольше и хлопотнее. Лампой быстрее и легче. Печёнку убиенной животины полагается пустить на угощение забойщикам. С выпивкой, конечно. Это не считая денежной расплаты, потому что процесс забоя занимает не один час. И превращается в настоящий спектакль. Как свадьба или похороны. Событие не частое и потому – праздник, где есть исполнители и есть зрители.
Убий и не убий
Из меня забойщик бы не вышел. Крови я не боюсь, но лишить жизни могу только муху да моль. Бабочку, мышку или воробышка уже не могу. Даже жабу или лягушку, убивая в детстве (иногда развлечения ради), я жалел до содрогания. Вот однажды, изверг, облил в бане кипятком вылезшую из-под досок жабу. Сварил в момент. Так она и стоит у меня перед глазами всю жизнь. И ни один случай своего смертоубийства я не забыл. Как-то мать велела мне зарубить курицу. Я отрубил ей голову на чурбаке, школьником ещё был, а она вырвалась и давай носиться по двору без головы. Это перепугало меня на годы вперёд. И это была последняя и единственная из отрубленных мною голов. Даже петуху я не отсёк бы его гордую голову. Хотя петухи бывают настоящими злодеями. От одного такого я ходил всё лето с синяками на ногах – налетал всё время и клевался. Лютый был, как басурман.
У соседей были гуси. Мимо не пройти. Вытянут шеи, шипят, как змеи, и надвигаются на тебя всей ордой. Как-то мы, мальчишки, стали кидаться в них камушками. Они на магазинное крыльцо повадились гадить. И одному кто-то попал в голову. И вроде как пришиб. Мы все жутко перетрухнули – Иван Данилыч, хозяин гусей и главный коммунист в деревне, парторг, нас бы не похвалил. До ГУЛАГа бы не дошло, но по шее бы получили и от него, и от родителей, и ещё бы расплачиваться пришлось мамке за убыток. Но часа через полтора гусь очухался. Поднял голову, огляделся, поднялся сам и побрел, шатаясь, как пьяный, от забора к дороге. И прямо от сердца отлегло…
Кони в законе и прочее
Мой отчим одно время работал лесником. И у него был конь – серый в яблоках. Красавчик. Звали его Орлик. И был такой лёгкий, изящный возок для зимней езды. На этом Орлике, впряжённом в возок, мать картинно забирала нас на зимние выходные из интерната. И везла за пять километров домой. И вот однажды Сашка, один из пацанов, попросился на рулевое место – на кОзлы. То есть на облучок. Орлик то ли взбрыкнул, то ли случайно, но дал ему копытом на ходу прямо в лоб. Лягнул от души. И Сашка улетел в поле в снег, метров на десять. Мать перепугалась не на шутку. Но Сашке повезло больше, чем тому гусю, он встал сразу и, можно сказать, отделался лишь испугом. Вообще-то Орлик был миролюбивым существом. Жил он у нас дома, особо его отчим не эксплуатировал, по гужевой нужде соседи шли на колхозную конюшню. А Орлик не был колхозным конём, он принадлежал лесничеству и на колхозных мог смотреть свысока. И то, что у нас дома жил конь – был редкий случай, практически исключение. Так как единоличных лошадей советская власть упразднила изначально, оставив это право, если брать наши места, лишь татарам. Ну, какой татарин без лошади? А Восток, как известно, дело тонкое…
Это лошадь Майка, которая на тот момент жила в деревне Клушино, где родился Ю. А. Гагарин.
А на колхозной конюшне жил Бельчик. Это был общественный жеребец цвета топлёного молока. Неотразимый, но заезженный. Дядя Федя, его хозяин (за ним Бельчик числился по части ухода и использования) был отцом Сашки, о котором я упомянул. И на Бельчике мы катались и в санях, и в телеге, и верхом. И был, мне кажется, Бельчик уже не молод. Но добрее коня я не встречал, так он всё терпел и столько нам счастья доставил тем, что был в нашей жизни.
Когда ты живешь на природе, в общении с другими существами, от домашних и до диких (ёжики, суслики, куропатки, лоси, барсуки – целый зверинец за порогом дома), то ты совершенно по-другому смотришь на мир, на себя в нём, на горести и радости, у тебя другая система ценностей, другие привычки, по-другому работает эмоциональный комбайн. И детство твоё полноценно и правильно. И слава Богу, что у меня это всё было. И были голубятни в деревне, и были кролики (их держал отчим), и ужей мы ловили и отпускали, и рыбачили, и раков варили на берегу, и в ночное ходили, чтоб с печёной в прогоревшем костре картошкой, и комаров на речном броде собою кормили, и черёмухой объедались до чёрных языков и запоров, и огурцы воровали на чужих огородах, а яблоки – в чужих садах, и страхов натерпелись, которые нынче смешны, и приключений набрались – мама не горюй. И получились из нас люди, а кто потом сошёл с этой дороги, то совсем по другим причинам, где деревенская живность роковой роли не сыграла, а сыграли люди. Потому что от них лишь зло, а в природе нет оценочных полюсов, а есть только свои законы, которые надо знать и принимать, и, желательно, уважать, а не пытаться изменить или переосмыслить, превращая в дурную манеру и заносчивое самоуправство.
Перед скачками на Сабантуе в Бугурусланском районе Оренбургской области
Пёс Тарзан: постскриптум
Не думайте, что забыл о кошках и собаках сказать. Кошки нам ко двору, как бабушка говорила, были всегда трёхшёрстные (трёхцветные, значит), а из собак на вечном пьедестале памяти остался Тарзан. Когда отчим его привёз, уже взрослым, звали его Мальчиком и был он заперт в чулан, чтоб никого не покусал. И первое, что тот сделал, когда его выпустили в гараж, укусил меня. Он ел, а я его потянулся погладить. Мою руку спасла варежка. Тарзан прожил у нас до естественной кончины. Трижды его воровали, всякий раз он возвращался. Питался он просто – кинет мать полбуханки хлеба, и ладно. Мы и сами не жировали. А потом у Тарзана парализовало заднюю часть, и начался некроз. Мать его как ни лечила, а завелись уже в ранах черви, и тогда она позвала дядю Петю, охотника, и попросила увести и пристрелить. И Тарзан, когда пришёл дядя Петя с ружьём, всё понял. В его преданных пёсьих глазах застыли разом прощание и прощение. И я тогда понял, что собаки, конечно, не люди, но и не бесчувственные животные. Они разумные и ранимые существа. На почве переживаний за хозяина у собак бывают инфаркты. Скажем, кошки – это инопланетянки, проще говоря, посланницы иного мира, а собаки – представители, может, и земной, но параллельной цивилизации. Как дельфины. Или слоны. И даже странно, что они нам служат, а не мы им. Потому что неизвестно, кто тут умнее и кто благороднее. Впрочем, это же я могу сказать о лошадях и коровах. Слишком близко я знаю эти славные создания. И никак язык мой не повернётся назвать их скотиной. Слово это более применимо к другим представителям млекопитающих, на которых нет смысла показывать пальцем.
А незабвенный Тарзан подарил мне журналистский дебют в Москве. О нём я написал свою самую первую статью в газету «Первое сентября», тоже дебютировавшую как издание, и это была гуманистическая акция, трогательная собачья история и моя несоразмерная благодарность псу, который был рядом всё мое правильное детство и который, быть может, привнёс в меня осознанное человеческое начало. И если у животных нет индивидуальной души, а есть коллективная (почему убийство животного не считается грехом), то пусть небо благословит их и оградит от зверства нашего, намеренного или нечаянного, и пусть мы разучимся прощать себя за жестокость и безразличие, а братья наши меньшие, даже если это боевые слоны, нас всё равно простят. Потому что они умеют это делать по-настоящему, а не боясь гнева Божьего и не лукавя перед Творцом. Просто они не забыли того Закона, который один на всех – на людей и на зверей. У нас это называется Совесть, а у них – Природа. А в природе всё построено мудро и всё идёт своим чередом. И животные сопряжены со словом «жизнь» и даны нам в услужение затем лишь, чтоб напоминать об этом
Сергей Парамонов
