Эдвард Радзинский думает, что только сейчас достиг идеальной формы как рассказчик, не согласен, что политика — исключительно мужское дело, и готовит к выпуску «шесть-семь почти готовых книг». На стартовавшей в Москве 21-й ярмарке интеллектуальной литературы non/fiction представлена его новинка «Бабье царство. Русский парадокс» — о том, как в России XVIII века уживались женщины-правительницы и домострой. «Известия» поговорили с Эдвардом Радзинским о феминизме, YouTube и беспощадности революции.
— Это же не случайно, что именно сейчас, в разгар движения Me Too, вы обратились к теме женщин на русском престоле?
— Совсем нет, я ничего не планировал. И довольно забавно, что так всё совпало. Но у меня уже бывали такие совпадения — моих тем и фокуса общественного внимания. Конечно, пару лет назад эта книга читалась бы совершенно иначе, чем читается сейчас. За это время во многих странах вроде бы как произошла победа феминизма: женщины-режиссеры открывают фестивали и заседают в жюри, не дай Бог кто-то скажет, что есть какое-то отдельное женское кино, которое не столь прекрасно, как мужское, и прочее.
Я думаю, через некоторое время это всё надоест самим же женщинам. Женщина есть женщина, и зачем это игнорировать? Это же прелестно, когда за ними ухаживают и относятся как к богиням. И они были богинями — в XVIII веке правили миром, порой даже не имея на то официальных прав. В Австрии императрица Мария Терезия повелевала половиной Европы. В Россия одна правительница сменяла другую.
Русская женщина Елизавета Петровна, которая практически победила величайшего полководца Европы Фридриха II (лишь ее смерть спасла прусского короля от полного разгрома), больше всего боялась мышей и вида крови. Этого не надо скрывать. Один французский посол сказал про русскую императрицу: «Да, у нее женский ум, но этого ума у нее очень много». Мне не кажется, что подобная фраза как-то ее унижает. И женский ум — которого «много» — был у всех императриц, про которых я пишу в своей книге.
— Интересно, что вы — опять же в духе времени — последовательно разоблачаете стереотип: политика — дело мужское. Как так получилось, что женщины на престоле оказывались порой успешнее мужчин?
— Это вообще отдельная тема — в чем прелесть женского ума и в чем его преимущество перед мужским. Но ведь это же факт, что женщины на русском престоле оставили после себя гигантскую империю. В «мужской» XIX век территориальные приобретения были мизерны. Но идеализировать XVIII век тоже не надо — императрицы завещали потомкам огромное и в то же время тяжелое наследство. Со многими проблемами они так и не смогли справиться. И главная из них, конечно, — крепостное рабство.
Это отдельный и очень интересный сюжет, отчасти знакомый нам всем со школы. Несчастная Екатерина II хотела, но так и не смогла отменить крепостное право. Хотя она и врала Дидро и Вольтеру, что русский крепостной имеет на обед курицу, а некоторые привередливые — индейку и все пляшут и поют, славя своих господ, она прекрасно знала реальное положение дел. В воспоминаниях Екатерина писала: «Ведь нет дома, где не было бы железных ошейников, цепей и других инструментов для пытки при малейшей провинности тех, кого природа поместила в этот несчастный класс, которому нельзя разбить свои цепи без преступления».
Она понимала гибельность происходящего, но не посмела пойти наперекор. Правящий класс, дворянство, за этим ее и поставил — чтобы она охраняла крепостное право. Беспощадность нашей будущей революции надо искать именно в этой крепостной истории, когда не привезенные негры, а соотечественники, братья, были абсолютными рабами. Из крепостных составляли гаремы, людей меняли на табакерки и собак — и это считалось разумным и нормальным. В очень религиозной стране каждый день нарушались все законы — божеские и человеческие.
Еще одно наследство того века — политическая нестабильность. Бесконечные смены правительниц в XVIII веке перетекли в самодержавие, «ограниченное удавкой» — когда гвардия совершала победоносные походы на дворец собственного императора. Мужчины, вернувшиеся на престол, решили ли эти проблемы? Нет, не решили — плохо отменили крепостное право, не ввели конституцию. Что они сумели сделать хорошо, так это за короткий срок привести страну к революции. Таков, к сожалению, общий итог мужско-женского правления.
— Вы как-то упоминали, что думаете завести собственный YouTube-канал. Почему?
— Я задумался об этом, потому что меня буквально каждый день забрасывают вопросами, почему я ушел с телевидения. И даже прямо спрашивают, когда я уже заведу свой канал — сейчас же все заводят.
На самом деле с ТВ я никуда не уходил. Просто мы взаимно перестали быть нужны друг другу. Я сейчас невозможен на том канале, на котором был и к которому я испытываю огромную благодарность. Наверное, это был уникальный случай (и не только для нашей страны), когда один человек в прайм-тайм сидел в кадре и просто говорил — серия за серией. Моя американская издательница не верила, что такое вообще возможно, и несколько раз переспрашивала: «А что же в это время происходило на экране?» «Ну, картинки иногда возникали», — отвечал я.
— И скоро появится ваш канал?
— Пока есть только желание. Нужно найти команду, которая бы взяла на себя техническую часть новых съемок. А старых записей и так уже много в Сети. Честно говоря, мне кажется, только сейчас я достиг уровня, которого хотел, — действительно понимаю, как надо рассказывать, чтобы слушатели могли «видеть» то, о чем я говорю. Если найду людей, то обязательно выйду в эфир — как вы, наверное, уже поняли, я могу говорить бесконечно.
— Вы же и так постоянно выступаете с творческим вечерами и чтением пьес. Заснять — и вот готовый материал для канала.
— Молчание вообще для меня губительно, оно физически разрушает (смеется). Для нормального человека стоять и говорить со сцены четыре часа тяжело. А я себя чувствую божественно.
Даже устроителям я не всегда могу объяснить заранее, о чем буду говорить. Я сам это понимаю, только когда выхожу в зал. И не то чтобы я хочу услужить аудитории — нет, сама атмосфера настраивает меня на правильный лад. Даже свои пьесы я читаю совершенно по-разному. Например, «Загадка Моцарта», которая состоит из подлинных писем и текстов композитора, звучит каждый раз иначе. Я выступаю с оркестром, который, как правило, тоже не знает, о чем я буду говорить. И я чувствую, как музыканты сидят за моей спиной и переживают — правильно они «угадали» с музыкой или нет.
И я рад, что предложений выступить — не только в столицах, но и в разных городах-миллионниках — получаю больше, чем могу себе позволить. Не физически, а просто из-за недостатка времени. У меня в работе еще шесть-семь почти готовых книг, которые я хотел бы, да никак не могу закончить
Николай Корнацкий
