Никогда не думал, что стану газетчиком, хотя и был редактором стенгазеты харьковской школы № 95, которую окончил с медалью в 1946 году. Пределом моих мечтаний была дипломатия. Мальчишка с периферии отважился подать документы в Московский Гарвард — так называли Государственный институт международных отношений МИД СССР. И поступил…
МГИМО был кузницей «элитных» кадров — дипломатов и разведчиков, партийных работников и государственных чиновников. Здесь все преподавалось «по максимуму»: иностранные языки — как в известном Московском Инязе, марксизм-ленинизм на уровне Высшей партшколы при ЦК, история — как на истфаке МГУ, а право — как в юридическом институте… Но зато выпускник был подготовлен к работе на любом поприще.
Основной костяк первого послевоенного набора составляли вчерашние фронтовики и только небольшой процент — выпускники средних школ. Новинкой был первый прием девочек. Студентками стали Светлана Молотова и Люся Косыгина, Эра Жукова и другие дочки высокопоставленных родителей — министров, генералов, послов и т.д.
К журналистике я приобщился (тогда специального факультета международной журналистики еще не было) с помощью Светланы Молотовой. В общеинститутском студенческом журнале «МГИМО» всем заправляли старшекурсники: будущий академик Николай Иноземцев, будущий многолетний руководитель Международного отдела ЦК Вадим Загладин и другие «звезды». Нашему брату-младшекурснику доступ на страницы «МГИМО» был заказан.
Тщеславный провинциал решил создать собственный журнал, курсовой. На нашем втором курсе занималось немало способных ребят, на которых можно было опереться. Я ходил по институтскому начальству со своим предложением, но поддержки не получал.
Тогда пришлось пойти на обходной маневр. Нужны были: а) разрешение, б) бумага, в) картон, г) машинка и машинистка. Все зависело от директора института, которым был известный египтолог профессор Юрий Павлович Францев — перед ним все испытывали священный трепет. Да он и сам трепетал перед начальством.
В перерыве между лекциями я подошел к Светлане Молотовой.
— Я слышал, вы написали интересную работу о русском дипломате XVII века Ордин-Нащокине. Давайте начнем выпускать курсовой студенческий журнал, где опубликуем и вашу, и несколько других работ. Предлагаю вам стать членом редколлегии…
Светлана клюнула и выразила готовность помочь. На другой день ее и меня прямо с лекции вызвали к директору. Секретарша угодливо распахнула дверь кабинета перед Светланой, а мне велела подождать. Минут через пятнадцать-двадцать позвали и меня. «Папа Францев» — так мы его называли — был явно не в духе, но сдерживал себя.
— Машинистку, бумагу, картон вы получите, но если первый же номер окажется слабым, журнал закроем. Предупреждаю…
Когда мы вышли из приемной, Светлана шепнула:
— Ему мама вчера звонила…
Мы выпустили два номера — оба удачные. Мое проснувшееся журналистское самолюбие было удовлетворено. Но на самом деле я понимал: журнал «МГИМО» солиднее и интереснее. И от своей затеи отказался. Польза все же была: институтский журнал стал печатать и работы младшекурсников.
Со Светланой у меня связано еще одно воспоминание более позднего времени. Я лежал в «Кремлевке» — Центральной клинической больнице (знаете злую шутку времен позднего Ельцина: «Раньше нами управлял ЦК, а теперь — ЦКБ»). И вдруг стук в дверь моей палаты, входит Светлана Молотова:
— Вот пришла навестить однокашника, я тоже лежу здесь — только в другом отделении. Как поживаете, что читаете?
Поболтали, и я показал ей книгу воспоминаний знаменитого канцлера ФРГ Конрада Аденауэра.
— Ой, Виталий, у него есть что-нибудь о моем папе? Во время визита в СССР канцлер не раз встречался с ним.
— Конечно, есть, и довольно много.
Она смущенно попросила дать почитать эту книгу опальному отцу, сознавая, что я не имею права этого делать. Ведь воспоминания Аденауэра были выпущены спецредакцией издательства «Прогресс», и на книгах этой редакции всегда стоял гриф: «Для служебного пользования». Список лиц, имевших право читать такие издания, был строго ограничен и утверждался в ЦК, чуть ли не М.А. Сусловым.
Разумеется, книгу Светлане я дал, хотя совершил двойное нарушение: я не имел права выносить ее из служебного кабинета, а уж тем более — передавать ее третьему лицу, к тому же члену «антипартийной группы».
Вспомнился еще один случай. Лежу я в хирургическом кабинете 1-й поликлиники, носом к стенке, и мне измеряют кровоток в сосудах ног. Открывается дверь, просовывается чья-то голова: «Можно?». Сестра грубо бросила: «Вы что, не видите, я занята?!». Дверь тут же закрылась. «Кому это вы так резко?» — спрашиваю. «А, Булганин, пусть подождет!» … Бывший министр обороны и председатель Совета Министров СССР ждал, пока некоему Сырокомскому измеряют давление. Жестокая эпоха…
Первый журналистский опыт, несомненно, повлиял на выбор профессии. Я окончил институт с красным дипломом и мог выбирать работу по душе. Отказавшись от трех весьма лестных предложений — в том числе от работы в Союзном Контрольном Совете по Германии, — предпочел поехать по путевке ЦК комсомола в старинный областной город Владимир, где начала выходить молодежная газета «Сталинская смена». Никогда потом не жалел о своем решении. В областной комсомольской газете довольно быстро дорос до самой трудной, но и самой интересной должности ответственного секретаря, очень часто печатал собственные статьи, очерки, репортажи, пожалуй, на любую тему, но главным образом о «коммунистическом воспитании» молодежи.
Больше всего красивый русский город запомнился мне не прекрасными храмами, не «Золотыми Воротами», не убогой каморкой с клопами, которую я снимал, а эпизодом на стадионе в июне 1953 года. Областной стадион был украшен висевшими по периметру огромными портретами членов Президиума ЦК КПСС. И вот во время футбольного матча я с ужасом увидел, как начал спускаться портрет… Берии. Все мы трепетали перед этим Маршалом Советского Союза, облаченным безграничной властью — он в то время был уже не просто хозяином Лубянки, но и первым заместителем председателя Совета Министров СССР Г. М. Маленкова. Эта пара плюс Хрущев олицетворяли собой новую, послесталинскую эпоху.
Виталий Сырокомский
