Недавно разбирался в старых дневниках. И среди прочего обнаружил ту точку, в которой я по-настоящему полюбил театр. Нечасто встретишь действительно хороший спектакль, а спектакли, которые потрясают, встречаются ещё реже. Почему-то чаще театральные откровения случались со мной в провинциальных городах, а не в столице. И вот первый такой "подарок" я получил у себя на родине, в Новосибирске, когда ещё учился в девятом классе.
Источник: unsplash.com
Любимый всем классом педагог по литературе повела нас в театр "Старый дом" на постановку Сергея Федотова "Калека с острова Инишмаан". Это уже потом, через несколько лет, я узнаю о том, кто такой Федотов с его Пермским Театром "У Моста", успев даже поучаствовать у него в мастер-классе, будучи первокурсником Новосибирского театрального института; о том, что за автор Мартин МакДонах, поработав с его пьесой уже в ГИТИСе и познакомившись в процессе работы со всем, что он написал и что снял. А тогда я ещё даже не задумывался всерьёз о выборе актёрской профессии. Тем более, о работе в театре. Был к театру не ближе, чем большинство тех, кого я знаю: бывал в нём или в глубоком детстве, или в школьные годы, принудительно вместе с классом. Но так как это был уже девятый класс, а педагог, повторюсь, любимый (даже несмотря на строгость, а иногда и беспощадность), нас собралось что-то около пятнадцати пришедших по собственному желанию.
Так как ничего свежее "Мёртвых душ" на сцене я не видел (опять же, это в двадцать лет я понял: что может быть актуальнее?), первое впечатление на меня произвёл относительно современный язык МакДонаха. Со сцены ругались почти матом — конечно, это зацепило школьников. Но вся соль, само собой, была не в этом. Происходящее на сцене, благодаря существованию артистов, языку автора, визуальным решениям, показалось знакомым, близким и понятным. До восьмого класса я жил и учился на окраине Новосибирска, пятый класс я проучился в Улан-Удэ — жестокость, показанную драматургом и режиссёром, я видел и знал. Современным и доступным языком, при этом стильным и непошлым, им удалось попасть в рядового школьника, совсем не тяготеющего к театру.
После первого акта я в восторге вышел в фойе. Кому-то, почти так же, как мне, понравилось, кто-то был в шоке от ругани со сцены. Педагог стала перед нами извиняться, что привела на такое. Я благодарил и переубеждал её: говорил, как мне нравится, старался донести, почему, и объяснял, что дело не в брани. Она спросила: "Что тебя так поразило? То, что калеки на самом деле все, кроме него?" Тогда я не мог ещё так сформулировать, но внутренне так именно и чувствовал.
По окончании спектакля я вышел из зала немного другим человеком. Некоторое время молчал. Ещё раз поблагодарил педагога, попрощался со всеми, и мы с моим одноклассником и другом направились в ближайший "Макдак". И как бы в продолжение спектакля в "Маке" нам встретилась не самого благоприятного вида бабушка. В Москве со временем ты привыкаешь к подобного рода картинам. В Новосибирске это менее распространённое явление. Поэтому морщинистое лицо, толстый слой грязи под ногтями, отсутствие половины зубов, трясущаяся рука, поправлявшая редкие седые волосы, и её мощный, стоявший у меня в носу почти весь оставшийся вечер, запах — всё это сильно добавило к палитре эмоций того вечера. Она с трудом говорила, я какое-то время объяснял ей, что она не в пиццерии. Было страшно и волнительно, чувствовал себя растерянно. Потом она попросила заказать ей большую картошку, кетчуп и капучино. Дала мне сто рублей. Мы ничего не сказали, добавили из своих. На поднос я положил ей оставшийся у меня полтинник. После этого она ещё попросила меня принести ей соли, так как картошка оказалась несолёная для неё, и я открыл ей стаканчик с кофе. Во время последних просьб я уже ощущал небольшое раздражение. Когда мы с другом уходили, минут через тридцать-сорок, она все ещё была там (возможно, оставалась до закрытия по известной причине), а я краем глаза заметил недоеденную картошку.
Столько всего передумалось в тот вечер. И я даже сейчас, спустя года, не знаю, как сформулировать, что я тогда чувствовал.
Вот отрывок из дневниковой записи того дня. Это одна из первых подобного характера записей вообще. Раньше я такого не писал:
"Эта музыка - alai oli - послужила для меня своеобразным бутербродиком с маслом после пары морковок. Завершающим всё это стаканом молока на ночь стало небо. <...> Сегодня у меня многое впервые, впервые было, кажется, и такое небо. Небо не чёрное, но тёмно-тёмно-синее; облака двигаются так, словно это таймлапс; <...> виднелись редкие звезды. Непередаваемо прекрасно. На часах оказалось уже около одиннадцати, а я остановился <...> и стал смотреть в разные части неба, пребывая на грани между смехом и слезами, весь в восхищении.
Позвонил наверняка волновавшийся отец. <...> Когда я зашёл в квартиру, то покинувший меня <...> запах старушки мне вновь вспомнился и тут же рассеялся в запахе корня имбиря, который, видимо, недавно пил отец".
За один вечер я успел испытать восхищение, радость, страх, стыд, безысходность, надежду, волнение, отвращение, раздражение, восторг, влюблённость, тоску — и, вероятно, это далеко не всё.
Театр бывает разный. Один мой педагог в ГИТИСе говорил: "Театр может быть каким угодно, но он есть только один. Театр должен потрясать". Не скажу, что согласен с этим в полной мере. Но то, что я могу утверждать: такой театр побуждает думать разное, чувствовать разное, задавать себе вопросы и отвечать на них; он пробуждает, делает более восприимчивым, зрячим. Раздвигает рамки сознания, короче. Бабушка в "Маке" и ночное небо — обратил бы я на это внимание при других обстоятельствах и в другом самоощущении? Однозначно — мой эмоциональный диапазон расширился в тот вечер. Соответственно, увеличилась степень сострадания, стало больше людей, которых я могу понять. А значит, я, наверное, просто стал добрее.
Никита Костров
