К Балабанову мировое киносообщество относится с настороженностью. Главные киносмотры мира, как правило, игнорируют работы режиссера прежде всего из соображений политкорректности (будто политкорректными можно назвать арт-опусы Триера или Тарантино!). Впрочем, его самая скандальная, бескомпромиссная картина, высказывание наотмашь «Груз 200», была показана в Венеции в 2007 году, но во внеконкурсной программе и в то время, пока журналисты еще приземлялись в венецианском аэропорту. В конкурсе в тот год участвовали «12» Никиты Михалкова.
И вот после печальной мелодрамы «Мне не больно», бандитской эксцентриады «Жмурок», гиньольного прочтения булгаковского «Морфия», клаустрофобической лирики «Кочегара» Алексей Октябринович снова развернулся на 180 градусов и снял вроде бы неожиданное, и в то же время совершенно балабановское кино. Микст воздушной сказки, антиутопии, притчи и… жестокого романса. И все это упаковал в свое любимое роуд-муви.
Отвоевывать счастье за тридевять земель, помнится, отправлялись ходоки Луцика и Саморядова в нетленной «Окраине». Простые люди искали надежды и справедливости в Москве, и Кремль, не оправдавший их надежд, горел синим пламенем.
Ходоки Балабанова в черном лэнд крузере едут за счастьем к мистической Колокольне, которая затерялась где-то между Санкт-Петербургом и Угличем, по соседству с неработающей атомной станцией.
Среди сталкеров: Музыкант (рок-музыкант из группы «АукцЫон» Олег Гаркуша), Бандит (друг Балабанова Александр Мосин), Друг Бандита со своим престарелым Папашей. Бандит про свою киллерскую работу рассказывает весело и беззлобно, заедая байки воблой малосольной. По дороге они прихватят девушку по имени Любовь (Алиса Шитикова). Любовь поведает горькую историю вынужденного беспутства. Мать у нее сильно больная, один путь честной, но бедной выпускнице филфака – в проституцию. Любе велят двигаться за счастьем в одиночку и – чтобы наверняка - голой (невольная цитата из «Живет такой парень», где голая Любовь, она же Смерть изумляла неиспорченные сердца дальнобойщиков). Далее следует неспешное путешествие в ядерную зиму, откуда единственный шанс выбраться – вознестись, телепортироваться в небо, под аккомпанемент и поэтические размышления Леонида Федорова («АукцЫон»).
Песни, как обычно у Балабанова, дообъясняют лаконичных и косноязычных героев и их смешанные чувства. Песни и гитарные переборы практически не замолкают. Будто режиссёр не вполне уверен в собственных силах держать напряжение. В отличие от ранних балабановских работ, которые хватали зрителя за грудки и не отпускали до титров, «Я тоже хочу» кино меланхолическое, отчасти уставшее. Вместе с тем, кино – беззащитное, небывало искреннее, сокровенное – в чем-то близко по духу фильмам-снам Сергея Сельянова («День ангела». «Духов день», «Время печали еще не пришло»). Правда по Балабанову, «время печали» уже накатило, накрыло с головой и даже покрылось коркой льда.
Ландшафт фильма – любимые режиссером городские задворки, промзоны, облупленные подъезды, квартиры, больницы, старомодные лифты с сеткой, Брошенные деревни, склады, заводы. И бесконечная Зима.
Ядерная зона мало отличается от прочей запустелой, замерзшей страны. Что мы заброшенных окоченевших деревень, заколоченных магазинов не видели?
Если в его предыдущих картинах действительность казалась воплощением бреда больного, глубоким обмороком, от которого можно очнуться-оклематься, в новом фильме есть ощущение черты, неотменяемого летального исхода. И в этом своем чувствовании режиссер стопроцентно честен. Прежде всего сам с собою.
Поэтому Музыкант перед финальным вояжем в черной машине к мистической Колокольне зайдет с веничком в баню, потом в церковь. И со свечкой за 20 рублей произнесет молитву о душевном покое. Выскажу крамольное предположение. В этом, несовершенном фильме так сильна авторская исповедальная интонация, что кажется и сам фильм становится попыткой мольбы о душевном покое («Боже, дай мне разум и душевный покой принять то, что я не в силах изменить. Мужество изменить то, что могу. И мудрость отличить одно от другого»).
Как ни относись к фильмам Балабанова, главное качество его кино – поразительная способность ощущать (хочется сказать: ощупывать) время как экстремальный сгусток подсознания. Вот и здесь собственные эсхатологические представления он сконцентрировал на минимальном участке времени и пространства.
Поэтому режиссер заключает и себя в пространство фильма. «Ты кто?» – спрашивает Бандит у вмерзшего в сугроб болезненного разочарованного человека с портфелем в черных очках. «Я — кинорежиссер, член Европейской киноакадемии»
«Мы нас самим себе простили», — поет-горюет за кадром Леонид Федоров.
Зона выглядит ледяной пустыней с небывалым электромагнитным излучением. Сталкеры безоглядно идут сквозь военные посты в этот безвозвратный ядерный поход за счастьем (оттуда еще никто не возвращался: может всех взяли?)
У Тарковского сталкер вел заблудшие души в «зону риска», надеясь на зыбкую возможность их исцеления. У Балабанова надежды на мирскую жизнь больше нет. В его летоисчислении ледниковый период уже наступил. Может счастье и есть самое главное полезное ископаемое? Только отчего-то почему-то водится там где радиация поголовная.
Мороз невидимым титром «Конец » пробирает до косточек. Декабрь 2012-го. Нет прекрасной планеты Меланхолия, которая накроет Землю своим черным телом, как у Триера. Наш Армагедон давно обещан телевизором, падким на рыночную мистику. «Выбери меня!», молит небо каждый из путешественников».
У Балабанова, возможно самого чуткого из современных российских режиссеров, настроенного на прерывистый пульс времени, зона, ядерная пустошь просочилась и расположилась внутри нас. «Не холодно ли тебе девица, не холодно ли красавица?», спрашивал Морозко в вызубренной назубок киносказке, и волшебным посохом дотрагивался до замерзшей бескорыстной души Настеньки.
Оледеневшее зимнее солнце заберется на колокольню, в центре черной скованной льдом мертвой реки, и луч его не согреет черных разбросанных по реке тел – «тоже хотевших», но не успевших…
«Как река, рука, ручей, речей над ней текла моя душа», — поет за кадром Леонид Федоров.
На самом деле, все картины Балабанов снимает из себя и про себя. Поэтому слепки старых фильмов, как отпечатки пальцев, видны в каждой последующей работе. И склонность к мистике, проявленная в кафкианском «Замке», а еще больше в не завершенной из-за смерти главной актрисы «Реке» отчетливо проявляется и в новом фильме. В то же время «Я тоже хочу» можно рассматривать и как послесловие к «Грузу 200», в котором тоже была черта – 1984-ый, конец советской власти. 2012-ый – полный …конец. Если помните у «Груза…» был открытый финал: двое молодых людей один в майке СССР, другой с битлами на груди уходили встречать восход новой жизни («Путь к восходу» называлась первая картина, на которой Балабанов был ассистентом режиссера), мечтая стать олигархами… или музыкантами… или бандитами. И вот постаревшие, «истребившие собственные надежды», они встречают последний рассвет, высматривая неуверенный ледяной солнечный луч, скользящий по разрушенному храму, как соломинку, способную вытянуть «из прошлого в новое».
«Мы все должны умереть, - говорит кинорежиссер о фильме который упорно называет последним, - и это нормально».
Лариса Малюкова
