— Скоро уж откроют?
— Должно, скоро...
— Уж пошел отец-то Евгений.
— Да ты сядь, посиди...
— Что Клавдя-то в церкву не ходит?
— Хворает. Простыла, да все чишет, все чишет...
— Чишет? Так ведь это надо котовым хвостом.
— Хвостом?
— Бывало у нас как кто чихнет, бабушка сейчас спросит: «Кот-то дома ли?» Вот сюды прям в нос хвостом сует, да и приговаривает: чихота, чихота, иди на кота... С кота-то на дьякона, а с дьякона на всякого... И проходило.
— Вот ведь и хвораешь и все, а помирать-то не хочется.
— Кому охота?
— Да уж мне-то вон пора. Пожила. Вот тут бы в ограде и лечь. У меня отец тут, мать. Муж сорок второй год лежит... У ж я рядом-то лягу, хоть тут с ним поссорюсь... Ох, наподдам ему, ох, наподдам!
— Да будет тебе!
— Чего говоришь-то?
— Уж он и затылок, поди, протер, лежавши...
— Чего, скажу, рано ушел? Не ходи рано! У тебя уж вон и кости сгнили, а я по сею пору тут маюсь... Наподдам!
— Чего ты выдумала? Чего выдумала? И в мыслях этого не держи!
— Нет, пока еще держу.
— Да... Хорошо, как сразу умрешь, в одночасье. А то вон как моя-то соседка... Хуже нет. Заболела раком, четыре с половиной года мучилась. И сестру замучила. Сестра-то раньше ее умерла. Тридцать восемь лет...
— Когда не помирать, все день терять...
— Тридцать-то восемь, это еще что... Вон у нас, в Бутырах,еще тридцати годов ей не было... Тоське-то. Дело, конечно, оно чужое. Май был, а муж-то ее у порога топор положил, припас. Да веничком вот так-то прикрыл. А девчонка маленькая и спроси: «Зачем, тятя, кладешь?» А он говорит: «Надо». А как стали дом-то запирать, гулять идти, он тут-то ее и оглоушил. Топором. И ножом, ножом-то в грудь. А она только все: «Хватит... хватит...» И себе вот тут маленько на горле порезал. Дескать, драка, мол, у них была. Привезли их в больницу-то вместе. А потом его в тюрьму. Три года дали такого, что уж он и не вышел... А как Тоську с моргу брали, мать-то больно убивалась. Хошь она и не родная ей, мать-то, а. уж больно убивалась. «Праздник, — говорит, — мы все выпиваем, а он только на стол поставит. Не пьет». Он трезвый это дело-то делал. Двое детей...
— А им — что дети, что не дети...
— А то. я еще в девках была. До войны. Так-то под вечер с парнем шла. Идем рощей. Он мне тогда и говорит: «Как у вас в деревне-то хорошо поют». Подошли мы, а это не поют — ревут, плачут. Дуню Горохову муж застрелил. От четверых детей. Разрывной пулей полоснул в живот. Милиционер был...
— Этого сколько хочешь. Вот и у нас в улице, на Чайковским прям все с ножевого завода. Кто с молотком, кто с топором. В угловом-то доме уж он жену бил, бил... Она и убегла хуш бы к соседям. Он — за ней. А они ему и не сказывают, что, мол, она у нас-то. Спряталась-то. А он возьми, да и подожги дом.Соседям.К окну опять подошел, да и говорит: «Горите». Они не верят. Он опять: «Горите». А они не верят. Так и спалил подчистую. Потом выплачивал...
— У нас в улице — все покойники. То девку схоронили,то женщина одна угорела...
— Вон у нас Ольга-то летось мужа схоронила. Я ее и спрашиваю."Небось, жалеешь его?« — «А чего, — говорит, — мне его жалеть? Мало я с ним, — говорит, — мучилась?.. Раз корову гнала, да под кустом его застала с одной... Уж я дойницей и била ее, ох и била... Так ведь он и не заступился за свою... А как взялся помирать, так говорю ему: „Василий, хоть бы ты извинился передо мной, да покаялся...“ — „Пошла ты, — говорит, — от меня на три буквы“.И давай всех своих, прости, Господи, б... считать. Штук их одиннадцать. Вот с этой я еще, да вот с этой... Больно погано помирал... Я ему, дескать, что ты делаешь? Ты ведь отходишь,не сегодня завтра там будешь... А он смеется да считает их... „Покайся,- говорю, — покайся!“ Ни за что не покаялся...Так чего же, говорит, мне теперь его жалеть?..»
— Они, мужики, сейчас такие...
— Сейчас и бабы-то такие, прости, Господи...
— Кто как отходит. У меня вон папа в тридцать третьем году помер. Скоротечная чахотка у него получилась. Все приходили к нам золото искать, да револьвером у него под носом крутили. Пугали... Видно, оно со страху-то... Вот в канун смерти приходим мы все к нему прощаться. А уж он лежит вроде как без памяти. А мама тут охапку дров принесла да возле печки бросила, со стуком-то. Он как вскочит! С кровати ноги спустил... «Что это?» — «Это, — говорим, — папа, дрова...» — «Ох, — говорит, — зря вы это сделали. У нас уж была, — говорит, — вербовка. Кому сегодня помирать, те в правую сторону, а в левую, кто завтра в семь часов... Теперь мне, еще целую ночь мучиться». Так вот, поверишь ли, ровно семь часов бьет, а он помирает. Я говорю: «Папа, папа, ты помираешь?» Он только сказал: «Ну и что ж».
— У меня вон напротив бактисты живут. Они не нашей веры. Покойников своих в церкву не носят. Так-то сами попоют. И песни все такие чудные: спокойной ночи, брат... Да и зароют...
— А то еще в Москве, говорят,какая-то крематорь. Там покойников огнем жгут.
— Сожгут, как гнилое полено, нажрутся, напьются, да и дело с концом...
— У нас тоже пьяных сколь хочешь. Вон отец-то Евгений, тот еще ничего. А Лонгин, ежели кто в церкви пьяный, он отпевать тебе не будет. Выйди и все...
— А вот соседка моя сюда к нам в церкву не ходит. В Никологоры ездит. Тут, говорит, поп ваш поляк и католик...
— Это Лонгин-то?
— Какой же он католик, когда он — благочинный?
— Теперь все перемешалось...
— Вот старые-то люди говорят, близок уж конец. Ох,близок... Все, дескать, совершится в этой сотне...
— Уж какой нынче народ пошел... Один мат, одно вино... Я говорю, хоть на волю не выходи, чтоб не видеть этого народу...
— Да вот хоть и у меня зять с дочкой. Как к ним не придешь, телевизор ли, радиво, чего-нибудь у них да брямчит. Ужя говорю: неужто вы семь недель, постом-то не можете без этого Содому? Ничего не скажут. Только что выключат, пока я, значит, тут у их... И едят чего ни попадя. Хоть бы вы, говорю, мясо не ели. Хоть бы одно молоко. Ну хоть бы какое воздержание. А то ведь как скотина живете... Да еще и хуже...
— Теперь чего не жить? Махнул полой, да и стыд долой...
— Купят жабу за две, за три тыщи и глядят на нее...
— Нам еще отец-покойник, Царствие ему Небесное,говорил...Настанет, дескать, такое время, что из тьмы один мужчина будет верующий, а из тысячи одна женщина... Вот сейчас в городе-то пятьдесят ведь тысяч народу, а много ли нас в церкву-ту идет?
— А и то сказать — одна церква на весь город... Раньше-то их вон сколько было...
— И эта-то как осталась удивительно... И то ведь разоряли ее.
— Да, вера им что нож острый...
— Мы раз так-то шли, монахиню хоронили... Идем за гробом улицей, Святый Боже поем... А навстречу председатель горсовета. Он как услышал, кричит: «Это что такое? Прекратить! Замолчите!» А мы на него не глядим, идем себе да и поем... Так уж вот он разозлился — видит, ничего не сделаешь, повернулся, да и пошел обратно...
— Это им — что нож острый...
— Так-то сказывают, вольный свет будет существовать, пока три праведника останутся... И два останутся, все еще будет существовать. А когда один останется праведник, то уж на нем вольный свет не устоит. Погибнет вместе с грешным народом.
— Я так слышала, дескать, пока еще дети есть от венчаных матерей и пока поют Христос Воскресе...
— А вот говорят, ежели под Светлое Христово Воскресение в двенадцать часов прийти на кладбище, к родным-то могилам...А часы поставить по-церковному... Ровно в двенадцать часов приложи ухо к земле, к могиле, да и скажи: Христос Воскресе! И вот услышишь,какой гул пойдет под землей-то... Как мертвые-то тебе ответят: Воистину Воскресе!
— А то я еще слыхала, как идешь через кладбище, погостом...
— Погоди. Уж открывают?
— Открыли.
— Ну, поднимайся...
— Вставай.
— Пойдем с Господом.
— Ох, грехи наши...
— Господи Иисусе Христе, Царица Небесная, помилуй нас, грешных...
март 1971
Протоиерей Михаил Викторович Ардов
