— Здравствуй. Ну и чего ты пришел? Мы с тобой в прошлый раз так хорошо поговорили, и что ты после этого написал? — начинает режиссер.
Обличительная речь затягивается еще на семь минут. С учетом опоздания и ожидания в коридоре от обговоренного времени на интервью остается минут десять. Наконец, насладившись самим же собой устроенным спектаклем, приглашает меня сесть на стул. Я задаю вопрос о его фирменной самоиронии, граничащей с цинизмом.
— Самоирония — замечательно, а вот цинизм всегда ужасен, — отвечает режиссер. — Ведь что такое цинизм? Беспринципность. Когда в тебе нет ничего, над чем нельзя смеяться. И ничего того, что бы ты мог от себя отринуть. Сказать: «Да пошло оно к черту!»
В кабинет заходит помощник режиссера с распорядком дня на ближайший вечер. Сегодня Михалков не может отринуть от себя эфир на радио «Шансон» и съемку в студии канала «Культура». Понимая, что наше интервью пролетает мимо графика, находит творческое решение: «Садись в машину. Будем ехать и разговаривать».
Машина — тот самый черный джип от Министерства обороны с мигалкой на крыше. Через две недели после нашего разговора Михалкова мигалки лишат — но поводов для жесткой критики в его адрес меньше не станет. Автомобиль изнутри кажется очень тесным. Переднее правое сиденье убрано максимально вперед, но пассажиру сзади все равно не хватает места. В этом бронетранспортере Михалков выглядит максимально близким и уязвимым — на расстоянии удара. Совсем не похож на грозного барина, что отчитывал меня мгновение назад, обвиняя, по сути, ровно в том же, в чем его годами обвиняют ярые противники: лицемерии и непорядочности. Он называет адрес, достает лекарство от насморка, поправляет очки и спокойным, размеренным голосом продолжает:
— Понимаешь, какая штука — человек зависимый и неодаренный живет тем, что про него думают другие, а человек независимый живет тем, что он сам думает о других. Ты на меня не обижайся, ты мне симпатичен на самом деле, просто мне хотелось, чтобы ты понимал...
— Чем же я заслужил вашу симпатию?
— У меня это происходит вот так (показывает себе на глаза. — Н.К.). Самое главное, что вообще существует в режиссуре, это интуиция. Ты человек самостоятельный, упертый, хоть и подверженный определенным влияниям. Не насильственным — просто ты попадаешь под энергетику большинства. Но это не беда. Есть люди, с которыми я бы даже говорить не стал. Например, когда мне звонят по телефону, просят прокомментировать мою мигалку. Я отвечаю: «Ты понимаешь, что я с тобой не буду говорить? Ты засранец». А он все это записывает и выкладывает потом в Интернет. Он в результате может стать журналистом топ-класса. Но это ужасно опустошительно. В этом есть такое здоровое бесстыдство, которое — наряду с артистами — одна из главных черт журналистов.
— У режиссеров оно есть?
— Они должны быть более скрытными. Иногда нужно быть подкупающе искренним. Одному артисту надо нахамить и ударить по морде. Другого — обмануть, сказав: «Это гениально. Только надо чуточку подправить». Причем артист может этого не сказать, а попросить одними глазами, и ты должен уметь это понять.
— В вас как борются режиссер с актером? Бесстыдство со скрытностью?
— Я в какой-то степени особый случай. Но я хорошо могу актеру показать, что мне от него нужно. Показывать всегда легче. Ты концентрируешься всего на две-три минуты, в то время как актеру нужно прожить их так, чтобы на их основе потом построить всю роль целиком.
— Есть режиссеры, которые могут помочь построить роль вам?
— Да, конечно. Мой брат. Гия Данелия. Сергей Федорович Бондарчук. Глеб Панфилов — я с ним не работал, но чувствую в нем эту способность.
— У Георгия Николаевича в мемуарах есть история про вас. Как вы чуть не сорвали съемки «Я шагаю по Москве», через две недели после начала работы потребовав себе первую актерскую ставку.
— Напрочь этого не помню. Не рискую предположить, что Георгий Николаевич что-то приврал, но я просто этого не помню.
Машина тормозит у здания радиостанции. Прошло еще двадцать минут, но ощущение, будто разговор так и не сдвинулся с места.
— Давайте о насущном. С каким чувством вы выпускали заключительную часть «Утомленных солнцем», после того как «Предстояние» еще до выхода в прокат было подвергнуто настоящей интернет-травле?
— Для меня это было полной неожиданностью. Я ожидал, что будут ругать. Но уж такого... Но как раз в этой ситуации достаточная доля цинизма позволяет мне не опускаться до обид, чтобы не начать отвечать, мстить, вообще — держать в сердце. Потому что очень трудно работать с этим. Если ты на это повелся и начинаешь следующую картину корректировать с тем, что ты про себя прочел, это катастрофа. А так... Любая несправедливость тяжела. Она вызывает внутреннюю реакцию, которая может сожрать тебя самого. Но Господь уберег меня от того, чтобы я оказался заложником этого. Ну, пойдем наверх...
В коридорах радиостанции Михалкова встречает Татьяна Устинова, падая перед гостем на колени. Когда она поднимается, в ее руках оказывается протянутый огромный букет. Разговор в эфире — не менее воодушевленный. Мое молчаливое присутствие в студии Никита Сергеевич объясняет так: «Это мой друг». Нисколько не смущаясь тем фактом, что своего «друга» видит второй раз в жизни. Напирая на слова «мастер» и «великий», Устинова осыпает фильмы режиссера красочными эпитетами и интересуется насчет Людмилы Гурченко: «А она хорошая актриса?» Михалков отвечает: «Очень! Но ей нужен режиссер». И переходит к любимой теме: «Мы живем во время подмен». Час спустя интересуюсь у Михалкова, знаком ли он с репертуаром радио «Шансон». Тот говорит, что ему интересно выступать в любом месте, где возможен обстоятельный разговор.
— Вы уже не первый раз говорите, что мы живем во время подмен. Меня в связи с этим интересует вот что. Михалков-режиссер или актер — это понятно. А Михалков-председатель, Михалков-строитель, Михалков — общественный деятель — в этом разве нет подмены?
— А в чем подмена? Это все разный род деятельности, разные ипостаси. Но в каждой из них я остаюсь самим собой. Другой разговор, что сокровенное заключается только в творчестве. Это правда. Потому что в остальном сокровенного нет.
Застреваем в пробке на набережной. Михалков просит водителя включить спецсигнал и выехать на встречную полосу — в первый раз за этот день:
— Вот так, аккуратно, если есть разрыв, выезжаем. А как еще все успеть?
После этого водитель включит спецсигнал всего пару раз и на короткий промежуток времени — каждый из них отмечен сильными помехами в записи на диктофоне.
— Никита Сергеевич, у вас нет ощущения пустоты? Будто на том поле, где вы играете, почти никого не осталось?
— Есть такое.
— Дело же не только в кино. Может, что-то поменялось в самих людях?
— Да, поменялось. Скорость овладения информацией обогнала гуманность и созерцательность. А русский человек созерцателен по определению.
— А о пенсии вы никогда не думали?
— Как-то я никогда об этом не думал. Бывает так, что люди тебя сильно утомляют. Но я же спортом занимаюсь. Если что — можно поехать в деревню.
— А как стресс переживаете?
— Гениально сказано: «Господь не по силам креста не дает». Вспомнишь это — и все становится достаточно просто.
— То есть вам просто живется?
— Мне живется непросто, но я тешу себя надеждой, что то, что созидательно, во мне перевешивает то, что разрушительно.
— Вы имеете в виду то, что разрушает вас или других?
— И меня в том числе. Мне вообще неинтересно «нет». Мне интересно «да». Есть еще одно высказывание: никогда не спрашивай у Бога «за что?». Спрашивай — «зачем?».
— Поэтому вы эту фразу вложили в уста Сталина в «Утомленных солнцем-2»?
— В фильме она имеет страшный смысл — тебя посадили затем, чтобы вовремя выпустить. Это перевертыш такой. Очень страшный.
— Меня поразило, что вы называете «Утомленные солнцем-2» чуть ли не самым важным своим фильмом. Неужели вы можете поставить его в один ряд, например, с фильмом «Пять вечеров»?
— Погоди. Время еще не прошло. Я видел, как это делалось, я видел, для чего это делалось, и видел, как это сделано. Если бы я эту картину, будучи американцем, снял в Америке — на нее был бы лом, потому что американская индустрия приучила и привила своим зрителям, что лучшее кино — американское.
— Они же не на каждый американский фильм ломятся.
— На этот бы — стопроцентно.
— Что сказали ваши американские друзья, посмотрев картину?
— Я же не инсценировал овацию в Каннах, где нас 20 минут после показа не отпускали.
Никита Сергеевич начинает что-то тихо напевать себе под нос. Я чувствую, как он стремительно теряет интерес к беседе. Чтобы поймать нить разговора, возвращаюсь на шаг назад.
— Про стресс я понял. И все-таки, как вы отдыхаете?
— У меня ощущения отдыха нет. Когда нет ничего, что я должен сделать, у меня такое чувство, будто я что-то краду. Это Башмет, когда уезжает в отпуск, запирает альт, а ключ от него выбрасывает. А я не могу выключиться. Сейчас «Солнечный удар» в башке. Хочу показать, как погибла наша страна. Из-за чего.
— Вы можете это сформулировать сейчас?
— Могу. Из-за того, что не услышали, не почувствовали опасность. Тут пропустили, там пропустили. Это не заметили, там сказали: «Бог с ним! Главное же — вот это». А оказывается, главное — совсем другое.
— И что же главное?
— В этой системе координат ничего не главного нет. По Волге идет пароход. Мальчик спрашивает батюшку: «А вы Дарвина читали?» — «Чарльза? Да, читал». — «А верно, что человек произошел от обезьяны?» — «Может быть, и так». — «А вы от обезьяны?» — «Я не от обезьяны, я от Бога». — «А я?» — «Ну а ты как хочешь». — «То есть хочу — от обезьяны, хочу — от Бога?» — «В общем, да». И вдруг все они идут на дно. А вокруг красота, любовь. Там не заметили, тут забыли...
В этот момент один из прохожих, в котором скорость информации обогнала гуманность, показывает пальцем на Михалкова в открытом окне притормозившего из-за плотного движения автомобиля и радостно кричит: «Мигалкин проехал!» Мигалка, справедливости ради, в этот момент выключена. Никита Сергеевич, не подав вида, продолжает:
— История немного шире, чем рассказ Бунина. Это воспоминания поручика, который находится в лагере для белых военнопленных перед отправкой из Крыма. Вся коллизия — во взаимоотношениях внутри этого лагеря. В центре — солнечный удар. А в финале мы опять возвращаемся в Крым.
— Фильм по классике — это для вас такое возвращение к себе?
— Я от себя и не уходил никогда. Просто у разных картин разная задача, разный язык, разная энергетика, разный стиль. Я совершенно не чувствую, что «Цирюльник» или, например, «Цитадель» не мои картины.
— Конечно, ваши. Но для меня разница между Котовым 94-го года и сейчас заключается в том, что тогда тебя будоражило ощущение, что ему неминуемо суждено погибнуть, а сегодня ты понимаешь: что бы с ним ни случилось — он все равно выживет.
— Это же замечательно!
— Это так поменялось ваше отношение к себе, к жизни?
— Просто уж коль Котов выжил, он должен был сделать определенные выводы.
С момента нашего разговора прошло почти полтора года. Налог на «болванки», стройки, киношкола имени себя, Путин, Pussy Riot — темы для выступлений все те же, но цитаты Никиты Сергеевича раздаются все тише. Бывшие друзья и соратники умирают. Союз кинематографистов отходит на второй план. Московский кинофестиваль трещит по швам. Правительственный совет по кино возглавляет Дмитрий Медведев. Михалков в эти дни и сам выглядит поручиком, севшим на пароход из настоящего в прошлое — под конвоем собственных неоднозначных слов и поступков.
Машина останавливается у дверей телеканала «Культура», и моему путешествию подходит конец. Низкое вечернее солнце бьет прямо в глаза, но его силы вряд ли хватит, чтобы нанести серьезный удар. Хватит ли на этот удар сил у Михалкова?
Съемки его нового фильма в Швейцарии должны закончиться в начале ноября. В декабре съемочную группу ждут в Одессе.
материал: Никита Карцев
