Семьдесят пятый день рождения Андрея Кончаловского, как и предыдущие семьдесят четыре, пришелся на 20 августа. Из-за даты, которую принято считать юбилейной, Андрей Сергеевич не стал ломать привычный жизненный уклад, скромно отпраздновав событие на собственной вилле в Тоскане в обществе жены Юлии и двух меньших из семи детей — Маши и Пети. Протокольные же торжества Кончаловский отложил до осенней России. Открывшаяся 19 октября ретроспектива «Взгляд в прошлое» включает в себя фотовыставку, премьеру спектакля «Три сестры» на сцене Театра Моссовета, показ художественных и документальных фильмов режиссера. Впрочем, в интервью, назначенном в ресторане жены, юбиляр легко раздвинул ретрорамки.
— Решили поерничать на старости лет, Андрей Сергеевич?
— Если вы о ресторане, идея его открытия давно витала в воздухе, но сначала надо было заработать на это деньги.
— Журнал Forbes утверждает, что на ваш счет из года в год капают очень приличные суммы. С шестью нулями. И не в рублях...
— Ваши коллеги мало понимают или совсем ничего не знают. Раз на раз не приходится. Да, я неплохо заработал, закончив снимать «Щелкунчика», но следующий год был пустой. Когда русский человек слышит о бюджете картины, в голове сразу вырисовывается остроумно сформулированная Станиславом Белковским модель экономики РОЗ: распил — откат — занос. Российское представление, как могут циркулировать деньги. Людям трудно представить, что где-то на Западе бывает иначе. Аудиторы дают объективную оценку тратам, нанимается страховая компания, получающая процент за контроль над тем, укладывается ли фильм в отпущенную смету. Мало того, эти страховщики вправе уволить любого участника проекта, если тот нарушил контрактные обязательства. Не важно, превысил ли расходы продюсер, запил ли актер, выбился ли из графика режиссер... В России подобная схема не работает, риск из-за возможного сбоя слишком велик, никто не станет класть голову на плаху. И еще один миф, имеющий отношение к нашей стране. У многих бытует мнение, что все кино здесь снимается на бюджетные деньги. Конечно, это не так. Ну кто бы дал мне хоть копейку из казны на «Щелкунчика»? Это были инвестиции. Рискованные. И люди пошли на такой шаг не потому, что я знаком с руководством банка. Они доверились режиссеру с мировым именем, я снял до этого большие картины, стоившие десятки миллионов долларов. По блату такое не делается... Теперь вернемся к вашему вопросу о ресторане. Решение зрело давно. Достаточно сказать, что Юля девять лет работает в области кулинарии, ведет профильную программу на ТВ, редактирует журнал, пишет и издает книги, общий тираж которых, если не ошибаюсь, перевалил за полтора миллиона экземпляров... Неплохая подготовка, согласитесь. Изначально многое предстояло узнать, понять. К счастью, Юля легко обучается. Ищущая, пытливая, вечно недовольная собой, она всегда хочет большего и может, excuse me for my russian, затрахать кого угодно... Себя в том числе. Такой характер! Но за эти годы девочка из Новочеркасска стала разбираться в кулинарии гораздо лучше меня, хотя я вроде бы тоже кое-что попробовал в этой жизни. Понимает в вине, знает толк в сырах, во все старается вникнуть. Она как моя мама. У нас есть домработницы, повариха, но Юля просыпается утром и идет на кухню печь хлеб. Вот хочется ей сделать чиабатту! А завтра будет готовить фокаччу и не успокоится, пока не добьется своего. Это любопытство. Если оно связано с талантом, получается продуктивный союз. До того как открыть собственное заведение, Юля попробовала себя в качестве гастрономического режиссера в другом московском ресторане. И здесь меню полностью составлено по ее рецептам.
— А вы гурман?
— Да, но у меня вкус грубее. Не могу растягивать бокал шампанского на полчаса, выпью залпом, как квас, и мне будет хорошо. Люблю результат, а Юля — процесс. Когда много лет назад впервые попробовал устриц, испытал отвращение. Оценил лишь со временем. Юля сразу сказала: мое любимое блюдо! Да, открытие собственного ресторана — большой риск по нынешним временам, но пересилило желание поделиться накопленным опытом. Нельзя сказать, что кухня тут изысканная, скорее оригинальная. Вот этот хлеб выпекается на месте. Понюхайте. Чем пахнет? Лук с беконом... Наладить работу ресторана — как поставить спектакль. Даже сложнее. Мелочей не бывает. Скажем, в официанты у нас нередко идут те, кто не нашел другого занятия, как им кажется, более приличного. Хотя у американцев есть пословица: достоинство любой работы равно достоинству человека, ее выполняющего. Мой друг из США, вместе с которым мы написали сценарии «Одиссея» и «Щелкунчика», зимой чистит снег в Нью-Джерси, если нет иного дела и ему нужны деньги. Впервые услышав об этом, я не поверил. Спрашиваю: «Как?» Он ответил: «Нормально, лопатой». Человек не видит ничего зазорного или унизительного в том, чтобы побыть дворником. Мы так не умеем, этой черты в нас нет. Гордость за то, что хорошо делаешь порученную работу, присуща буржуазному сознанию, а российское общество по-прежнему иерархично, и в нем остаются презираемые профессии. На Западе считается нормальным, если шеф-повар, который часто является и хозяином ресторана, выйдет в зал к посетителям, поинтересуется их мнением, попросит оценить качество блюд. Как-то я ночевал в маленьком отеле в Голландии, остановился на сутки и собирался уезжать в шесть утра. Завтрак заказал на пять. В ресторане меня встретил мужчина в золотых очках и с профессорской бородкой. Оказалось, это владелец гостиницы. Он встал в четыре часа, чтобы приготовить мне омлет и испечь свежий хлеб. Миллионер, обеспеченный человек! Но вот так он относится к своему делу. Наш хозяин предпочитает считать деньги и следить, чтобы ничего не украли. Все остальные у него — наемные работники. И что, спрашивается, поменялось со времен крепостничества? Поэтому и хорошего официанта сложно найти, хотя по идее это должен быть начинающий буржуа. В обществе с крестьянским сознанием общение идет по вертикали, а на Западе — по горизонтали. Принципиальная разница! Прав Максим Горький, писавший, что с недоверием относится к советскому начальству. Мол, бывший раб, едва получив волю, превращается в диктатора. Паспортистка из жилконторы, начальник отделения милиции, дежурная по этажу в гостинице — их распирает от сознания своего всесилия. Это тоже наши национальные особенности, с которыми приходится мириться. Кстати, всегда удивлялся дружелюбию официантов в Лос-Анджелесе, пока не узнал, что большинство среди них составляют те, кто приехал попытать счастья в Голливуде. Главная хитрость — попасть в ресторан, куда ходят обедать и ужинать продюсеры. Вдруг понравишься? И Аль Пачино когда-то начинал путь в профессию с роли, где все ограничивалось репликами «Чего изволите?» и «Кушать подано». Правда, это происходило в Нью-Йорке... Но вы спрашивайте, задавайте вопросы, сам я могу говорить еще долго.
— Кого вы считаете ерниками?
— Посмотрите на висящие по стенам портреты великих. Из наших соотечественников — Антон Чехов и Владимир Маяковский. Еще добавил бы Александра Пушкина. Тут же — Уильям Сьюард Берроуз, Жан Жене, Луи-Фердинанд Селин, Фрэнсис Бекон, Генри Миллер, Эжен Ионеско... Почти все эти раздолбаи в разные периоды жизни сидели в тюрьме или имели другие проблемы с законом. Может, лишь за исключением Антона Павловича. Хотя и Чехова арестовывали, но после того, как он выпил штоф водки с околоточным, тот сжалился и отпустил докторишку на свободу. Жене задерживали по малолетке за воровство, Берроуз по пьянке застрелил жену, изображая из себя Робин Гуда. Только метил не в яблоко, а в стакан с виски...
— Значит, обязательно быть нарушителем общественной морали?
— Яркой, неординарной личностью, человеком, прекрасно понимающим, зачем взрывает спокойствие.
— Провокатором?
— В определенном смысле.
— К вам это имеет отношение?
— Конечно. «Глянец» — картина ерника.
— А когда вы им стали?
— Наверное, всегда был. Хотя... не знаю. В любом случае давно.
— С детства?
— Нет, тогда цинизм во мне еще не укоренился. К слову, это мировоззрение воспринимается у нас как отрицательная коннотация, звучит почти ругательством. В России традиционно не любят циников, по всей видимости, зачастую элементарно не представляя, о ком именно речь. В основе лежит древнегреческая философия Антисфена. Киники стремились избавиться от условностей, упростить жизнь, уменьшить собственные потребности. Они знали, что человеку свойственно не только добро, но и зло, понимали, что в каждом из нас немало говна, но продолжали любить ближнего. Чистенького каждый с радостью приголубит, а ты грязненького возьми да возлюби, как себя! Циники делали это абсолютно искренне, что куда труднее, чем лицемерно прикидываться, будто все вокруг ангелы. Такие вот ханжи сами отправляются на Северный полюс в купальном костюме и других за собой тащат. Потом разочаровываются в роде людском, стреляются или лезут в петлю. А остальные, мол, пусть спасаются как хотят, твари неблагодарные. Словно были какие-то сомнения в том, что человек наполовину животное. Как правило. Иногда — на треть, но бывает и больше.
— В вашем роду пропорция соблюдена?
— Думаю, да. С возможной математической погрешностью. А чем Михалковы-Кончаловские лучше остальных? Хотя я всегда сознавал, что принадлежу к не совсем обычной семье. Понимание пришло совершенно естественно. Все-таки папа был одним из наиболее любимых детских поэтов огромной страны под названием Советский Союз.
— Значит, причиной тому Сергей Владимирович, а не прадед Василий Суриков или дед Петр Кончаловский?
— Конечно, папа. Его знали все. Множество раз слышал, как на детских утренниках читают «Дядю Степу», а по радио звучат папины стихи и басни, ходил в театры на спектакли по его пьесам... С другой стороны, не скажу, будто известность отца придавала мне дополнительную уверенность, скорее, наоборот, причиняла неудобство. В школе из-за монгольского разреза глаз меня сначала обзывали Чан Кайши, потом из-за чрезмерной упитанности дразнили Жирным... Кроме того, часто били, а постоять за себя на кулаках я никогда не умел. Вот Никита драчун, я же предпочитал решать вопросы. Наверное, это свойство Льва по гороскопу. Не люблю конфликтов, предпочитаю отойти в сторону. Вот говорят, мол, Кончаловский слинял из России во время путча
— Впервые вы пересекли рубежи отечества еще в 1962 году, когда железный занавес даже ржаветь не начал.
— Я хотел увидеть хоть что-нибудь, кроме Москвы. И первый заграничный город, в который попал, был Рим. Полуночный. Свет в распахнутых окнах, работающие кафе, гуляющие по улицам люди... Спросил у метрдотеля в гостинице: «Какой у вас праздник?» Итальянец удивленно пожал плечами: «Почему праздник? Мы так живем». В тот момент многое покачнулось в моих представлениях о правильном мироустройстве... Вообще-то кульминацией поездки была Венеция, где моя студенческая короткометражка «Мальчик и голубь» получила главный приз конкурса дебютов, и меня срочно включили в делегацию советских кинематографистов, отбывавших в Италию. Тогда я впервые ощутил в себе темный, смутный протест из-за того, что не могу задержаться даже на пару дней и должен возвращаться со всеми домой. Хотя, по совести, у меня и денег не было, чтобы остаться. Двадцать долларов суточных плюс десять, вырученных от продажи бутылки водки... Для русского человека Запад — всегда исчадие ада либо рай. Третьего не дано. Из первых боярских детей, отправившихся по приказу Ивана Грозного учиться за границу, домой не вернулся ни один...
— А Сергей Владимирович, как думаете, верил в то, что говорил с трибун, писал в книжках?
— Полагаю, да. В основном.
— Но он же раньше вас начал ездить за кордон, видел, как там живут.
— Папа и без поездок все знал. Он ведь принадлежал к дворянской семье, проще говоря, к вражескому сословию. Хорошо хоть, его отец, мой дед, был профессором орнитологии, специалистом по курам, и это позволяло писать в анкетах, что он служащий. Многое приходилось скрывать, страх висел над всей жизнью, преследовал по пятам. Особенно в период массовых репрессий... Да, в папиной биографии можно отыскать карьерные моменты, но в партию он вступил в тридцать семь лет, уже после войны, будучи трижды лауреатом Сталинской премии, кавалером ордена Ленина и автором советского гимна. Он написал несколько конъюнктурных пьес. Например, о композиторах-прозападниках. Такой удар по Шостаковичу и Прокофьеву... Очень плохая пьеса. Были у него и откровенные агитпропы. Как, кстати, и у Маяковского. Но не думаю, что папа больший карьерист, чем Константин Симонов, входивший в ЦК партии. Сергей Владимирович этого избежал. Да, на протяжении почти двадцати лет он избирался депутатом Верховного совета СССР, однако это другое. И, кстати, конъюнктура — необязательно плохо. Это политика. Были выдающиеся деятели российского искусства, вполне уживавшиеся с советской властью. Алексей Толстой, Михаил Шолохов, Леонид Леонов, Сергей Бондарчук... Уверен, что подсознательно отец так и не избавился от чувства страха. Помню, как кричал: «Андрон, немедленно прикуси язык! Что болтаешь?» В первый раз это было после венгерских событий, будапештского восстания
В молодости мы с папой много ссорились. Я стеснялся, что он секретарь правления Союза писателей, что выступал против Пастернака, Солженицына, Синявского... Потом, через много лет, мы говорили и об этом. Сергей Владимирович пытался найти объяснение своим поступкам, признавал, что в некоторых есть этически неправильные нюансы. Но он не был подлецом, всегда оставался порядочным человеком, сделал много добра и никогда не рассказывал об этом. В нашей квартире в доме восемь по улице Горького постоянно толклись просители-посетители. Папа защищал Новый Афон с его храмом, ходил на прием к Брежневу, добиваясь награждения забытых героев Великой Отечественной... Воспоминание моего детства — футурист Крученых. Он обожал Сережу и таскал тому в огромном портфеле букинистические книги Серебряного века. Папе это было не слишком нужно, но он покупал и хорошо платил. Я всегда с удивлением смотрел на странного старика в вечно замызганной рубахе, с выпученными глазами на лице с бородавками. Лишь через много лет я оценил: это же был Алексей Елисеевич Крученых, который ввел в поэзию заумь, придумав этот птичий язык! Или такая картинка с натуры: просыпаюсь ночью и иду в туалет пописать, а дверь заперта, и оттуда доносятся рвотные звуки, словно кому-то плохо. Папу никогда не тошнило от спиртного. Спрашиваю у мамы: «Кто там?» Она отвечает: «Дядя Саша». Александр Фадеев иногда приезжал к отцу из Кремля, и его рвало не столько от количества выпитого, сколько от пережитого. Фадеев не хотел идти домой в таком состоянии, предпочитал перевести дух у нас. Ведь каждая поездка к Сталину могла оказаться последней...
Ощущение нависшего над темечком дамоклова меча порой приобретало причудливые формы. Как-то прибежала жена Всеволода Санаева. Плачет, трясется. Снимает пальто и принимается разматывать ткань, которой обернута в несколько слоев. То ли драп, то ли креп. Мама помогает, а женщина рыдает-заливается, потом наконец успокаивается и произносит сквозь всхлипы: «Спрячьте, пожалуйста, четыре отреза. Севу арестовали, и я боюсь, что у нас теперь все отнимут. Мы это из Львова привезли себе на одежду...»
Вот другой эпизод: рядом с родителями сидит какой-то стриженый, худой мужик и что-то рассказывает. Это папин младший брат вернулся из заключения. Дяде Мише дали пять лет лагерей как сидевшему в плену. В силу дворянского воспитания Михаил Владимирович прекрасно знал немецкий язык и служил в разведке, но в начале войны попал в окружение, угодил в плен, бежал и остался агентом-нелегалом во вражеском тылу. В каких только переделках за четыре года не побывал! Позже он написал книгу о своих приключениях, опубликовал под псевдонимом Михаил Андронов, решив, что одного Михалкова в литературе достаточно. Книга читается как фантастический или авантюрный роман, но дядя доказал правдивость рассказанных историй. Его сначала обвиняли в сотрудничестве с абвером, а спустя годы дали три советских боевых ордена. Дядя был замечательный и... сумасшедший. По-настоящему! Его расстреливали нацисты, он успел упасть до залпа, облитый бензином лежал на тридцатиградусном морозе в штабеле между телами погибших. Немцы поджигать сразу не стали, оставили до утра. Чтобы, значит, подмерзли. А ночью дядя выбрался из-под груды трупов и сбежал. Голый. От пережитого немудрено сдвинуться. Дяде не разрешали жить в Москве, он осел в Рязани, где женился. Неоднократно... Михаил Владимирович всегда был весел. После того, что испытал, остальное казалось ему мелочами жизни. Графоман дядя Миша рифмовал все, что было можно и нельзя: стихи про танкистов и партизан, гимны артиллеристов и пограничников... Когда слегка выпивал, принимался громко горланить фашистские марши. Говорю же: он был немножко с приветом. Чистый, наивный, беззлобный... Дядя Миша — самый безбашенный из трех братьев. Сергей Владимирович играл роль главы семейства, столпа. «Ну что, м-мудак, опять женился? В третий раз?» — спрашивал он Михаила. Тот оправдывался: «Ну, Сережа, понимаешь...»
— С вами отец общался в таком же ключе?
— Не сюсюкал, это точно. Но он не особо влезал в мою жизнь, ему хватало собственных забот, я был предоставлен сам себе. Комплексовал из-за того, что не умею драться, что у других пацанов есть настоящие самокаты с подшипниками, которые с грохотом несутся вниз по улице Горького и Советской площади, а у меня нет. Один раз упросил приятеля, чтобы дал прокатиться, тут же навернулся со всей дури и больше к самокату не подходил. В определенном смысле я завидовал ровесникам, поскольку был лишен привычных мальчишеских радостей и забав. В английском кружке я подружился с внуком писателя Чуковского Женей и сыном артиста Ливанова Васькой. Помню, мы сидели под обеденным столом, перед моим носом маячили огромные ноги Корнея Ивановича, и я связывал шнурки на ботинках так, чтобы Чуковский упал при попытке сделать первый же шаг. Это сейчас понимаю, что хулиганил с человеком, который был другом Блока и критически писал о Врубеле! Звучит невероятно, мне самому теперь трудно поверить. Как и в то, что мой дедушка позволял себе роскошь не любить Чайковского и Чехова, поскольку оба были его современниками. Петр Петрович ненавидел Вагнера, и свиней на его даче звали Лоэнгрин, Тристан, Изольда. Дед сам их резал и коптил, делая ветчину... Еще он говорил: «Художественный театр — кошмар. Унылая пошлость!» Я же в свою очередь могу рассказывать то, чему сам был очевидцем. Например, как великий Рихтер однажды на дедовской даче увлекся игрой на рояле и сломал педаль. Это было возмутительно! Петр Петрович написал гневное письмо, отчитав потерявшего чувство меры молодого человека. Рихтер приходил извиняться... Бабушка преклонялась перед Прокофьевым. По нелепому совпадению Сергей Сергеевич умер 5 марта 1953 года, в один день с Иосифом Виссарионовичем. Поэтому номер «Правды», вышедшей на следующее утро в траурной рамке, был полностью посвящен Сталину. В газете не нашлось места даже для малюсенького сообщения о смерти композитора Прокофьева. Уход последнего остался незамеченным, страна хоронила вождя народов...
— Как вы это пережили, Андрей Сергеевич?
— Очень хотел заплакать, но не получалось. Тогда всем полагалось рыдать. Я учился в музыкальном училище, и Коля Капустин, мой сокурсник, позже ставший джазовым композитором, сел к роялю и вдруг заиграл буги-вуги. В аудиторию вбежала директриса с перекошенным и побелевшим от ужаса лицом, злобно замахала руками: «Немедленно прекратите!» Словом, изобразить глубокую скорбь из-за ухода Сталина не получилось. Правда, потом я поперся на похороны. До Пушкинской дошел нормально, дальше начиналась давка, толпа сжимала со всех сторон, а мама купила мне в комиссионном магазине твидовое итальянское пальто, и когда я увидел, что пуговицы на нем вырваны с мясом, решил остановиться, представив, какой нагоняй ждет дома за испорченную дорогую вещь. С трудом выбрался из потока и, может, спас себе жизнь. Тогда на бульварах было задавлено несколько тысяч людей...
Зачем все это рассказываю? Ценность детских и юношеских воспоминаний, как у мертвой кошки. Не мои слова, а Сэлинджера. Важность событий, свидетелем которых стал в молодости, возможно оценить лишь по прошествии времени и с высоты возраста. Тогда я не испытывал ничего особенного, обычная жизнь. Конечно, понимал, что далеко не все имеют отдельные квартиры, но в коммуналке за дверью, обитой войлоком и обтянутой сверху коленкором, жила и тетка моего отца Марина Глебова (в девичестве Михалкова), которую мы считали выжившей из ума старухой. В комнате у нее висела картина Валентина Серова — вот таких размеров портрет Анны Павловой, три метра на два! Рядом стояли фотографии царских времен, где фрейлина Императорского двора Михалкова изображена в колье с бриллиантами... Я приходил в гости и просил: «Тетя Марица, расскажи что-нибудь». Потом уже вычитал, что ее первый муж, сын московского губернатора Григория Кристи, застрелил из ревности своего дядю князя Трубецкого. Мария Александровна через какое-то время получила официальный развод, вышла замуж за Петра Глебова и родила сына Петю. Того самого, который сыграл Григория Мелехова в экранизации «Тихого Дона». Такие вот хитросплетения бывают в жизни. Сага!
— А музыку в качестве будущей профессии вы сами выбрали?
— Меня тащили на веревке. Точнее, когда шел в училище при консерватории, было все равно, но сначала ведь пришлось каждый день разучивать гаммы. Ненавидел это. Так продолжалось долго, пока не взыграли амбиции. Стал заниматься более серьезно, в консерваторию поступал добровольно, появился азарт... Бог уберег от продолжения карьеры. У меня не было природных данных, чтобы стать большим пианистом. Никогда не отличался хорошей музыкально-механической памятью или абсолютным слухом, все давалось с трудом. Я мог сравнивать, поскольку учился в одном классе с Владимиром Ашкенази, Наумом Штаркманом и гениальным Дмитрием Сахаровым, который, правда, не удержался на пике и быстро исчез. Параллели были явно не в мою сторону. Так я пошел в кино, что стало трагедией для мамы, мечтавшей, чтобы в доме был музыкант. В прошлом веке имена выдающихся исполнителей звучали очень громко. Ферруччо Бузони, Артур Шнабель, Сергей Рахманинов... Открытки с портретом Сергея Васильевича продавались в крупнейших городах России, Европы и Америки. Кто сейчас купит портрет Дениса Мацуева? Смешно! Генриха Нейгауза и Владимира Софроницкого боготворили, как Микеланджело Антониони или Федерико Феллини. Время изменилось. Человек, прекрасно играющий на фортепиано, перестал быть властителем дум. Новые кумиры должны хорошо гонять футбольный мяч. Они теперь звезды... Наша цивилизация стала другой. Чтобы получать удовольствие от классической музыки, наслаждаться ею, нужно жить в ином ритме. Только самые богатые могут позволить себе роскошь не думать о времени. Или самые бедные.
— Вы по-прежнему играете?
— Плохо не хочу, а хорошо не сумею. Салонное музицирование — занятие для кисейных барышень. Я слушаю классику. Постоянно...
— Отец с поступлением во ВГИК вам помогал?
— Это не требовалось. Все работало само. Ну как тебе объяснить? К вступительным экзаменам меня готовил Александр Зархи. С удовольствием сделал бы о нем телепередачу, он был замечательным режиссером и прекрасным человеком. Шура часто косил под Чарли Чаплина, очень хотел на него походить... Курс набирал Михаил Ильич Ромм, близкий друг моей мамы, она звала его Мишей. Ромм бывал у нас дома, пил с папой кончаловку... Даже если бы я оказался абсолютно бездарным, он все равно взял бы меня во ВГИК. Это не блат, а естественный порядок вещей. К счастью, я никого не заставил краснеть. В кино сразу ощутил себя, как Володя Ашкенази в музыке, — свободным! Мне всегда не хватало этого чувства, и лишь во ВГИКе я неожиданно раскрепостился, словно вериги сбросил. Заметил это и Михаил Ильич. Он нередко ставил тройки, говоря: «Кончаловский способен на большее». Ромм — большой мастер, хотя и его упрекали в конъюнктуре. За ту же лениниану. Нельзя судить художника в отрыве от времени, в котором тот работал. Эйзенштейну повезло больше, он умер и мог считаться жертвой режима, а Михаил Ильич жил. Спустя годы Ромм написал замечательную книгу воспоминаний «Устные рассказы», где говорил и о допущенных ошибках. Жизнь при советской власти делала людей близкими друг другу. Даже творцы объединялись, если был общий враг. В Союзе кинематографистов, в столовой «Мосфильма» все становились равными. И, например, Сергей Герасимов не сильно выделялся на фоне прочих. Один котел! Едва враг пропал, началось расслоение, дифференциация. В этом смысле совок служил позитивным фактором, он уравнивал людей. Насильно.
— Студенческую дружбу с кем-то из однокашников сохранили?
— С Андреем Смирновым. Правда, в институте я воспринимал его как наивного, малолетку. Четыре года в молодости — дистанция огромного размера. Хотя и тогда признавал: Андрей — умный парень. Потом он вырос в образованнейшего человека, интеллектуала. Пожалуй, с ним мы многие вещи понимаем одинаково. Кроме политики. Он либерал, я консерватор. Но это не мешает нашим теплым отношениям.
— Смирнов входил в вашу компанию с Тарковским?
— Говорю же: он был для нас мальчишкой! По-настоящему на Смирнова я обратил внимание, когда тот снял короткометражку «Ангел». Это его дипломная работа. Сногсшибательная новелла! Ее запретили, потом, кажется, смыли, но тогда во ВГИКе все поняли: родился большой художник. Потом был «Белорусский вокзал». А еще спустя некоторое время Андрей со свойственной ему фрондерской позицией либерала выступил с критикой на каком-то съезде комсомола и на том закончил карьеру. Бессмысленный поступок! В результате он сделал намного меньше, чем мог бы.
— А Тарковский как возник в вашей жизни?
— Это важная часть моей юности. Была настоящая дружба, потребность друг в друге. Похожие взгляды, общие вкусы. Мы писали сценарии, фонтанировали идеями, такой непрерывный восторг, счастье...
— Отцы ваши общались?
— Никогда. Арсения Александровича я долго не видел, с мамой Андрея один раз где-то встречался. Немного знал Марину, сестру... Мне трудно описать наши отношения с Тарковским. Это как любовь. Наступил момент, и она стала угасать. Все произошло естественно. Началось с творческого разногласия, закончилось взаимным творческим раздражением. Я не разделял представления Андрея, каким должно быть кино, он не соглашался со мной. Тарковский не терпел критику, верил в собственную непогрешимую правоту. Потом появилась его вторая супруга Лариса, делавшая все, чтобы изолировать Андрея от людей, которых он по-настоящему любил. Она боялась, что кто-нибудь будет ближе и нужнее мужу, поэтому твердила: «Кончаловский завидует, вот и хочет сократить „Рублева“ на двадцать минут». А я искренне считал, что фильм затянут, сил нет смотреть. Я ведь тоже поддался влиянию Андрея. У меня были немыслимо длинные кадры в «Первом учителе». Давно надо отрезать, поставить точку, а я все тянул, тянул... Андрей последовательно шел по этому пути, построив на нем стиль и философию. Он художник одной песни. Мне это не близко, и в какой-то момент мы расстались. Впервые поругались на «Ивановом детстве», когда он монтировал на «Мосфильме», а я сидел рядом. Я стал критиковать финальный эпизод картины, он глянул в мою сторону и вдруг сказал: «А ты что тут делаешь? Иди отсюда». Я ответил: «Хорошо, уйду». Андрей крикнул вслед: «Давай-давай! И не возвращайся!» Я бежал вниз по лестнице, страшно злился, сжимал кулаки... Потом мы все же соединились на «Рублеве». И опять возникали споры из-за режиссерских решений того или другого эпизода... Что делать? Все романы когда-то завершаются.
Андрей Ванденко
