Инсульт – страшная болезнь и, увы, слишком распространенная в нашей стране: за год 450 тысяч случаев – в четыре раза больше, чем в США и Канаде. Только 10–13% перенесших инсульт полностью выздоравливают, остальные умирают или становятся инвалидами. Редко кому удается выкарабкаться, сохранив ясный ум и возможность двигаться. Такая история произошла с известным московским журналистом Сергеем Благодаровым.
После инсульта Сергей оказался в реанимации Боткинской больницы. Дальше были долгое лечение и еще более долгая реабилитация. Через какие круги пришлось пройти – в записках Сергея, которые он сделал после выздоровления. Операция В один из дней моего лежания в больнице им. Боткина мне сделали УЗИ сонных артерий. Это фантастическая штука. Биение сердца и тока крови переводят в звук. Внутри нас, оказывается, пульсирует настоящий космос. Главный пульсар – сердце. Отчетливо понимаешь: остановится оно, и всё – конец… Стучи, стучи, мое сердце, пожалуйста! Оказалось, правая сонная артерия забита на 90 процентов холестериновыми бляшками. Кровь в мозг плохо поступала, отсюда и инсульт.
– Нужна срочная операция на шее, – говорит врач. – Но можете умереть под наркозом. Летальный исход – 3–5 про-центов.
– А без операции нельзя? – спрашиваю.
– Вам решать. Но не сделаете – повторный инсульт неизбежен. Согласился, подписал нужные бумаги. Перевели в хирургическое отделение. Моим соседом по палате оказался мужик, похожий на Олега Янковского. Красивый, высокий. У него были забиты обе сонные артерии.
– Через три дня сделают две операции на шее, почистят артерии, и поеду в другое место – мотор менять, – говорит Николай.
– Какой мотор?
– Другое сердце будут ставить в Центре Шумакова, от подходящего покойника. Мое износилось. Года не протяну, если не поменяю. Я там на очереди.
Говорил он это спокойно, даже с юмором. Я удивлялся и восхищался: есть же настоящие мужики! Стали и меня готовить к операции. Сделали клизму, закачав несколько литров воды. Пробили паховую артерию, ввели в кровь контрастное вещество. Чтобы наверняка определить места закупорки сосудов. Я помню блестящую, сверкающую никелем операционную. Склонившихся надо мной людей в зеленых масках. Себя, лежащего на возвышении в центре операционного зала. Мне кладут руку на лоб, я напряженно улыбаюсь, и меня… будит девушка, говоря, что надо просыпаться.
– Операция уже кончилась? – слышу я собственный голос. Открываю глаза и обнаруживаю себя лежащим на кровати в реанимации, сознание путается. Кажется, живой. Или на том свете?
Помню, что перед операцией, теряя сознание после наркоза, успел подумать, что, может быть, нахожусь последние секунды на этом свете. И что будет со мной на том, если операция пройдет неудачно? И будет ли что-то вообще? Неуверенно стал трогать себя. Да, живой. Потекли слезы. Шутка ли: разрезали шею, вплоть до уха, достали из нее сонную артерию. Отрезали эту артерию, вывернули, как чулок, почистили. Потом опять пришили, зашили шею. Переживи такое. Но пережил.
После Боткина меня ожидал Центр нейрореабилитации и патологии речи. Не хотелось больше никуда, но очень уж его хвалили еще в больнице. Дескать, после инсульта всех ставят на ноги. Я заметил, что после инсульта стал часто поминать Бога. Не я один такой.
Почти у всех инсультников – и в больнице, и в центре реабилитации – в изголовье кровати стоят намоленные родственниками иконки. Я даже молитву выучил. Но слаб человек и легкомыслен. Уповая на силы небесные, не исполняет даже земного. Врачи категорически запрещают инсультникам колбасу, сосиски, острое, соленое. Иначе повторный инсульт. Но в столовую пациенты таскали баночки с майонезом, кетчупом. Рекомендуют есть овощи, фрукты. Мой сосед по палате каждое утро съедал по четыре крутых яйца и упаковку сосисок.
После инсульта нельзя пить. Но как благодарно возбудилась мужская половина отделения, когда прочитала на огромном плакате в вестибюле рекомендации по питанию: можно немного сухого красного вина. Мы внимательно вчитывались в текст, выискивая еще что-нибудь о пользе водки. Даже заглянули на оборотную сторону плаката. – Странно, странно, – бормотали пациенты, ничего не найдя. Я сам в свое время пил так, что рюмку поднимал 10-го, а опускал 20-го. В 409-й палате инсультник Сережа пил три недели кряду, запершись в туалете, чтобы не видели. Однажды напился, закрылся изнутри и уснул. Уборщица приходит – закрыто. Через два часа – никто не отзывается. Началась паника – пациент умер в туалете. Вскрыли дверь. Сережа безмятежно спал, обняв унитаз.
Его немедленно выписали. Ранним утром, пока все пациенты спали, за ним приехала старушка-мать. Я уже встал и видел, как маленькая сгорбленная женщина бережно ведет под руки по коридору дрожащего похмельного сына. Я вследствие появившейся привычки искренне плакал, глядя вслед двум горемыкам. После инсульта, надо вам знать, что-то нарушается в мозгу и человек без видимой причины начинает легко плакать или смеяться. Столовка Пациенты ржали часто без причины, как буденновские лошади. В столовой хохотали над омлетом – размером буквально в два спичечных коробка. – После Крыма стало похуже с питанием, – бормотала буфетчица. Спорили, из чего сделаны котлеты. По вкусу и виду было похоже, что из оконной замазки.
– А может, пластилин? – И опять хохот. Хотя, кажется, чего смеш-ного. Многие, если нет платной сиделки, которая держит ложку, пытаются вылизывать кашу малоподвижным языком прямо из миски. Диетчики поднимают страшный вой, когда им вместо черного хлеба кладут белый. Этим диетический стол отличался от общего. Разговаривать они не могли, поэтому выли, как волки, глядя на куски белого хлеба. Пока не прибегала буфетчица и не меняла хлеб. Я в столовку специально пораньше приходил, чтобы не противно было. Якобы спешил на процедуры. Ел один. Вы, здоровые, этого, конечно, не понимаете. Как англичане не замечают, что читают по-английски. Как это так: мычать вместо разговора, не ходить свободно, не мочиться нормально в унитаз.
Ведь это так просто, само собой получается. Не получается. У некоторых по 3–4 инсульта. Мы ходим, подпрыгивая на негнущейся ноге. Как заводные болванчики. Или волочим ногу по дуге при каждом шаге. У нас висят плетьми руки, вывернутые инсультом. Бывший начальник ГАИ Москвы ходил с вывернутой рукой, ладошкой вверх. Как будто ждал, что в нее что-нибудь положат. – Не оставляет прежних привычек, – хохотали мы. Хотя через одного сами были такими же. Я еще легко отделался. Пока. Не оставляет страх повторного инсульта и состояния «овоща», когда мучаешь себя и родных. Занятия Загружены мы были занятиями от подъема до отбоя – не продохнуть. С утра подтягивались в спортзал на лечебную физкультуру. Во время групповых занятий перед огромным зеркалом многие с грохотом заваливались на пол. Зеркало отражало, какие мы на самом деле уроды.
Основные занятия, кстати сказать, были с логопедами. По два индивидуальных и по два групповых. На каждого и каждый день. Из всех палат с утра до вечера доносились звонкие голоса логопедов: – Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали… На мели мы лениво налима ловили. Для меня вы ловили линя. О любви не меня ли вы мило молили… Пациенты бубнили: колобли ловиловали, ловиловали, да не выловиловали… Нас заставляли читать вслух басни и потом пересказывать – тренировали речь и память. Мучили произношением обратных слогов: птя-тпя, сря-рся… На групповых занятиях развивали пораженный мозг, часами заставляя придумывать предложения на заданные слова. Но у многих речь оставалась проста, как мычание. Собственно, это и было мычание. Даже за 45 дней – срок реабилитации в центре – она не восстанавливалась.
…Мне 58 лет. Мужики в России по статистике живут в среднем шестьдесят пять. Осталось шесть-семь лет. В лучшем случае. С моим-то образом жизни. Эти годы прошуршат, как семь минут: жизнь – не заметил, как пролетела. С любопытством стал заглядываться на стариков: неужели не боятся, что смерть ждет каждую минуту? Малейшее недомогание стал воспринимать, как катастрофу, – боялся уже никогда не встать с постели. Но постепенно начал оживать. Меня направили в санаторий для окончательного восстановления. Выть на Волгу Называлось это место – санаторий «Игуменка», оно в 136 километрах от Москвы. Санаторий стоял на берегу Волги и весь сверкал в лучах заходящего весеннего солнца. На реке ни души. Тишина, как в первый день творения. И воздух! Я тогда впервые понял, что от чистого воздуха действительно кружится голова. Я забавлялся, орал: «А-а-а» – и с того берега, из соснового бора, эхо откликалось, перекатываясь, точно по ухабам. Так простоял до звезд, до луны. …Утром началось отрезвление. На завтрак потянулись обитатели санатория. Я подумал, что попал в дом престарелых и дом инвалидов одновременно.
Как оказалось, в 58 лет я был самый молодой в санатории. Юноша… В столовую тянулись старики и старухи в одинаковых черных одеждах. Они не шли – ползли густыми темными колоннами, как военнопленные, только без конвоя. Я шел в их толпе и слышал, как у многих в груди словно работали какие-то механизмы, слышались клокотание, хрипы. По пандусам катились колясочники. Подползали каждый день примерно за полчаса до открытия, словно боясь, что им не хватит еды. Одевшись и выйдя из столовой, горемыки нередко забывали, в какую сторону идти. Стеснялись, делали вид после подсказки, что и сами вспомнили: «А, да-да – там пятый корпус». И… шагали в другую сторону.
Мне тогда остро захотелось обладать сокровищем, которое вмещает в себя всё. Мне захотелось молодости! Не знаю, почему я не уехал в первый же день. За обедом вдруг обнаружились для меня явные выгоды. Бабки отдавали нетронутые куски говядины: – Не можем прожевать протезными зубами… Наелся мяса до отвала, очень рассчитывал на яблоки в ужин. В благодарность приходилось выслушивать их бесконечные истории за столом.
– Мне радон нельзя, у меня грудь отняли пятнадцать лет назад, онкология, – рассказывала Нина Семеновна, самая молодая за нашим столом, 78 лет. Вообще эти старухи были как будто в чем-то виноваты перед государством. Заискивали перед персоналом. Хотя это им, русским старухам, которых жизнь жамкала, как мякиш в ладони, государство должно виновато заглядывать в глаза.
За всё – за дешевые пластмассовые челюсти на присосках, за грошовые брезентовые сумки на животе, за позорные пенсии в 8 тысяч, за вредные синтетические блузки по триста рублей. Корпуса санатория, облезлые, приземистые, были похожи на бараки для военнопленных. Внутри ремонта не было с советских времен. Дырявый линолеум в убогих комнатах. Между кроватями, застеленными вонючими вытертыми одеялами, двоим не разойтись, узко. Нищета, обыденная, как сырость… Сюда бы «бюджетных патриотов» Володина, Шувалова, Медведева с их казенными и частными дворцами, похожими на Версаль. Сюда бы их матерей. Обитателей санаториев Управделами президента или Госдумы. И все же старухи были довольны. Много ли русскому человеку надо? Нищенская пенсия экономится, путевки бесплатные, большинство одиноки, а тут общаются друг с другом. Беспокойный сосед Вода в «Игуменке» была с тяжелым запахом сероводорода. Мой сосед по комнате торчал в туалете по часу, мучаясь животом.
– Сейчас, сейчас, – кричал он с толчка, когда я деликатно скребся в дверь. Но оттуда доносились новые взрывы бунтующего живота. Юре было 76 лет, но бухал он больше молодого. Всегда был пьян и неспокоен, как студень. С вечера напивался и шарахался всю ночь по номеру. А днем спал. – Юра, имей совесть. Дай мне спокойно жить, – совестил я старика, когда он просыпался. Но он топал в деревенский магазин. Его там хорошо знали, давали водку в семь утра, хотя спиртное продавалось с одиннадцати. Он выпивал бутылку по дороге назад и возвращался в номер уже гибельно пьян.
Однажды было вот что. Уснул горемыка в одежде. А ночью произошло центральное событие – он обделался. Я это понял не сразу. Хитрец сунул обгаженные штаны под кровать. Но аромат-то все равно стоял. Точнее, не аромат, не запах и даже не вонь, а смердящее зловоние. Но я не мог понять, откуда. Утром пришла уборщица – и все разъяснилось. Юра замочил обосранные трусы в раковине, раковина забилась, и в стоячей воде плавали крупинки дерьма, как в жидкой гречневой каше. А я, между прочим, здесь зубы чищу… Ему было мало, что однажды его вставные пластмассовые челюсти уже пугали меня. Я на ночь ставил себе стакан с водой. И старик положил в него свои челюсти. Я утром выпил воду в темноте, вставные челюсти стукнулись мне о зубы, и меня чуть не вырвало.
– Ничего, ничего, я вечером их промывал, когда вынул изо рта, – успокаивал меня Юра. Водка, если верить врачам, очень плохо действует на печень, но хорошо на голову. Так думал я раньше. После Юры понял: водка плохо действует и на печень, и на голову, и на живот. Детдомовцы В 7-м корпусе на весенних каникулах жили детдомовские дети. Коротко стриженные, с глазами, обращенными внутрь себя, с жесткими, не домашними лицами. Они на морозе ходили без шапок, в дешевых спортивных костюмах из синтетики.
– Ты куда копыта протягиваешь, тварь, – кричали друг другу десятилетние пацаны. – Ра- зуй глаза… Берегов не видишь. Я их понимал, я ведь тоже из этих, из детдомовских. Когда отец сгорел от водки, а мать догорала от онкологии, меня определили в школу-интернат №3 г. Барнаула Алтайского края. В детдомовскую группу. Мы, подрастающие волчата-детдомовцы, с завистью лютой смотрели на детей, уезжавших на выходные к родителям. И в гулком, опустевшем на выходные интернате оставшиеся плакали по ночам в казенные подушки тяжелыми злыми слезами. …Стриженые детдомовцы «Игуменки» с зоркими волчьими глазами и полуслепые старухи санатория были похожи в главном. Они были не нужны своему государству. Круг замкнулся. Все они жили в своей стране, как под оккупацией. Правда, одни только начинали, другие уже заканчивали…
Сергей Благодаров
