Защитники физического наказания никогда не ставят знак равенства между словами «бить» и «наказывать». Они рисуют картину «наказания с любовью», когда взрослый, исчерпав все ресурсы словесного воздействия, со вздохом говорит: «Ну что, отрок, ради тебя же — скидай штаны». И отрок, получив горячих, проникается неожиданной благодарностью к родителю, который уберег его от греха.
Но в России наказывают от плеча, без обоснований, неадекватно. За последние две недели я выслушала десятки историй взрослых людей, моих друзей и коллег, которые так и не могли вспомнить, за что их в детстве ставили на гречку и избивали ремнем. Никто не сказал: «Меня наказывали». Все говорили: «Били». И все они убежденно повторяли: «ТАК, как меня, воспитывать нельзя!»
О том, как печальна жизнь взрослого, которого били в детстве, и как воспитывать без наказания, рассказывает известный психолог Ирина МЛОДИК.
Анна, 25 лет:
“Я не помню, как отец говорил, как улыбался. Помню только себя на цыпочках: “Да, папа…” Бил постоянно. Раза четыре скажет, чтобы тапки надела, а потом тапком по уху. Орал постоянно. Это не приучило меня к аккуратности, а вот отняло больше. Во мне есть какой-то страх, барьеры, у меня заниженная самооценка. Я не могу ничего объяснить в споре, сразу плачу…”
— Для начала надо разобраться, что такое наказание и для чего его производят, — говорит Ирина Млодик.
— Обычно говорят: «Если ребенок боится наказания, он не совершает каких-то проступков».
— Вы сейчас сказали ключевое слово: боится. Поскольку ребенок — существо формирующееся, он иногда, условно говоря, не знает, что хорошо, что плохо. Он не знает пока, как его поступок или действие отразится на нем или на окружающем мире. У него нет этого опыта. И наша задача как родителей ему в какой-то момент говорить: «Остановись, ты сейчас сделаешь что-то не то». Нормально его физически остановить — подержать за плечики, убрать руку, которая кулак заносит, и так далее. Достаточно ему сказать «стоп» и поговорить, если речь идет о воспитании. Для чего его наказывать?
— По словам моего коллеги, он три раза говорит «не надо», объясняет почему, если шалит и дальше — шлепает. Он это называет «наказать с любовью». Сыну года два-три.
— А для чего шлепает? Для того чтобы сын боялся и больше так не делал? Или чтобы он понял, что папа очень серьезен и не шутит? Или папа боится, что ребенок что-то испортит?
— Наверное, чтобы он этого не делал.
— Но вы поймите такую простую вещь, что большинство людей хотят как проще. Наказать проще — сто процентов. Потому что потом ребенок боится, а страхом легко управлять. Страх — это эмоция, которой легко манипулировать. Но наша задача — выбрать. Если мы хотим как проще-то проще наказывать. Хотим ребенка в уважении растить — это, безусловно, сложнее. Потому что если сын вашего коллеги чем-то провоцирует папу, как бы папе следовало поступить? Ему следовало понять: почему ребенка так тянет делать то, что ему запрещают? Либо ему скучно, либо занятие на самом деле очень интересное, либо он хочет внимания. И если мы уделим ребенку внимание, то нам не надо его наказывать. Потому что мы поиграли с мальчиком, и ему не надо никого доводить.
— Но я же не могу все бросать и… Но вообще да, в три-то года…
— Мы хотим, чтобы они к нам не приставали, эти дети, слушались, были управляемыми, и самое главное — чтобы нам не надо было включаться. Потому что это трудно, и я понимаю этих родителей, сама так же иногда поступала. Но если организовать ребенку интересную среду, ему не будет необходимости нас доводить, привлекая таким образом внимание. Да — воспитание детей требует от нас много креатива, творчества, всяких трудных решений.
— А не вырастет ли ребенок с ощущением «мне все можно»?
— Когда мы ставим ребенку границу: «Нет», но если при этом ему не запрещается все подряд, тогда он этот запрет слышит. Если есть границы, нет вседозволенности. Поэтому я бы переформулировала наказание просто в умение говорить ребенку «нет», ставить запреты, обозначать границы. А наказание — это когда мы его не только остановили, но и сделали внушение, осуждение, а иногда, к сожалению, и унижение за то, что он совершил. Как будто он так не понял… На самом деле это иллюзия родительская: они думают, что дети не понимают, что они что-то не то делают.
Трехлетний ребенок, который играет с выключателем, прекрасно знает, что делать этого не надо. Задачи у него просто другие: привлечь папино внимание. А если папа его шлепает, он по сути говорит: «Ты плохой». Папа наказывает его за простую человеческую потребность — за то, что ребенок хочет внимания. И у него откладывается не то, что «папу надо слушаться», а «когда я чего-то хочу, мне этого не дадут, а еще и накажут». Вот то, что остается в сухом остатке. И это не совсем то, чего бы мы хотели, если глубоко в это вдуматься.
Меньше «нет» — серьезней «нельзя»
Виктор, 47 лет:
“Мама била меня, если ей не нравилось, как я учусь. И до сих пор я очень боюсь осуждения. Не могу никому сказать “нет”. Боюсь, что мной будут недовольны. И все время получается плохо, потому что я потом часто не могу сдержать слово. И мной на самом деле все недовольны…”
— Считается, что если ребенка не наказывать, то он «не привыкнет к дисциплине» и, выйдя в больший мир, столкнется с шоком от того, что есть какие-то ограничения, что есть в принципе наказание.
— Если у вас в семье уделяется друг другу внимание, то когда вы говорите ребенку «нет, ты не можешь это сделать» или «я очень расстроена, что ты это сделал», то он прислушивается к вам. Потому что это звучит веско.
— Это какая-то идеалистическая семья? Или это нормальная реакция ребенка — прислушаться к тому, что говорят?
— Нет, дети прислушиваются к взрослым в тех семьях, где им уделяется достаточно времени и внимания. И еще важно, что в этих семьях редко что-то запрещают. В традиционной нашей семье ребенок начинает слышать «нет», как только он пошел: «Не лезь, не трогай, не ходи, не включай, не выключай, не бери». На все практически мы говорим «нет».
— Гораздо чаще, чем «да»…
— Вот именно. И тогда для ребенка это бесконечно, еще одно «нет» он не воспринимает. И мы тогда вынуждены повышать степень воздействия — накричать или стукнуть. Гораздо проще надеть ребенку резиновые сапоги, нежели все время повторять: «не шлепай по лужам, не шлепай по лужам!». Гораздо проще обустроить ребенку среду, чем все время что-то запрещать. Потому что когда мы все запрещаем, и мы сами устаем ощущать себя сволочами, и с ребенком вынуждены жить все время в конфронтации. А если ему многое можно, то тогда наше «нельзя» он воспринимает с гораздо большим вниманием.
— И оставить это «нельзя» на какие-то серьезные вещи.
— Вот пример. Водитель школьного автобуса сказал маме одного из мальчиков: «Ваш сын матерится». Мама сыну сказала: «Мат — это сильное средство, им надо пользоваться в определенных моментах и не со всеми. Если материться при учителе или другом взрослом человеке, при женщине, при ребенке — ты не будешь понят. Материться можно. Но только в кругу своих — мальчиков, когда вы все на этом языке говорите». Она ему задала границы и не сказала: «Какой ты плохой, как ты можешь материться, слова такие знаешь!» Тема была закрыта.
— А почему бы не сказать, чтобы он вообще не матерился?
— Да потому, что все матерятся! Он слышит это везде. Запрет должен быть реальным, иначе он не сработает.
Жертве трудно стать успешным человеком
Андрей, 35 лет:
“Когда я врал, мама била меня ремнем — даже шрам от пряжки остался. А я врал, потому что боялся, что она будет бить. Сейчас я взрослый человек, но жене автоматически говорю не правду, а то, что, как мне кажется, безопасно. И начальнику. И все потом вскрывается, а поделать ничего с собой не могу — во мне каждый строгий вопрос просто бурю вызывает, так хочется защититься. При этом защитить свои интересы я не могу, когда мне, например, недоплачивают на работе…”
— Физическое наказание на порядок тяжелее, чем просто наказание. Его можно условно разделить на три вида. Во-первых, если мы шлепнули, дернули сгоряча. Тут ребенок в какой-то степени понимает, что мама разозлилась. Иногда он даже понимает, что это он ее довел. Воспринимает его ребенок так: «Обидно, конечно, но это я маму довел». Не возникает ощущения какой-то ужасной несправедливости.
Второй вариант — это когда ребенок совершил реальный проступок, ужасный, какую-то гадость. В его семье это не принято, и он получает наказание: шлепок или еще что-то. В этом случае ребенок воспринимает так: «Неприятно, конечно, что двинули, но справедливо, потому что все-таки я виноват».
И третий случай, к сожалению, наиболее распространенный. Когда детей наказывают просто потому, что своя жизнь не удалась, потому что злости много накопилось, потому что мы считаем, что он нам жизнь испортил. Или просто потому, что считаем это правильным.
— Да, реакция родителей бывает в таком случае неадекватна проступку ребенка.
— Абсолютно неадекватна. Еще есть некий четвертый случай, когда у родителей психиатрическое заболевание — психопатия, например. Там злость тоже имеет такие формы, ну и все равно это не оправдывает такого родителя.
Так вот, что происходит с ребенком, когда его физически наказывают или даже просто все время сильно орут и ребенок регулярно сильно боится? Он регулярно становится жертвой родительского насилия, и у него начинает формироваться комплекс жертвы: «Я — человек, на которого можно кричать и поднимать руку».
— А я такое мнение слышала: «Да меня с моим характером надо было бить!»
— Это говорит о сформированном комплексе жертвы. О том, что «я заслуживаю того, чтобы меня били».
Беда в том, что, ударив ребенка несколько раз, мы поселяем в нем сценарий жертвы насилия. И человек, которого били, начинает потом сам провоцировать насилие. Он начинает формировать вокруг себя точно такое же поле, в котором он жил. Допустим, папа в детстве обижал девочку, она потом выросла, вышла замуж и подобрала себе в мужья молодого человека «тише воды ниже травы». Но своим сформированным комплексом жертвы она сделает из него насильника: сначала от ее поведения он будет испытывать сильнейшее чувство вины, это вызовет в нем злость, он устанет быть виноватым, сорвется на ней и либо накричит, либо ударит.
Но жертва будет не только притягивать насилие, но и организовывать его. Людям, которых били в детстве, попадаются начальники, которые обязательно именно с ними плохо обращаются. Обязательно на них наорет продавщица в магазине, их багаж потеряют. С ними начинают происходить бесконечные жертвенные истории. Все насилие мира начинает фокусироваться возле людей-жертв. Потому что если вы не-жертва, вы по-другому реагируете, вы другое послание забрасываете в поле, и с вами подобные истории либо не происходят, либо их значительно меньше.
— Вы видите это в своей практике?
— Да. Причем я вижу, насколько это жесткий сценарий, насколько трудно потом перестать быть жертвой, насколько это становится выгодно, поскольку человек привыкает к такому сценарию. Жертва — это несчастный, обиженный человек, но зато ему все сочувствуют, все помогают.
— А еще можно ничего не делать.
— Да, и страдать, и плакать, это по-своему приятно. Минус тут только один: надо все время страдать. Жертве часто трудно стать успешным, богатым человеком. Иногда даже видно: человек начинает расти по карьерной лестнице или в деньгах, а потом обязательно что-то такое себе устроит, чтобы откатиться назад. У жертвы постоянный рост благосостояния, успешности, удовольствия от жизни будет постоянно прерываться попытками пострадать.
— У мальчиков и у девочек это одинаково происходит?
— Если папа бьет мальчика, то отчасти он передает ему сценарий: когда ты вырастешь и станешь сильным, тоже будешь бить слабого. Как папа. Это для тебя повод сваливать все свое раздражение, повод таким образом воспитывать другого, управлять им. Такой папа выращивает в мальчике либо насильника, либо тоже жертву, который потом и в армии обязательно будет получать, и во всех драках.
— Любой удар создаст в ребенке жертву?
— У каждого из нас есть теневая сторона — некое зло внутри. Даже у совершенно святых людей. Но все-таки когда мы думаем, осуществлять насилие по отношению к ребенку или нет, нам важно решить, какой судьбы мы ему хотим. Это раз.
И второе. Когда мы срываемся на детей, орем или даже можем ударить, есть две большие разницы: это просто срыв или уже насилие. А насилием наказание становится тогда, когда мы не разрешаем ребенку в ответ проявить какие-то свои чувства.
Если ребенку сказали: «И вообще молчи, почитай отца, отец орет-бьет, значит, нужно, не моги в ответ проявить ничего своего» — вот в этот момент человек становится жертвой. А если вы даете ему право на ответную реакцию, на то, чтобы он выразил свои чувства: разозлился, расплакался, возмутился, сказал: «Мама, ты не права, и вообще, не кричи на меня», если ребенок может каким-то образом проявить свои чувства и защитить себя — это говорит о том, что мы растим не-жертву.
Когда ребенок сохраняет свою позицию, свои чувства, то тогда он просто встречается с сильными чувствами родителя. В ответ он тоже может выразить свои сильные чувства, и тогда это некая конфронтация, явление совершенно неизбежное, когда рядом живут два человека.
— Вы сказали, что при наказании появляется ощущение «меня не любят». Оно надолго остается?
— Если мама говорит: «Знаешь что — твой поступок сейчас меня реально разозлил, я ужасно зла» — тогда ребенок понимает: поступок разозлил. Я нормальный, а поступок совершил дурацкий. Это одно. А если идет наказание и сопутствующее ему осуждение, стыжение: «Как ты не понимаешь! Что ты за человек такой! Да мать тебе не нужна!» — у ребенка возникает ощущение, что он весь плохой. Не поступок плохой — я ужасный. А раз я ужасный, кто ж меня любить будет? И это «я ужасный» остается жить очень надолго. Живет, варится и провоцирует еще на что-то.
А что может родитель, если он сам жертва?
Наташа, 29 лет:
“Я бы хотела, чтобы не было первых 10—12 лет моей жизни. Отчим бил ремнем, если обувь ровно не поставила в коридоре, например. Сейчас я смотрю на себя в зеркало и вижу только, что я дура и неряха…”
— Как часто у нас бьют детей? Я заметила, те люди, которых в детстве не наказывали, считают, что не бьют вообще никого.
— Редко не бьют. И нежертвенное поведение — редкость. В России бить, воспитывать в ребенке жертву, манипулировать, давить — это все норма. Поэтому все, о чем мы с вами сейчас говорим, большинство читателей воспримут как хрень собачью.
— Покушение на родительскую власть, институт семьи в принципе.
— Но опять же — они хотят как лучше. Они говорят: «Я родитель, у меня должен быть авторитет, и когда я наказываю, я демонстрирую, кто тут отец, кто — мать». Но это попытка завоевать дешевый авторитет на страхе, а не авторитет на уважении, когда «я слушаю свою мать, потому что я ее уважаю. Потому что я признаю в ней человека, который более опытен, чем я. Мне иногда и не хочется, но поскольку она говорит мне, что в нашей семье так не принято, то я ее слушаю…»
Такой авторитет сложнее завоевать, тут надо больше вкладываться. А все хотят как проще. Чем быстрее ты получил желаемое, тем легче. А что ты при этом покалечил в своем ребенке, что ты при этом на самом деле сделал, об этом не задумываются.
— А если родитель сам жертва и нелюбимый? Как ему воспитывать ребенка, если он только и умеет, что страдать и бояться?
— Да, беда в том, что если родитель сам жертва, ему будет очень трудно воспитать ребенка в других моделях. Ему надо самому в первую очередь перестать быть жертвой. Тогда он сможет уберечь от этой модели ребенка. А родитель-жертва сначала будет говорить: «Так, ладно, меня били, значит, я бить не буду. Я буду объяснять». Объясняет, ребенок не понимает, в какой-то момент вы срываетесь, орете, потому что сколько можно! в десятый раз! — и пожалуйста, вы воспроизвели ту же самую модель. Потому что у вас в голове нет даже идеи: как это делать по-другому?
«Папа на меня давил, я не буду давить». Но обратное этому не есть другое. Без границ ребенку плохо, ему нужны границы. И ребенок будет провоцировать вас на то, чтобы эту границу поставить. И вы будете ставить границу так, как умеете, — сорвавшись. Что вы после этого будете чувствовать? «Ужас! Я наорала, накричала на девочку! Я становлюсь такой же, как мои родители! Значит, орать не нужно, надо это все сдерживать». И вы сдерживаетесь. До какого-то момента.
— Да. Начали с того, что не надо шлепать ребенка, а кончили тем, что надо подумать о себе и своем собственном воспитании, о своих родителях. А может, вся наша страна такая задавленная, потому что мы всегда воспитывали детей насилием? Вся наша покорность перед властью, несвободность — оттуда же?
— Да вся наша история бесконечно жертвенная. Сталинизм — это типично жертвенная история. Революция, война, репрессии — это все истории насилия. И пока мы это насилие продолжаем, государство не будет меняться. Не будет у нас войн — будет другая история насилия.
И если мы, каждый родитель, кого постигла такая участь — быть жертвой, психологически изменится, только тогда мы изменим общество. Тогда у нас будет по-другому строиться правовая база, и вообще все по-другому будет происходить
Анастасия Кузина
