ПАСЫНКИ ОДИГИТРИИ
С чего начинается Родина
Пусть застрелится тот, кому клишированное сознание не подкинет слова известной песни. Этот алогичный для себя архетип выковало краснозвездное время, и в нем нет никакой политидеологии. И поэтому уже мы имеем дело с готовой матрицей понятия «Родина». А в ней фигурирует обязательный образ матери: Родина — рождающая: начало всех начал.
Итак, мать — что в этом звуке для сердца русского слилось и что в нем так отозвалось?
В моем деревенском сердце дом, он хоть и отчий, но неизменно с колыбелью, с бабушкиными сказками, а бабушка ведь тоже мать — старшая женщина рода, ведунья и хранительница всех корней, символ родоначалия. Дальше — больше: отголоски архетипа — в красном бабушкином углу, святые образа, где самый почитаемый — лик Пречистой Богородицы. А что над ним? Крестьянский космос избы, ибо само это жилище русского человека в его архаической ипостаси есть слепок древней философии, вековой код. И если само слово «изба» главенствующее место отводит печи (изба — истьба — истопка), то вся конструкция строения устремлена к связующему звену, по крайней мере, смыслово — к матице. Таким образом, матерый брус, держащий пролеты потолочного перекрытия, и есть физический центр жилища. Именно в него вбивали кованый железный крюк, на который подвешивали детскую колыбель. Круг замкнулся.
Бабушка — центр родовой, скорбная Богоматерь — духовный, а потолочная балка — державный. Исток, оберег и опора. Все в логическом триединстве, что свойственно именно славянскому мировосприятию.
Мир русской природы пронизан той же внутренней космогонией, неизменно и неизбежно языческой, поскольку в душе русский крестьянин — дуалист, воззижденный на слиянии двух религий. Природная душа, притом лесная, органически чужда монотеизму. От многобожия — русский анархизм (у семи нянек дитя без глазу) и русская доподлинная поэзия: Есенин, Клюев, Заболоцкий, Рубцов… Эта почвенная поэтика идет от пантеизма, а самый русский поэт Есенин потому останется в веках, что насквозь архетипичен, а вовсе не какой-то там гений. Гений как раз интернационален. Кстати, знаменитое «ты еще жива, моя старушка?» едва ли не самая популярная вещь в поющей России, покаяние блудного сына перед матерью, приспособленное на доморощенный манер под библейскую притчу.
Сплошное язычество и в русском гербарии. Тут немало «именных» цветков: анютины глазки и васильки, ромашки и иван-чай, иван-да-марья и, конечно, мать-и-мачеха. Снова дуализм! Та же матрица, признающая во главе славянского мироздания четность, равновесие и полярность безо всякой середины, где середина порой хуже, чем минус. В апологии парности тема мачехи вполне заслуживает нашего внимания, как и все ее ответвления: сын-пасынок, дочь-падчерица и т.д. Даже в кукушкиных слезках наличествует материнский подтекст: птица — олицетворение плохой матери, бросившей своих детей; в лесном цветке — тема раскаяния, притом, что кукушка у нас — птица вещая, потусторонняя.
Один из этапно-мировоззренческих образов Богоматери на Руси, пришедший из Греции и предопределивший перенос столицы из Киева во Владимир — Мария-Элеус — образ смиренной Марии, ибо цвет ее накидки пурпурно-коричневый, как раз в гамме кукушкиных слезок. Это цвет окровавленной земли, что равно сострадательной любви, любви сквозь слезы. Потом уже будут Мария-Орранта в воительном плаще и с поднятыми чашей-лотосом руками и Мария-Одигитрия — Дева Мщения.
Еще одна тень христианской традиции в славянском гербарии — чабрец, или богородицына травка (богородская трава), ее кладут в гроб усопшему. Древний культ, одетый в христианские ризы – последний дом живущего на земле (домовина и есть гроб) последовательно освящается образом-кодом Матери Небесной, прежде чем уйти в объятия Матери Сырой Земли. Обрядовый жест, вырастающий, может быть, в основополагающий символ, на многие годы определивший модель нашего бытия.
Продолжение следует
