Я?.. Я сразу за тобой, если ты не против..
Это будет не очень долгая история. Даже немного коротковата, если сравнивать ее с другими подобными историями. Но, честно говоря, дольше и не надо.
Однажды мир проснется и будет сиять, ярче, чем всегда. Это сияние – что-то вроде хвоста кометы, который растягивается на миллионы километров и виден, когда уже самой кометы нет.
Но их уже здесь не будет. Они – герои моей истории.
Я бы хотел дать им рукопись, чтобы они прочитали, посмеялись и сказали, что все это неправда, а жизнь во много раз прозаичней и жестче. Я бы т а к хотел, чтоб они посмеялись вместе со мной, как это бывало. Она бы посмеялась над собой и попросила бы прощения за всё, но зачем мне прощение. Только память.
Я записал это, чтобы, когда уже и хвост кометы скроется за горизонтом, не исчезла память о ней.
Она рисует. Ее картины прекрасны. Ей очень жаль, что она не может перенести их на бумагу, холст или что-то еще. Шедевры так и остаются в голове. Это довольно неприятно и, говорят, даже опасно, оказываться запертым в собственном теле. Иногда она рассказывает о них, тогда я тоже понимаю, что они прекрасны. Иногда она говорит, что думает, а я молчу. Если она начинает говорить, в моем мозгу проносится фейерверк. Как будто читаешь сказку, волшебную непременно. Я тот человек, который слушает, понимает, помогает, верит. Преданный до конца.
Я знаю, что если меня вот прямо сейчас не станет, то ей будет очень тяжело, но ее собственная жизнь не закончится. Она будет думать обо мне, вспоминать меня, рассказывать своим друзьям смешные истории, случившиеся с нами. В конце концов, она построит в своем сознании идеально отшлифованный образ идеального меня. Могу поспорить, что тот я ни в коем случае не будет надоедливым и скучным. Хотя я регулярно бываю таким, она легко справляется. Она много смеется. Временами я даже думаю, что это патология. Но она приходит как ветер, неожиданно, свежо, кружится вокруг и кружит тебя, так же исчезает. Я все еще не научился быстро избавляться от пустоты и легкой тошноты, возникающих после ее исчезновения, как после карусели. А теперь это уже и не пригодится.
Мы знакомы с детства. Впервые увиделись на свадьбе её дяди. На ней было оранжевое платье, а в волосах полнейшее гнездо. «Да меня уже неделю не расчесывали! Догнать не могут» - сказала она. И в этом наша с ней история. Слишком короткая и понятная, чтобы стать главной историей её жизни. Я, как и многие другие, не могу ее догнать. Полеты мысли мне спокойней наблюдать, сидя на стуле со спинкой.
Она возвращается ко мне из всех полетов, влюбленностей и очарований; приходит, тихо-тихо ставит сумку в угол, вытирает ноги, разувается, вешает пальто. Когда ей плохо, она очень аккуратна, такие мелочи, как пунктуальность и чистая обувь как будто отвлекают ее от мыслей. Она садится и говорит: «Я здесь». Она никогда не бывает «здесь», уж я-то знаю. Однажды она была влюблена в меня, поэтому, к сожалению, мне есть, с чем сравнить. Однажды она была «здесь», всеми своими мыслями со мной. Я говорю «к сожалению», но это не совсем так. Хотя я не знаю. Я столько перенес тогда мучений. Я был готов перекроить себя по любому лекалу, какое бы она ни предложила. Она не предложила. Она умница, знает, что из джинсы вряд ли выйдет вечернее платье, сколько ее ни режь и ни штопай. Не знаю, как я из этого выкарабкался. А она-то исчезла, как всегда, - стремительно. Это слишком ценный груз, чтобы я мог отречься от него, но и слишком тяжелый, чтоб так запросто нести.
Я люблю делать ей приятное. Да все любят. Ну и частично терпеть не могут. Не раз, не два и не сто тридцать четыре раза я думал, как хорошо было бы не знать ее никогда. Не видеть ее, не думать о ней, не мчаться, когда ей плохо, не ждать ее поздравления, как лучший подарок на день рождения, не ставить будильник на 03:15, чтобы написать: «С прибытием! Заходи, когда проспишься», зная, что она завалится через 40 минут.
Я пропустил момент, когда они познакомились. Между нами тогда воцарились пара тысяч километров и устойчивый виртуал. Мы очень подолгу не виделись, а когда виделись, надо было столько рассказать... Так я пропустил его появление. Между тем, он стал частью ее жизни. Если я сам был такой частью по праву происхождения, то он – по душевному родству, а это во много раз сильнее и серьезней. Она постепенно менялась, а я так ничего и не замечал.
Однажды она снова пришла. Тихая. Мы говорили. Я вообще не помню, когда мы с ней вот так г о в о р и л и. Я говорил – она слушала меня, смотрела на меня, задумывалась над моими словами. Рискну предположить, что большую часть времени говорил я. Она очень хотела услышать меня, тянулась ко мне, интересовалась мной. Признаюсь честно, во мне шевельнулась надежда. Когда живешь бок о бок с таким человеком, надежда не может пропасть бесследно, она смиряется и умело прячется, а как только ей предоставляется лазейка – надежда тут как тут, начинает нашептывать «а что, если». Мы проговорили всю ночь. На следующий день я боялся обратиться к ней, как первоклассник, чтоб не разрушить впечатление. Но она сама заговорила, она была все такая же тихая и светлая. Ей не было грустно, ее сердце не было в очередной раз разбито, она никуда не отлучалась. Она изменилась. В ее словах появилась уверенность и определенность. Ее странные и далекие от меня мечты приобрели конкретные очертания и звучали, как планы.
Она говорила, что хочет слишком многого, а времени у нее мало. Я не мог принимать это всерьез.
Потом она пропала на два года. Знаете, пропасть из поля моего зрения невозможно. Я знаю всю ее семью, живу в ее родном городе, работаю с ее братьями. Она пропала со всех радаров. Вообще. Мы слышали, что она путешествует, что она не одна. Но никто не знал ничего конкретного. Иногда приходили счастливые письма. Мы беспокоились, скучали, но не сердились на нее. Все знали, что она вернется.
Мы возились с машиной, когда они появились в конце улицы. Я не сразу узнал ее, просто увидел знакомую походку и мучился, кто бы это мог быть. Худенькая, загорелая, она показалась мне такой маленькой. Её спутник гораздо выше неё, спокойный. За плечами у обоих по небольшому рюкзаку.
Она бросилась обнимать всех нас, почти ничего не говоря, это было ново. По её щекам скатывались слезы, а мы все почувствовали, что ее радость сильна, как удар тока. Он стоял в стороне, но по его лицу бежали те же эмоции, как радиопередача. Он слышал ее, был настроен на одну волну с ней.
С тех пор многое изменилось. Вскоре они поженились, это было слишком логично и очевидно. Они держались друг за друга, смотрели одинаково, думали одно и то же. Я раньше не видел такого. Я не мог злиться, ругаться, противостоять, даже ревновать не мог. Они были одно. Он уравновешивал и успокаивал её, она приносила динамичность и эмоциональность. Их сложно было застать дома, они все время что-то делали, куда-то ездили, с кем-то встречались. Это была очень сложная и развитая система бескорыстной помощи или что-то в этом духе. Я так до конца и не понял, но они делали вещи, которыми уже почти никто не занимается. Они как бы… помогали людям.
Однажды мне позвонили и сказали, что их больше нет. Люди умирают, так бывает. Знаете, уже прошло три года, но я все еще вздрагиваю, когда звонит домашний телефон.
Когда-то давно я пообещал им, что позабочусь об их ребенке. Тогда это было почти в шутку.
Теперь ему три с половиной. Мы с женой воспитываем его совсем не так, как бы это, наверное, делали они. Но мы любим его безмерно. Я уже сейчас знаю, что внутренний свет передался ему по наследству, он непременно найдет свое место в нашей общей картине.
Они будут гордиться своим сыном.
Я не могу знать смысла всего случившегося со мной и на моих глазах. Но смысл есть. В любой жизни, а уж тем более – в смерти есть смысл. Иногда на больших шумных застольях кто-то вспоминает смешную историю, случившуюся с ними, за одной обычно следуют и другие, потом идут уже серьезные истории, потом - мысли. Память о них освещает и сплачивает нас всех.
Однажды я слышал, как он говорил ей: «Я?.. Я сразу за тобой, если ты не против..» Светлые уходят вместе и слишком рано. Это накладывает огромную ответственность на тех, кто остался.
