Сергей Юрский ставил спектакль «Правда — хорошо, а счастье — лучше» в Театре им. Моссовета. Сам замечательно играл и пел: «Запрягу я тройку борзых, темно-карих лошадей…» не в кабацком стиле, а так как когда-то пели. Помогал ему Дима Покровский, создавший лучший ансамбль народной песни. Фелицату у Юрского репетировала Раневская, и я попросил Сережу походатайствовать, чтобы Фаина Георгиевна, которой было за восемьдесят, пустила меня поснимать карточки.
Я многих не успел снять и написать о многих не успел. Ефремов, Леонов, Смоктуновский… Здесь хотелось успеть. Юрский договорился и велел мне звонить. Несколько раз Раневская отказывалась. Но однажды сказала: «Вы знаете Неелову? Берите ее и приходите».
— Все было совсем не так, ты ничего не помнишь, — сказала Неелова. — Фаина Георгиевна увидела по телевизору отрывок спектакля «Спешите делать добро», позвонила администратору в театр и попросила мой телефон. «Мы посторонним телефон не даем», — сказал он. Услышав это, я чуть не упала в обморок. Год мы работали в одном Театре имени Моссовета, я ее обожала, но не решалась к ней подойти. Что сказать? «Я вас люблю?» Глупо. Нахожу телефон и звоню ей извиняться. Слышу запинающийся голос и замечательные слова в свой адрес. Я была счастлива и пригласила ее на спектакль.
— Я не могу оставить своего Мальчика.
— Можно тогда я приду к вам домой и сыграю спектакль?
— Можно.
— Ничего, если мы придем с моим другом-журналистом, он мог бы нас сфотографировать?
— Ни в коем случае! Я этих тварей терпеть не могу.
Тут Неелова почему-то вспомнила про внуковскую собаку (см. «Новую газету», № 101 от 07.08.2012. — «Карта памяти»).
— Он написал про овчарку, которая ждала два года хозяина в аэропорту.
— Приезжайте с ним ко мне в Большой Палашевский.
(Эта история преследовала меня долгие годы. Что бы я ни писал, я оставался тем самым журналистом, который напечатал заметку про собаку, но иногда верная Пальма помогала наладить контакт с героями.)
Страшно опаздывая, мы с цветами отправились в гости, совершенно забыв, что нам неизвестны ни номер дома, ни квартира.
— Вы не знаете, где живет Раневская? — спрашивали прохожих.
Нам казалось, что ее дом должен кто-то знать. И правда, нам его показали. Консьержка сказала квартиру. Постучали. Не получив ответа, взялись за ручку двери, и она открылась. От опоздания, зажима и волнения Марина встала на колени:
— Фаина Георгиевна! Простите, что мы опоздали! — и в этот момент она осознала пошлость ситуации. На коленях, театрально, уф!
Раневская сидела в кресле спиной к большому окну в полном макияже, в прическе, принаряженная в темный жакет. На ногах у нее были «валеночки» из цигейки мехом внутрь. Тут же крутился Мальчик, пушистый барбос с голубыми подслеповатыми глазами и облезлым от старости кожаным хвостом.
— Ну что вы, деточка, — сказала Раневская просто. — Вы совершенный Мольер. Садитесь!
Марина встряхнула кудрями и села не на продавленный диван, а у ног, чтобы в кадре оказался и пес.
— Вы снимайте нас вот так, по колени.
Было видно, что она приготовилась к сеансу: вызвала из театра гримершу, сделала прическу. Строго оделась. Но не зря она не терпела «этих тварей». Именно валеночки, которые были надеты для удобства, а не для съемки, привлекли меня обаятельным несоответствием ее образу. К тому же хоть Мальчик из кадра и вышел, но Марина осталась на полу тоже в сапожках, но уже мехом наружу.
Эта карточка, которую вы видите, была не главной, как и чудесный снимок с Юрским, который, придя поддержать меня для «семейного» фото, повис над дамами в строгой позе. (Показать кадр не могу, поскольку из любви и восхищения отдал маэстро все его негативы — чего не делал в жизни — для его работы над книгой. Сережа, сохранились ли они?)
Главным для меня был портрет той самой, узнаваемой, несмотря на возраст, Раневской. И он был сделан на фоне стены, которую украшали фотографии с подписями и посвящениями ее друзей и почитателей ее таланта: Улановой, Качалова, Пастернака, Ахматовой, Шостаковича… (Позже она спросила карточку у ставшей близкой ей Нееловой и, по просьбе Марины, у которой тоже хорошо с юмором, определила ее недалеко от фотопантеона среди любимых собак.)
Она доверилась мне (возможно, благодаря дружбе с Юрским и Нееловой) и показалась такой, какой я хотел ее увидеть, — знакомой. Мне хотелось узнать ее, а значит, и себя вчерашнего в том, который кажется другим (иным) сегодня.
Я был у нее еще пару раз, притаскивая снимки, которые ей, похоже, понравились. Она даже побаловала одним из своих рассказов, часть из которых ей как остроумице вовсю приписывали.
У Раневской была домработница Нина, которую она отправила в Елисеевский гастроном купить продуктов, поскольку ждала гостей. В дверях Нина читает бумажку с заданием: «Купить масло, булку, ветчину, сыр, осетрину, там, торт к чаю… Правильно?» — «Правильно». — «Да, — говорит Нина, выходя в дверь. — И чтоб не забыть, Фаина Георгиевна: в четверг конец света».
Кроме дружеского расположения я был одарен и конфликтом. В театре на репетиции Раневская была в костюме, но без грима. Спросив разрешения у Юрского, но не поставив в известность Фаину Георгиевну, издалека телевиком я снял несколько вороватых кадров.
— Кто это там щелкает? — заикаясь, закричала она, остановив репетицию.
Пришлось выйти на свет.
— Господи, Юра! Я же без грима! От вас не ожидала. Какие чудесные отношения у нас сложились. Я даже имела на вас серьезные виды.
Мир был восстановлен, да никакой войны и не было, кроме игры. Она обожала игру.
— Марина, деточка, — говорила она Нееловой, с которой часто виделась и которую любила, — снимите шапочку!
— Это мои волосы.
— Боже мой! Такое количество волос и такое маленькое личико. Как воробьиный пупик. И, деточка, открывайте лоб, таким лбом надо гордиться.
Они каждый раз играли в какую-то игру, которую почти всегда предваряло «неузнавание». Полностью пройдя по телефону обряд «опознания», Неелова по приглашению приехала в Большой Палашевский, предварительно сказав, что скоро будет. Фаина Георгиевна в халате сидела в кресле. На коленях у нее стоял таз с горой лекарств, которые она принимала. Марина открыла дверь.
— Господи, кто это?
— Марина.
— Какая Марина?
— Неелова.
— Неелова? Деточка моя! О, боже мой! Приехала. Деточка моя приехала, моя внучечка приехала! Я так рада. Я буквально оху…аю.
Она употребляла слова не часто, к месту, без пошлости и совершенно точно рассчитывая эффект.
А драматургию общения любила и создавала ее мастерски.
На подоконнике в большой комнате стояли ряды круп. «Вот — возрастное, — подумала Неелова, — собирать пшено, гречку…» Там же лежала ученическая тетрадь. Это была книга расходов на кормление птиц. Крупы предполагалось рассыпать воробьям.
Придя однажды, Неелова села не на видавший виды диван, а в кресло спиной к окну, и затеяла высокоинтеллектуальную беседу. Все было мирно и по-домашнему. И вдруг Раневская говорит:
— Сволочь! Вон отсюда!
Марина, понимая, что в комнате никого кроме нее нет, решила, что померещилось. И продолжила беседу.
— Сволочь! Немедленно вон отсюда! — повторила Раневская.
Продолжая разговор, Неелова стала медленно вставать.
— Вон, я сказала! Вон!
Дождавшись, когда Марина, попятившись, направилась к двери, Фаина Георгиевна, заикаясь, выкрикнула:
— Сволочь! Сволочь — эти голуби. Объедают моих маленьких воробушков!
Они играли всякий раз. То с южным говором просила Неелову погадать, «чи выйдет она взамуж хоть один раз», то, выпив по наперстку, пела «Шумел камыш», как городской романс (она и Камбурову научила его петь по-своему — грамотно).
Раневская и Неелова не были подругами — слишком велика была разница в возрасте, в способе жизни и в восприятии мира, но слово «внученька» многое объясняет.
В последний день их общения, позвонив Нине Станиславовне Сухотской (самой близкой подруге Фаины Георгиевны со времен немой «Пышки»), которая не отходила от нее в больнице, Марина спросила, когда можно навестить Раневскую в больнице.
Палата была на троих. Над Фаиной Георгиевной висела перекладина, чтобы легче было приподниматься. Вторая соседка спала. Третья сидела на кровати в наряде, который и в театре показался бы неправдоподобным. На ней был чепчик грудного ребенка и черный мужской пиджак огромного размера.
А рядом Раневская в здравом уме и полной памяти. Они провели в общении, только изредка Марина выходила в коридор поплакать.
— Не плачьте, деточка, все будет хорошо. Что вы репетируете?
— «Кто боится Вирджинии Вульф?»
— Как хорошо, что где-то репетируют хорошие пьесы, — она пожала руку крепко. — Вы играете сегодня?
— Да.
Она приподнялась и помахала рукой:
— Храни вас Господь, деточка!
Позже, в тот же день, по дороге в операционную она рассказывала анекдоты, развлекая врачей. Потом вздохнула… и ушла.
А Неелова вечером играла спектакль, с которого началось их знакомство, — «Спешите делать добро!».
