«Либо водка опрокинет культурную революцию, либо культурная революция победит водку», пророчествовал тов. Бухарин, но схватка, однако, длится до сих пор.
Страсть опьяняться была присуща даже самым высокоинтеллектуальным и героическим культурам. У Платона есть упоминание, что добродетельные люди в Аиде будут награждены вечным опьянением. Пьяные оргии Римской империи расписаны многократно, но при этом Тацит разглядел в чужом глазу древних германцев тот позорный факт, что они способны пить целый день и целую ночь. Храбрые викинги мечтали вечно бражничать в Валгалле, освещённой блеском мечей, в компании бога Одина, который вообще пил без закуски. Но был ли известен этим воинам и бражникам алкоголизм как физическая и нравственная деградация? Они ведь трусов топили в грязи и могли казнить бойца, прибежавшего по тревоге последним…
Чем внимательнее учёные изучали жидкость, в Средние века именовавшуюся «вода жизни», тем меньше полезных свойств они в ней обнаруживали, но её потребление всё росло и росло. В начале XX века лондонский рабочий тратил на выпивку пятую часть своих доходов (петербургский — четверть), хотя ещё в 1720 году была попытка ударить по пьянству антиалкогольным Джин-актом. Питейные же расходы тогдашних немцев превосходили государственный бюджет. Энгельс объяснял алкогольные увлечения рабочего класса в Англии, разумеется, капиталистической эксплуатацией: «Пьянство перестаёт быть пороком, ответственность за который падает на его носителей». Поэтому при социализме пьяницы несли уже личную ответственность в лечебно-трудовых профилакториях (кто эксплуатировал вольных германцев, остаётся тайной).
Люди всегда лучше видят соломинку в чужом глазу: с XVIII века по Европе гуляла поговорка «Пьян, как швед». Может быть, именно поэтому к концу XIX века на весь мир прогремела «готенбургская» (гётеборгская) система: водку полагалось пить лишь с горячей закуской, с которой только и должна была взиматься прибыль; взыскивать алкогольные долги воспрещалось; распивочные должны быть просторными и светлыми и располагаться вдали от ярмарок, воинских учений и т.п. С 1919 года «готенбургская система» была заменена системой Братта — знакомой нам талонами: около четырёх литров на семью в месяц. Нечто в этом же роде практиковалось в Норвегии, Финляндии. В ответ, естественно, росла контрабанда, но катастрофических последствий с массовыми отравлениями, с организованной армией бутлегеров, к счастью, не возникло. Но говорило это лишь об относительной зрелости населения и относительной неподкупности контролирующего аппарата.
В начале XIX века Соединённые Штаты Америки стояли на первом месте по потреблению рома, а общеамериканское общество трезвости возникло в Бостоне почти одновременно с восстанием декабристов. Однако после первых успехов воцарилось уныние. В середине века по Америке прокатилась волна «женских крестовых походов», варьирующих методы воздействия от публичных рыданий до погромов распивочных (без завоевания женщинами политических прав едва ли состоялась бы и грядущая победа «сухого закона»). Приблизительно тогда же многие штаты попытались загнать зелёного змия в аптеки, чтобы выпускать его оттуда исключительно для медицинских и технических нужд. В итоге пьянство скрылось в семью, в тайные притоны (Джек Лондон вспоминал, как его зазывали выпить в парикмахерские и мебельные магазины), расцвели подкуп, контрабанда, отравления суррогатами — незнакомы нам здесь, пожалуй, лишь продающиеся на улице полые трости с пинтой доброго пшеничного виски.
Авраам Линкольн, после Гражданской войны подписывая спасительный для бюджета закон о высоких налогах на алкоголь, опасался, что эта мера будет «похуже рабства». Но одним из главных аргументов в пользу отмены глухих запретов был признан всё же моральный ущерб: массовая привычка к нарушению закона представлялась тогдашнему обществу более опасной, чем алкогольные злоупотребления (при этом в 1883 году был принят закон об обязательном преподавании в школе специального антиалкогольного курса). Однако в результате ряда политических комбинаций
К слову сказать, полный запрет спиртного впервые был испытан Исландией в 1913 году, но вскоре был отменён под давлением Испании, пригрозившей отомстить за свои вина отказом от исландской рыбы. Виноделы всегда стойко боролись за счастье не только собственных народов: по условиям Версальского мира разрешалось ввозить в Германию алкогольные «произведения почвы» на льготных условиях; в 1907 году Франция угрожала отказать русскому правительству в кредитах, если оно позволит принять «сухой закон» финляндскому сейму.
Сама Россия перед Первой мировой войной стояла на
С тех пор как святой Владимир отверг магометанство знаменитым афоризмом «Руси есть веселие пити, и не можем без того быти», Русь пронесла это веселие и через церковные проклятия, и через царские указы. Есть свидетельства, что ещё Иван Третий закрыл корчмы по Москве, а его преемник Василий позволил бражничать в специальной слободе лишь слугам великого князя да иностранцам (чуть не приписалось: «в валютных барах»). Овладев Казанью, Иван Грозный исключительно для опричников завёл на Балчуге «царёв кабак», по образцу которого начали заводить кабаки и в других городах, искореняя частный сектор (в отличие от татарских кабаков еды там не полагалось). Как утверждает автор «Истории кабаков в России» И.Г. Прыжов, появление таких питейных домов отзывается на всей последующей истории народа.
Монастырям, правда, разрешалось курить вино «не для продажного питья» — «таких не заповедью надо смирять, а кнутом прибить». И в XIX веке «высшего чину духовным людям» разрешалось лишь «отдавать питейные их домы и винокурни» в аренду, но не торговать самим. Зато высшая власть сама многократно жаловала духовенство казённым вином.
Право держать кабак было важной разновидностью и дворянских «кормлений». Указом 1756 года винокурение дозволялось дворянам для домашнего употребления, но строго по чину: от 1000 вёдер в год чинам первого класса до 30 — чинам класса четырнадцатого. Указом же 1758 года по тысяче вёдер в год собственной выкурки даровалось гофмейстерине, статс-дамам и фрейлинам. На каждый кабак как источник дохода был положен свой «оклад» (планировалось от достигнутого), выборным кабацким головам и целовальникам предписывалось «питухов не отгонять», а в случае недобора шли на правёж сначала они сами, а если взять с них ничего не удавалось, то их избиратели: праветчиков ставили босиком у приказа и, покуда не отдадут долг, поочерёдно били палкой по икрам, занимаясь этим ежедневно, кроме праздников, по часу в день, но не долее месяца. Однако иногда битьё продолжалось с утра до вечера, и здесь могло пригодиться гуманное исключение из закона: дворяне и бояре могли выставлять вместо себя своих людей. Посредством правёжа кабацкие сборы дожимались даже при Екатерине.
Правительства всегда раздирались между желанием искоренить вредоносный порок и желанием на нём заработать. В первые годы крутой и аскетичной советской власти водка в ресторанах подавалась исключительно в чайниках (см. Зощенко). За первое полугодие 1923 года было конфисковано приблизительно 75 тысяч самогонных аппаратов и возбуждено около 300 тыс. уголовных дел (примерно по 5 аппаратов и 20 дел на тысячу крестьянских дворов). По прикидкам Госплана, в том же году население Дальнего Востока и Закавказья потребило около 24 млн. вёдер двадцатипятиградусного самогона. (Виной всему были, разумеется, кулаки и подкулачники.) Было подсчитано, что фабричная «выкурка» потребовала бы в семь раз меньше зерна, не говоря уже о потерянных налогах. В итоге тов. Сталин констатировал: «Мы не можем пойти в кабалу к западноевропейским капиталистам… Тут надо выбирать между кабалой и водкой, и люди, которые думают, что можно строить социализм в белых перчатках, жестоко ошибаются».
С 1925 года было решено положиться на то, что пьянство отомрёт само собой вслед за уничтожением эксплуататорского строя и культурным ростом народа, а покуда в
3 литра. Кое-кто пытался завлекать рабочих в клубы «товарищескими беседами за кружкой пива», так что самому тов. Троцкому пришлось разъяснять культпросветработникам, что отвлекать пивом от пивных всё равно что изгонять чёрта дьяволом. Либо водка опрокинет культурную революцию, либо культурная революция победит водку, пророчествовал тов. Бухарин, но схватка, однако, длится до сих пор.
И всё-таки одна важная победа, мне кажется, одержана: народ выпивает, но уже почти не воспевает алкоголь, а это значит, что вино из пленительного культурного символа превратилось в скучный, как выражаются наркологи, «адаптоген», опасное обезболивающее для нестойких душ. По крайней мере в нынешней поэзии не припоминается обновлённого — «Подымем бокалы, содвинем их разом!»…
Да и в пушкинскую пору гусарский культ Вакха уравновешивался культом Марса и Венеры — культом храбрости и любви, абсолютно несовместимым с алкогольной деградацией. Это и есть самый надёжный победитель алкоголизма — захватывающее дело, с которым алкоголизм несовместим. Деромантизация пьянства, с робкой надеждой констатирую я, в значительной степени уже произошла. Мне кажется, пьянством уже не бахвалятся, не принимают его за удаль.
Но если я даже и впадаю здесь в чрезмерный оптимизм, то по отношению к наркотикам розовых иллюзий у меня гораздо меньше: наркотики не просто употребляют — их романтизируют, видят в них некую «крутизну», а со стремлением молодёжи быть крутой бороться гораздо труднее, чем с пороками
Мне случалось (хотя и очень немного) видеть фильмы, изображающие страшные последствия наркотиков (ломки, язвы…). Но ведь если показать медсанбат, картина окажется ничуть не менее устрашающей, и, однако же, романтическая молодёжь, несмотря на риск, всё равно тянулась и тянется к «подвигу». Потому что «подвиг» — это действительно красиво!
И по этой же самой причине нужно показывать, что наркотики — это не просто смертельно опасно, но ещё и омерзительно. Лично я по крайней мере в своём антинаркотическом романе «Чума» напирал не на ужасное, которого, впрочем, всё равно хватает, но на отвратительное: отупение, злобность, отсутствие даже тени взаимопомощи, взаимное крысятничество, обмеривание, выколачивание самых мизерных долгов, включая мнимые…
Демонстрировать это можно и документальными, и художественными средствами, но если документальные в
Однако убить романтику по силам лишь другой романтике, убить художественный образ по силам лишь другому образу. Но
Как, впрочем, и во всякой иной практической деятельности. Сегодняшняя культурная политика даже социально активных художников обрекает на столь
Александр МЕЛИХОВ
