В российских театрах в последнее время неспокойно: история с Серебренниковым, скандалы с Райкиным, попытки давления государства на репертуар, влияния на театральную премию «Золотая маска»... Союз театральных деятелей (СТД) иногда пытается разрулить скандалы тихо и под ковром.
Евгений Стеблов уже полвека служит в Театре Моссовета и 55 лет снимается в кино.
– Евгений Юрьевич, какая у вас последняя театральная роль? И кстати, есть ли у вас суеверие по поводу слова «последняя»?
– В Театре Моссовета сейчас играю купца Ахова в спектакле «Не все коту масленица», а в театре Et Cetera – в спектакле «Земля Эльзы». Осталось два дня съемок в фильме «Медный всадник России» Василия Ливанова. Это история о том, как Фальконе создавал памятник Петру Великому. Насчет слова «последняя» никакого суеверия у меня нет. Более того, у меня нет никакой жажды и зуда, чтобы играть, лишь бы играть. Я уже столько в своей жизни сыграл (сотня ролей только в кино).
– Вы второе после Калягина лицо СТД. Какое у вас лично отношение к выступлениям Райкина на тему цензуры и к делу Серебренникова?
– Ну... это надоевшая тема и старое дело.
– Но вообще-то этому делу конца-краю не видно. Люди под арестом. А финансы и прочие гранты театрам распределяются уже на 2018 год. Худрукам не страшно брать?
– А что тут страшного? Ну да, за каждую копейку госденег надо отчитываться, но для честного человека это несложно. Мне уже 72 года, и с позиции возраста я скажу: кто ворует – тому страшно, а кто не ворует, тому нечего бояться. Впрочем, финансы – это не моя область в СТД. Я как первый заместитель выполняю прямые поручения Калягина. Поехать в командировку, провести совещание. Тематику я обговариваю с Сан Санычем. Но что-то вы мне не творческие вопросы задаете...
– Это потому, что в театре проблемы не творческие сейчас. Они все больше касаются цензуры, нравственности.
– Нет у нас никакой цензуры. Реально нет. Это Райкин в запале наговорил, а СМИ раздули пузырь и уже год топчутся. А у него же был вопрос исключительно финансирования. Поэтому они с Мединским поговорили, Косте денег дали, и он успокоился. И Косте ли жаловаться! Я к нему уважительно отношусь, он прекрасный художник, но я же помню, как это было. На съезде в СТД в перерыве к нам с Калягиным пришел Костя, мы обнялись, расцеловались. И он говорит: «Можно я выступлю, коротко, потому что мне надо бежать?» Ради бога. И после перерыва он взял микрофон и как-то преувеличенно темпераментно отыграл номер про притеснения и цензуру – совершенно неадекватный. Люди из региональных театров сидели и думали: нам бы ваши заботы, господин учитель. Никита Михалков, мой товарищ, который Костю давно знает, тоже сказал: ему ли жаловаться, он всю жизнь в привилегированных обстоятельствах находится. Я не знаю деталей его финансовых дел, но, очевидно, что-то там пошло не так. Но при чем здесь «долой цензуру»? За всю жизнь я только однажды столкнулся с запретом – еще в советское время запретили спектакль Эфроса «Турбаза», в котором я участвовал. А однажды, помню, приходим мы с Никитой Михалковым в «Художественный» на премьеру «Переклички», где мы оба играли, встречаем там Тарковского, и он радостно нам сообщает, что ему запретили «Андрея Рублева». Он был очень рад.
– Почему?
– А потому, что это реклама, которая обеспечит повышенный интерес Запада. Хороший пиар, одним словом. Все это не так однозначно, как обычно подается в СМИ.
– Ну а как вы относитесь к запрету комедии «Смерть Сталина»?
– Я не видел фильма, но считаю, что глумление над исторической тематикой – это последнее дело.
– А когда в «Предстоянии» Михалкова Сталина физиономией в салат макают – это тогда что? Люди сейчас осуждают это как неуважительное отношение.
– Это же сон был! Знаете, я чувствую в ваших вопросах определенную тенденциозность. У вас есть редакционное задание? Я же тертый калач и вижу, вы рыбку какую-то хотите поймать. Я не видел фильма, но слышал, что там есть глумление, от людей, которых я уважаю. Я вообще скептически отношусь к тому, как западный кинематограф видит российские проблемы. Там не просто перекос, эти люди в наших сложностях, мягко говоря, как слон в посудной лавке.
– Никакого задания у меня нет. Есть недоумение, зачем запрещать смотреть комедию взрослым людям в эпоху интернета. Это смешно и глупо.
– Знаете, я, пожалуй, согласен с тем, что сказал по этому поводу Шахназаров. Я бы, говорит, не запрещал, а штрафовал прокатчиков. Тогда бы они сто раз подумали, стоит ли наживаться на какой-то дешевой провокации. Так же было и с «Матильдой». Все это одного рода явления.
– Я запуталась. Царя Николая не трогай, его антагониста Сталина тоже не трогай. Куда ни глянь – везде святые теперь.
– Просто похабства не надо. И упрощенного отношения. Надо же объемно видеть. Сталин – и диктатор, и гениальный стратег. Это выдающаяся политическая фигура, а значит, и многомерная. И брать только одну ипостась – это неправильно. Я же все пережил на своем веку и XX съезд тоже помню. И одно время я считал, что Сталин – это чудовище, а Ленин – это революционный романтик. Я ошибался, конечно. Сталин был верным учеником Ленина. Потому что именно Ленин запустил в стране все чудовищные вещи, он поднял топор на церковь и на веру. Ленин, может, и большой политик, но гораздо более однозначная фигура.
– Актер в России больше, чем актер? Он делит с режиссером ответственность за то, в каком фильме он играет?
– Для меня, безусловно, да. Я не возьмусь за сомнительную работу. Но поскольку я преподаю в театральном, знаю, как трудно выпускникам сейчас найти нормальную работу. Это приводит к появлению артистов системы «чего изволите». Им приходится играть всякую ерунду. Такая деградация происходит оттого, что в кино теперь продюсер – главный. В идеале он должен быть и творцом, и бизнесменом. А в реальности это просто люди, которые оказались на кране с деньгами и диктуют свои вкусы нам. Или, например, продюсер увидел хорошее кино и говорит: хочу снять что-то подобное. Но задача создать что-то вторичное – она же бессмысленная. Такое кино уже не станет открытием, ни большим, ни маленьким. Когда говорят «сделать, как в Голливуде», мне этого мало. Я видел голливудскую продукцию – зачем мне копия? Мне художественное открытие интересно. А у нас с этим сейчас как-то не очень.
– Может, отучили наше кино от открытий? А ведь было же. Был Тарковский.
– Он мне, честно говоря, никогда не нравился. Я не оспариваю его значительность, но никогда им не очаровывался. Он был слишком рационален для меня и мое сердце никогда не трогал.
– Мне кажется, вы примерно так же тогда должны относиться к Звягинцеву.
– Да. Примерно так же. Я вижу адрес, вижу, ради чего он делает картину. Это не умаляет его мастерства, но мне ясно, на какой рынок человек работает и на какие деньги.
– В СТД каждый год весной проходит «Гвоздь сезона» – феерически остроумный, веселый и хулиганский капустник-награждение лучших «на театре». Почему его не было в этом году?
– Почему это не было? Там не было Богомолова и Епишева в качестве ведущих. На мой взгляд, уже невозможно продолжать то, что они делали. Мат на сцене, голые бегают, похабель откровенная. Поначалу-то их капустники были милыми и остроумными. Как правило, я по поручению Калягина от лица СТД открывал эти «Гвозди», смотрел их и сам смеялся. Потом это стало мило, но не очень остроумно, потом стало глупо, но смешно. Потом – глупо и не смешно. А потом они дошли до вульгарностей. Однажды Богомолов вышел на сцену голый, прикрывшись ниже пояса только листом А4 с распечаткой «концепции культурной политики России». А его друзья, которых он приглашает, люди определенного уровня, при этом ликуют и кричат вот это вот wow. А вообще я считаю, что он занимается бесовщиной. Причем последовательно. Это никогда не проходит даром. И вероятно, наказание уже происходит. Можно делать что угодно, но нельзя допускать богохульства.
– Почему?
– Без почему. Просто нельзя. Идет деградация личности.
– Как думаете, почему Захаров убирает из репертуара Ленкома уже второй спектакль Богомолова – сначала «Князя», а в этом году и «Бориса Годунова»?
– Вот я вам и говорю, что богохульство добром не кончается. Конкретных причин я не знаю, и сам я этих спектаклей не видел. Но моя подруга, она критик, говорит, что это просто ужас, хоть святых выноси.
– Но ведь другие критики говорят, что спектакли Богомолова – это сатира, насмешка, пусть и жестокая, над устройством нашей жизни и существующим политическим строем.
– Ну а разве критика существующего строя может быть целью художественного исследования? Для меня – нет. Этим публицистика должна заниматься, а не театр. И потом, почему обязательно должна быть критика? А если существующий строй нравится – это плохо, да? Должна же быть оппозиция, восклицают некоторые. А почему она обязательно должна быть-то? Между тем это очень легкое занятие – провозгласить себя оппозицией и, ничего не создавая, собирать дивиденды на критике.
– А в ваш огород кидали камни – за то, что вы подписали письмо за Крым и политику Путина на Украине?
– Мне после этого письма позвонили с «Эха Москвы» и сказали: «А вы знаете, что вы теперь на Украине персона нон-грата?» Да? Ну и что? Так меня туда и не тянет.
– Вы верующий человек. Как относитесь к большой близости церкви и власти – до частичного слияния их функций?
– Церковь не берет себе функций власти. Такое отношение к церкви – это подход неверующих людей. Когда привозили пояс Богородицы, господи боже, какое количество молодых людей, матерей с грудными детьми стояли в очереди, чтобы прикоснуться к святыне! Меня так порадовало, что именно молодые стояли по много часов. То, что идет церковное возрождение – в этом наше спасение.
– А мне, напротив, было жаль смотреть, как женщины с детьми стоят и маются под дождем.
– У вас нет святого отношения. Мне жаль, что вы не чувствуете в этом потребности. А ведь для верующего есть потребность потрудиться, постоять. Бывает, человека без очереди в храм хотят пропустить, а он говорит: нет, я хочу постоять. Это же не магазин. Ради веры можно претерпеть. Вера выше науки, религиозное познание – самый высший вид познания. За ним идет художественное познание – оно тоже выше научного, аналитического.
– С таким подходом наука у нас всегда будет бедной родственницей. А среди иерархов церкви есть люди, использующие веру как инструмент управления?
– Да невозможно это, поймите. Человек к Богу приходит не из рациональных соображений – это как любовь. Другое дело, что чем ближе к Богу, тем больше искушений. Вы от недостатка веры такие вопросы задаете. Потому что это все равно что спросить, может ли человек с абсолютным слухом фальшивить.
– Иной, если сильно надо, то и петуха даст. К выборам уже готов список доверенных лиц президента, но, кажется, не все хотят афишировать наличие в нем своего имени. Может, не хотят отвечать, почему поддерживают Путина?
– Ну кто-то не очень хочет, а я хоть и не доверенное лицо Путина, но очень его поддерживаю, я считаю, что нам его Бог послал. И других мнений тут быть не может.
– Ваш сын Сергей несколько лет назад ушел в монастырь. Вы общаетесь?
– Уже восьмой год пошел, как он в Соловецком монастыре. Он – инок. Я как верующий человек со смирением принимаю его выбор. Но как земной отец...
Понимаете, в 2010-м в один год я по-мирски потерял их обоих – умерла моя жена Таня и через полгода сын ушел в монастырь. Моя Таня – у нее было больное сердце, и в общем она совершила подвиг, родив Сережу... Моя Таня так хотела внуков. А с уходом сына в монастырь род оборвался. Но Сережа говорит, что это понятие относительное. Есть поверье, что ушедший в монастырь отмаливает семь поколений рода своего.
Я Сереже иногда звоню. У них там у всех есть телефоны, интернеты и скайпы, но просто так там в сети никто не сидит. Сыну телефон нужен для работы – он отвечает за трудников, приезжающих со всех концов страны. Раз в год я к нему приезжаю и живу в монастыре неделю. Ну, предположим, был бы я против его выбора – ну и что толку-то? Потерял бы сына, и все. Он-то с Богом, а я бы остался один со своим мнением.
Балуева Анна
