О Белом я думал не писать, потому что я его не понимаю. И всё-таки он слишком важная фигура, чтобы просто обогнуть, поэтому я попробую совсем аккуратно очертить его своим непониманием.
Псевдоним «Андрей Белый» Борису Бугаеву предложил Михаил Соловьёв (брат Владимира). В юношеские годы Белый развивался под большим влиянием этой семьи и оттого вырос символистом, усвоив склонность к оккультизму, теософии и всем на свете ересям.
Отец Белого — Николай Бугаев — был деканом физмата Московского университета и настоял, чтобы сын поступил туда же. Как следствие, Андрей Белый сплавлялся в плотном замесе точных наук и мистицизма. И если бы мне нужно было сделать вид, что я его понимаю (а дальше я продолжу нагнетать именно так, как будто понимаю — в опровержение началу текста), то я бы точно настаивал на важности этого внешне парадоксального сочетания. Но в действительности здесь нет никакого парадокса, что позже напомнит всем Рене Генон, оперевшись на абджадию и всё многообразие традиционного (и не совсем) герметизма.
Позитивистская наука систематизирует отсутствие познания — к такой максиме пришёл Белый в двадцать пять. Настоящее же познание возможно только в творческой практике, которая ускользает из-под аналитики. С этим Белый оставил университет и отдался литературе.
В начале века Андрей Белый сошёлся в совместном делании с Брюсовым, Мережковским, Гиппиус, познакомился с Блоком и влюбился в Вечную Женственность, которая, к общему неудобству, воплотилась в жене Блока — Любови Менделеевой. Блок был человек совершенно аполлонический и потому своё отношение к супруге сакрализировал, выдерживая платоническое расстояние и опасаясь раскрыть её внутреннюю символику — нарушить тем самым тайну. Андрей Белый же вовсю раскачивал внутреннее дионисийство и потому интриговал всесторонним образом: признавая Софию, он стремился и к вполне светской Любови. В общем, склонности Белого к мистицизму всегда сопутствовало и увлечение простыми геометрическими фигурами — в том числе в любви.
«<...> призналась, что любит меня и... Блока; а — через день: не любит — меня и Блока; ещё через день: она — любит его, — как сестра; а меня — “по-земному”; а через день всё — наоборот; от эдакой сложности у меня ломается череп и перебалтываются мозги».
Белый, как отмечают многие современники, двигался и жил, пританцовывая. Он был патологический артист, и всякое движение его, всякий жест — составляли демонический, точно выверенный танец. Методом жизни и творчества Белого стал пляс вокруг сакрального, и его математическая траектория была настолько совершенной, что уловить и зафиксировать её не получалось ни у религиозных философов, ни у петербурской арт-богемы, ни у друзей символистов в бесконечных кружках и кафешантанах, ни у шельмоватых любителей расхристанной эзотерики с мощнейшим апломбом — вплоть до Рудольфа Штайнера. Как настоящий трикстер, Белый был несчастен в любви, и наверное ближе всего к тому, чтобы остановить его танец, были женщины (Нина Петровская даже стреляла в Белого, обессилев от напряжения их общего треугольника с Брюсовым). Одна за другой, высоченные аристократки и роковые декадентки, опрокидывали Андрея Белого, от чего он горько страдал и болезненно музицировал. Но он был больше, конечно.
Белому удалось обтанцевать всё: и христианский пафос красного пробуждения, и все русские революции, и орден тамплиеров, и пролеткульт, и Гётеанум, и ещё Бог весть что. В выплясывании трагедии Белый пережил всё, чего не пережили его ровностоящие и прямоходящие друзья и соратники.
«Его фокстрот, — писала Марина Цветаева, — чистейшее хлыстовство: даже не свистопляска, а (моё слово) христопляска».
Проза Андрея Белого, исполненная акробатики танца, лёгкая, как аммиак, отравила всю актуальную словесность его времени и незаметно проникла в ближайшие десятилетия, превратившись в бессознательный гештальт, закрыть который звали литераторов критики, филологи и разнообразные культуртрегеры. Узоры и орнаменты языка Белого потеснили нарратив и вымыли целую арену для новых героев и паразитов от слова. Шкловский в двадцатые годы справедливо заметил, что вся литература на русском носит на себе следы «Петербурга», «Котика Летаева» и прочих текстов Андрея Белого. Тогда же Мандельштам призывал писателей к преодолению Андрея Белого как «вершины русской психологической прозы» и к «возвращению от плетения словес к чистому фабульному действию». Так остро ощущалась проблема — так сильно всех рассредоточил Белый, чем, возможно, спас культурную среду от героической гибели. Катастрофическим временам было жизненно необходимо то девиантное возбуждение, которое нёс в себе и с собой Андрей Белый, и которое он отправил вперёд лучами к лучшим образцам мирового модернизма — на самую границу с пост-.
Но преодолеть Белого уже было нельзя. Сколько ни восстанавливай фабулу, сколько ни высвечивай межличностные противоречия и борения великих идей в лицах, судьбах и событиях, сколько ни упражняйся в исторических экскурсах и актуальных рефлексиях… Смысл, звук, жест, ритм, узор — всё теперь и навсегда теперь Андрей Белый — и его бесконечная глоссолалия.
Талгат Иркагалиев
