Николай Некрасов – не бойтесь дирижера...

Николаи Николаевичи

— Моя семья всегда была надежной и дружной. Папа был выдающимся музыкантом и дирижером, мама прекрасно пела, но голос ей, к сожалению, испортили, и она потом играла на виолончели. Когда я родился, ей пришлось воспитывать меня, а не играть.

В детстве был нормальным «марьинорощинским пацаном», который родился в Тихвинском переулке, напротив Бутырской тюрьмы, увлекался всем тем, чем увлекаются мальчишки, иногда дрался. Считаю, у настоящих мужчин-бойцов должны быть шрамы. Но когда дерутся девочки у нас на мостовой, да еще бьют «лежачего», это страшно!

Наша семья — это все Некрасовы, то есть мои дедушка и бабушка, мои родители, два брата и «мелочь» — двоюродные брат и сестра, потом появилась на свет и родная сестра — целая куча Некрасовых! Бабушка и дедушка жили в одной комнате с их младшей дочкой. Мой дядя Лева и мой папа — Николай Николаевич (братья) уже работали и имели свои семьи. У дяди Левы было двое детей — дочка и сын.

Кстати, с его сыном Евгением мы и сейчас поддерживаем хорошие отношения. Он талантливый человек, работает директором одного престижного Московского техникума. Евгений Львович нарочно говорит — техникума, а не колледжа. У нас в стране сейчас появились «академии, университеты и колледжи» с правом чуть ли не поступления в аспирантуру! А техникумов и «технарей» уже вроде и нет.

В связи с этим хочу рассказать случай, который произошел со мной в Мексике, когда работал дирижером в оркестре знаменитого танцевального ансамбля Игоря Моисеева. На гастролях я дирижировал мексиканским оркестром, в котором все музыканты были академиками и профессорами — ниже должностей у них не было.

Во время концерта первый валторнист начал складывать в футляр инструмент прямо у меня на глазах(!) и, вежливо помахав мне ручкой, выполз из оркестровой ямы. Я спросил в паузе у концертмейстера оркестра: «Что это!? Куда это он во время концерта ушел?» Тот ответил: «У профессора занятия».

Для меня профессор и академик — прежде всего тот, кто имеет прямое отношение к Академии наук, к Консерватории, к Гнесинской академии музыки и так далее. Профессор, в моем восприятии — это человек, который выступает прежде всего как профессионал, выдающийся ученый, исследователь, деятель культуры, который свои умения и знания передает молодым людям.

— Действительно, это так. Дед, Николай Николаевич, ушел из жизни 13 февраля 1948 года, и когда его хоронили 14 февраля на Ваганьковском кладбище, родственники узнали, что скоропостижно скончался и мой папа — Николай Николаевич. Но папу хоронили только 17 февраля, потому что он был известный человек в нашей стране, прекрасный музыкант и дирижер — к нему было особое уважение и почет. С папой прощались в клубе Радиокомитета в течение трех дней. Во время его похорон вдруг сообщили, что умер в больнице и я — младший Николай Николаевич Некрасов. Прямо с кладбища все родственники кинулись в Боткинскую больницу ко мне, но я был просто вычеркнут из списка больных — и получилось: умер.

Когда обнаружили оплошность, все говорили: «Долго будешь жить!» На самом деле в больнице у меня был кризис, и я мог умереть, но выжил, благополучно справился со страшной болезнью, которой переболела вся семья, — сыпной тиф. После того как мы похоронили сначала дедушку, вслед за ним папу, моя жена категорически заявила: «Николаи Николаевичи долго вместе не живут!» Поэтому, когда у нас родился сын, мы назвали его Алексеем.

Шаги к профессии

— Очень жаль, что ни папа, ни мама, не дожили до того времени, когда из меня получился хоть какой-то толк. В моей жизни было много занятий и увлечений, которыми хотелось заниматься серьезно. Увлекался, например, минералогией, читал труды Ферсмана. Иногда в ночь выезжал в Музей минералогии на Ленинском проспекте, чтобы посмотреть, как большие кристаллы александрита меняют свой цвет.

В средней школе наш директор преподавал химию, и я всегда помогал ему готовить в лаборатории опыты. В седьмом классе сумел пройти всю школьную программу по органической и неорганической химии. В конце концов, великий русский композитор Александр Порфирьевич Бородин тоже был сначала химиком, а потом стал композитором и написал оперу «Князь Игорь», думал  я.

В результате моих разнообразных поисков и увлечений профессию мне выбирали всей семьей. Мама мечтала, чтобы я стал скрипачом, но мне нравилось играть на рояле. Папа как-то сказал: «Знаешь, хватит тебе валять дурака! Неизвестно, что будет со мной. Давай-ка ты занимайся на домре». Отец прекрасно играл на этом инструменте и во время войны руководил секстетом домр, а потом дирижировал оркестром народных инструментов. По настоянию отца я начал заниматься на домре. Он приобщил меня к музыке через знаменитых певцов и музыкантов. Отец делал с ними фондовые записи в Доме звукозаписи на улице Качалова (сейчас это Никитская). Я слушал, как записывали Марка Рейзена, Сергея Лемешева, Веру Давыдову… Знаменитый баритон из Большого театра Иван Скобцов — один из лучших исполнителей ямщицких песен — последний свой концерт спел именно со мной, когда я уже работал дирижером народного оркестра — и я счастлив этому.

— Окончил Октябрьское музыкальное училище. По настоянию отца начал обучаться игре на четырехструнной домре, проучился в училище год, но мое сердце покорила русская балалаечка. Со второго курса перешел на балалайку и стал серьезно заниматься дирижированием.

На выпускном экзамене в Колонном зале Дома Союзов я дирижировал «Интермеццо» Виктора Калинникова. С чувством гордости пришел домой и положил на стол диплом с отличием. А на следующее утро в нашем почтовом ящике лежала повестка: «Срочно явиться в военкомат», где мне сказали: «Вы должны знать, что нынче Советскому Союзу нужны летчики, а не музыканты. Как комсорг курса вы должны показать пример другим товарищам».

— Меня «забрили», послали в город Умань (это в 250-ти километрах юго-западнее Киева) в училище летно-подъемного состава. Признали меня «годным к службе в авиации, без ограничения». (И это после того, как у нас в семье был сыпной тиф, и я чуть не помер!)

Через некоторое время за какие-то заслуги мне дали отпуск, я съездил в Москву и вернулся в часть. По дороге в училище выскакивал из вагона на каждой станции. На форме у меня было много значков, нашивок — тогда были в почете «сталинские соколы». В дороге простудился, а лечиться в армии было некогда, и моя простуда перешла в астму.

Отправили меня в Киевский госпиталь, где я пролежал месяца полтора. Встретился мне там один человек, который был моим партнером по шахматам. Он тоже очень любил музыку и как-то сказал: «Знаешь, друг, в авиации тебе не быть. С таким заболеванием летать не позволят. Давай-ка ты иди на „гражданку“ и занимайся музыкой. От этого будет больше толку».

Кстати, нисколько не жалею о службе в армии. У нас не было дедовщины, мы с увлечением занимались своим делом. Конечно, иногда нарушали устав и бегали в «самоволку» — гулять в Потемкинский парк. Мои сокурсники — в основном, ленинградцы, были спортсменами и часто тренировались в парке. Я старался быть с ними, все-таки парк — не казарма.

Один из моих сокурсников, прекрасный лыжник Алеша Арзамасцев, стал моим другом на всю жизнь. До сих пор мы дружим. Если бы сейчас один из нас позвонил другому и сказал: «Мне нужна твоя помощь», — через час он или я были бы в самолете или в поезде. Я немедленно поехал бы к нему в Одессу!

Друзья по военному училищу до сих пор приезжают в Москву из самых разных городов, встречаемся.

После госпиталя я вернулся в Москву, получил высшее образование — закончил Гнесинский институт как музыкант-исполнитель и как дирижер оркестра. На Международном фестивале в Москве в 1957 году получил первую Золотую медаль за исполнение на балалайке «Венского каприччио» Крейслера. Глава комиссии из Пражской консерватории был сражен наповал тем, что на трех струнах(!), на этом треугольном инструменте, можно так виртуозно сыграть их любимого Крейслера.

Чуть позже я сделал инструментовку каприччио для нашего народного оркестра и солиста-балалаечника, лауреата многих международных конкурсов Димы Калинина. После того победы на фестивале Василий Васильевич Хватов — дирижер оркестра Народного хора им. Пятницкого — пригласил меня к себе в коллектив вторым дирижером. Ему нужен был человек, которому можно передать свой оркестр.

В оркестре хора им. Пятницкого работал я недолго, зато очень много поездил с концертами по Советскому Союзу, выступал даже на подводной лодке.

Пути-дороги

— В 1959 году в США проходила большая промышленная выставка нашей страны. Министерство культуры СССР сформировало группу из лучших артистов в количестве 215 человек. Режиссировал программу Борис Покровский.

Я впервые приехал в Америку с хором им. Пятницкого, но дирижировать не собирался. Однако случилось так, что симфонический дирижер Большого театра Роман Алтаев, который руководил «засценным духовым оркестром», не приехал, хотя готовился с Фаером и Рождественским дирижировать все балетные номера. Меня в срочном порядке включили в работу.

Геннадий Рождественский предложил следующую схему: все первое отделение будет дирижировать он, затем выступит хор Пятницкого, а второе отделение, заключение и эпилог концерта, который поставила Татьяна Устинова, должен был дирижировать  я.

Гастроли были очень бурные! Не могу не упомянуть Ниночку Тимофееву — первую супругу Геннадия Николаевича Рождественского. Она прекрасно исполняла с Юрой Ждановым па-де-де из «Лебединого озера». Выступал с нами и Шамиль Егудин, который делал такой уникальный прыжок в гопаке, что зрители просто с ума сходили! Он буквально летал, распластавшись на огромной высоте, делая при этом остановку-зависание в воздухе! Как будто там его кто-то держал. Не могу не вспомнить и великолепную танцовщицу Богомолову и ее партнера Власова — они прекрасно танцевали «Концертный вальс» Дунаевского.

Американские гастроли стали для меня как дирижера серьезным испытанием. Дирижировать симфоническим оркестром приходилось нечасто. Помню свое состояние, сидел с партитурой всю ночь, волновался…

Но встал утром на репетиции перед оркестром, поздоровался со всеми на английском языке, начал работу. Конечно, я не мог себе позволить того, что делал, например, фон Караян — опустить глаза и никого вокруг не замечать, а только дирижировать и дирижировать.

После концерта, на котором была вся нью-йоркская знать, дипкорпус, эмигранты первой и второй волны, представители семьи Романовых, о нас и наших гастролях только и говорили…

С Игорем Моисеевым

— Только в Америке — шесть раз. Американский импресарио Сол Юрок так любил Моисеева, что всегда приглашал его к себе на день рождения. Планируя гастрольный тур, он рассчитывал, чтобы мы успевали попасть к нему домой на Парк-авеню.

Сол Юрок был славный, добрый человек, искренне любящий русскую музыку и русское искусство. Он одинаково плохо говорил и по-английски, и по-русски. В свое время он возил по Америке все «русские силы» — Рахманинова, Нижинского, Анну Павлову и многих других. Потом — и лучших советских музыкантов.

— Когда я работал там дирижером оркестра, получил такой заряд мастерства, что мне хватит его на всю оставшуюся жизнь. Но было одно «но»! Когда артисты танцуют под классическую музыку, они позволяют себе за счет движения большие темповые изменения. А мне как дирижеру трудно переступать через это.

Композитор писал музыку не под танцевальный ансамбль, а я все время вынужден был ее приспосабливать под исполнение танцоров. Поэтому, отработав 13 лет в ансамбле Моисеева и сказав всем большое спасибо, ушел оттуда.

Но до сих пор с громадным уважением вспоминаю то, что делал сам Игорь Александрович — удивительно мудрый и очень талантливый человек. Когда-то мы с ним играли в шахматы, он был сильным шахматистом и даже имел награды. Благодаря Моисееву, я увлекся живописью. Он пытался воспитывать широкий кругозор у своих танцоров и водил их по лучшим музеям мира. Мы были в картинных галереях Канады, Америки, Европы.

Центр Парижа я знаю гораздо лучше, чем нынешнюю Москву. Когда мы подолгу сидели на гастролях в Париже — иногда по два месяца, — невольно изучили все, что можно было узнать об этом городе. Помогали нам в этом две уникальные женщины, русские по происхождению, — мадам Алчевская (ее отец до революции 1917 года владел шахтами в Донбассе) и мадам Сияльская (внучатая племянница генерала Краснова). Благодаря этим дамам мы познакомились с самыми знатными русскими эмигрантами Парижа.

Так что только из творческих соображений мне пришлось расстаться со знаменитым ансамблем и его маэстро.

В «Останкино»

— Сравнительно недавно были в Германии, несколько раз выезжали во Францию и Англию, в США выступали один раз. Зато объездили вдоль и поперек Испанию. Трудно найти в этой стране город, в котором бы нас не знали. Снова и снова зовут — испанская публика любит нас.

— С Иосифом Кобзоном работаем над проектом, который хотим показать в сентябре в Москве. Затем вместе отправимся на гастроли во все города-герои и некоторые республики бывшего СССР, отмечая таким образом 70-летие маэстро.

— Отметили сравнительно недавно. Мы 52-й год вместе с моей единственной женой — Людмилой Михайловной. Она по образованию музыкант, прекрасная пианистка, великолепный специалист по камерному пению. Смею думать, что таких профессионалов немного, может быть, два-три кроме нее. Скоро 50 лет, как она работает в Гнесинском институте (Российской академии музыки), доцент кафедры камерного пения. Учит пианистов искусству аккомпанемента, а вокалистов тому, что нужно делать, чтобы его хорошо слышали. Нас с женой спасает то, что мы сохранили общие интересы. Все у нас, как в дни молодости!

Беседу вела Алла Благовещенская