В Театре имени Маяковского состоялась премьера «Семейного альбома» — спектакля Миндаугаса Карбаускиса по пьесе «На покой» Томаса Бернхарда. Его в российском театре ставят редко, считая, видимо, автором, слишком укорененным в специфических австро-немецких реалиях определенного времени. В нынешнем спектакле центральная тема действительно довольно сильно потеряла актуальность, зато очень остро звучат мотивы когда-то второстепенные, считает Ольга Федянина.
Один раз в год почтенный судья Рудольф Хёллер (Михаил Филиппов) вместе с двумя своими сестрами, Верой (Евгения Симонова) и Кларой (Галина Беляева), отмечает самый важный для себя праздник. Это одновременно и тайный ритуал, и двусмысленно-непристойная ролевая игра: шторы гостиной плотно задернуты, прислуга отправлена из дома, и даже звонок телефона воспринимается как угроза. Что празднует этот уважаемый немецкий буржуа в конце 1970-х? День рождения Гиммлера. Сорок лет тому назад судья был заместителем коменданта концлагеря, и рейхсфюрер СС почтил его визитом и личной дружбой, а в конце войны помог Хёллеру «уйти с радаров», избежать ареста и казни. С тех пор ежегодно повторяется ритуал: Вера вынимает из шкафа и наглаживает нацистскую униформу (вместе с судейской мантией), из какого-то тайника появляется боевой пистолет в кобуре, фотографию Хёллера рядом с Гиммлером выставляют на украшенный цветами праздничный стол. Вторая сестра, Клара, изгой в семье, нехотя переодевается в полосатый лагерный халат заключенной — все должно напоминать брату о лучших днях его жизни. Постепенно выходящий из-под спуда психоз заливают дорогим шампанским. Камерная сцена на Сретенке (пространство — Сергей Бархин) объединяет условный зал и условную сцену в стильно обставленный бункер: зрители незваными гостями сидят вокруг тесной игровой площадки, большую часть которой занимает обеденный стол. У Бернхарда праздничный вечер заканчивается инсультом: судья Хёллер так и не доживет до вожделенной пенсии, которая позволила бы ему навсегда счастливо затвориться в мире призраков. В спектакле Карбаускиса задыхающегося и хрипящего судью увезут за кулисы — может, еще и оклемается.
Томаса Бернхарда в России практически не ставят, хоть он и по сию пору лучший послевоенный прозаик и драматург Австрии. Можно предположить, что нашему театру он всегда казался, во-первых, слишком многословным, а во-вторых — слишком укорененным в австро-немецких историях и обстоятельствах. У лежащей в основе спектакля пьесы «На покой» (перевод Михаила Рудницкого) тоже локальные корни. Она написана по свежим следам громкого «дела Филбингера»: в 1978 году премьер-министр федеральной земли Баден-Вюртемберг Ханс Филбингер был вынужден уйти в отставку, после того как обнаружилось, что во время войны он был нацистским судьей, выносившим смертные приговоры, про которые после мая 1945 года «забыл».
История о респектабельном настоящем, в котором отравой и проклятием живет ужасное прошлое, разумеется, не локальный сюжет. Интерес Миндаугаса Карбаускиса к пьесе понятен (и, очевидно, неслучаен: это уже второе его обращение к драматургии Бернхарда). Однако в интересе этом есть парадокс.
Томас Бернхард — автор со злым глазом и яростным темпераментом. Мысль о латентном бессмертии фашизма, о том, что нацистский ресентимент спрятан не только под каждой респектабельной судейской мантией, но, возможно, и под его собственным богемным пиджаком, приводит его в бешенство. Своих героев он боится и ненавидит в открытую. Все это, строго говоря, противоположно режиссерскому темпераменту Карбаускиса, его любви к подробностям, к отстраненному юмору, к длинным созерцательным пассажам. Героев Бернхарда он рассматривает, кажется, внимательнее, чем сам автор. И под этим пристальным режиссерским взглядом главная бернхардовская тема оказывается довольно анахроничной. Чем дольше герои настаивают на объединяющей их страшной тайне из прошлого, тем заметнее, что время страшных тайн из прошлого миновало. Во-первых, их почти невозможно сохранить, во-вторых, они больше не разрушительны. Психологические бункеры перестроены в психологические шоурумы, «тяжелое прошлое» скорее оказывается пропуском в настоящее, чем вредит ему. В пьесе Бернхарда важно, как нацистская униформа все сильнее просвечивает сквозь судейскую мантию. В спектакле Карбаускиса и униформа, и мантия — лишь костюмы. Гораздо интереснее здесь наблюдать за тем, что у Бернхарда было важным, но все же второстепенным лейтмотивом — за свойствами той новой респектабельности, которая вырастает на этой благодатной костюмированной почве. Хёллер Михаила Филиппова клянется в любви классической музыке, гордится тем, что предотвратил уничтожение родной природы и строительство «ядовитой» фабрики (правда, только у себя под окнами, ее построят в другом месте, но человек не всесилен, что вы хотите), обличает власть крупных концернов и, разумеется, проклятую Америку. Если бы не отдельные антисемитские тирады — достойный консерватор, не выделяющийся ни в каком современном дискурсе.
Но подлинным голосом этой новой респектабельности является вовсе не судья Хёллер, а его сестра Вера. Именно ей в пьесе принадлежит большая часть текста, а в спектакле — центральное место. Бодрая, подтянутая, в идеально сидящих блузках и платьях, Вера Евгении Симоновой — это подвиг титанического конформизма, акробатический баланс не между прошлым и настоящим, а между рациональностью и безумием. Регистры этого баланса Симонова переключает мгновенно, иногда по несколько раз внутри одного предложения: любовь к брату соединена в ней с холодным пониманием того, что он опасный монстр. Ненависть к сестре-калеке — с заговорщической привязанностью к ней же. Она искренне мечтает о том, как брат выйдет на пенсию, и знает при этом, что его пенсия для всех троих означает роковой финал — жизнь, замурованную в воспоминаниях и ритуалах. Она с бесконечным терпением поддерживает весь домашний уклад — гладит, подшивает, выносит что-то на стол, переставляет, прибирает, украшает, подчищает, музицирует. В некоторые минуты спектакля даже кажется, что только она одна, эта Вера, по-настоящему реальна, а оба других — кошмары, призраки. Но даже самые страшные призраки когда-то растворятся, уйдут, умрут от инсульта, наконец. А она останется — с любовью к настоящему искусству, правильной жизни, прекрасной природе. И с семейным альбомом, в котором детские фотографии и фотографии на фоне лагерных вышек вызывают одинаково сентиментальные воспоминания.
Ольга Федянина
