Даже немного смешно, что разговор на любую тему можно свести к проблеме соотношения «единого» и «многого».
Я не могу сказать, что я всегда противопоставлял себя коллективу, стремился выделиться и отличиться. Лет до шестнадцати было, скорее, наоборот. Я остро ощущал свою неотменимую инаковость, поэтому чаще старался доказать, что я такой же, как все. Но именно в этом ощущении фантомного ресентимента взрастал мой нонконформизм.
Это белка. Сфотографировал я.
Меня окружали простые ребята — обыкновенная школа, обыкновенная среда. Никаких гениев и даже эрудитов. Никаких наркоманов и мелких преступников (я их видел, некоторых знал, но ни с кем никогда не сближался). Ещё в школе я понял, что эпоха протестного недеяния ушла. Кретинизм и раздолбайство не имеют веса, а всех глупых просто пережует и выплюнет эпоха. Это было важнейшее прозрение, которое помогло мне выбраться на поверхность в дальнейшем.
А ещё помогли, спасли, книги. Я никогда не был книжным червём, но всегда имел априорную установку: сколько-нибудь серьёзный человек должен читать книги. Кто не читает, тот бродит в потёмках. Я читал всякую ерунду, но во всякой ерунде обнаруживаются зёрна пользы. В старшей школе я читал очень мало, и это, может, главная ошибка в моей жизни. Мне было важно закрепиться, устроиться в формирующемся общественном укладе. Тогда я не предполагал, что после выпускного этот уклад быстро пойдёт ко всем чертям.
Мой нонконформизм заходил сбоку: мне было важно знать русский язык лучше любого потенциального насмешника (а в нулевые школьная ксенофобия процветала), иметь возможность как бы «переиграть» (не знаю, какую игру я предполагал) всякого неприятеля. При этом я всегда прекрасно понимал, что я здесь такой же автохтон и любые «претензии» ко мне рождены невежеством. Собственно, понимание, что неприятели — просто банальные идиоты, укрепило меня на верном пути. Я понял, что для жизни в людях нужно просто знать как можно больше, нужно быть умнее всех.
Но внешне я действовал (искренне, надо сказать) совершенно конформистски. Я понимал, что «других» не любят, когда они противопоставлены. Мне хотелось быть своим, чтобы не участвовать в борьбе за выживание. Не могу сказать, что я мимикрировал, потому что это и впрямь моя культура, а не чужая, однако я, пожалуй, обманывался и обмазывался тем, чем не стоило. Игра по чужим правилам сформировала мне ряд психологических и культурных паттернов, которые я сегодня бы отдал даром, но приходится выдавливать по грамму в год.
Когда уже в конце одиннадцатого класса я столкнулся с действительно иными людьми — умными (страшно для меня умными по тем меркам), увлекающимися, яркими, — я даже испугался. Потому что мне показалось, что я начинаю воспринимать социум как лестницу, по которому я начинаю какое-то омерзительное восхождение. А мне эта роль не была симпатична. В общем, у меня народился ряд зажимов, и общаться с «другими» людьми я боялся, так как считал, что буду выглядеть глупым на их фоне (а я действительно был глупым на их фоне). Разницу между нами я навёрстывал дома: читал, изучал, смотрел, слушал; а общаться продолжал со старой доброй понятной компанией.
И в этот момент я начал ощущать прикол нонконформизма, потому что мои (не мои) вкусы вступили в конфликт с принятыми в моей среде, моём городе и моей школе. Я впервые не рационально, а эмпирически понял, что массовая культура — это легитимация дебилизма, так как работает принцип: «миллионы мух не могут ошибаться». До сих пор не самые глупые люди свято верят и говорят, что если что-то популярно — значит это хорошо (или «хороший продукт», прости, Господь). Я стал свободен, когда вполне понял, что это не так. И дальше я использовал это как принцип. Не по-тупому — от противного — но в критической форме. Всякий масскульт я держал на расстоянии, внимательно изучая, держа руку на пульсе. И многие популярные вещи мне искренне нравились, то есть воинствующим нонконформистом я никогда не был.
Попытки взаимодействовать с ещё более крутым институтским обществом поначалу также были неудачными, однако через некоторое время барьер был преодолён, а друзья и соратники найдены, но это уже другая история. Важно, пожалуй, вот что:
Со временем я понял, что самая идиотская установка — это желание кому-то что-то доказать. Полностью отказаться от чужого мнения невозможно, но мне стало гораздо легче, когда я, пройдя некоторую дорогу и изведав некоторое дерьмо, понял, что люди в основном не понимают, чего они хотят от своей жизни, и совсем не понимают, каким должен быть мир. Соответственно, прислушиваться к ним не стоит. Смысл имеет только обнаружение чего-то более занятного, чем люди. Или же людей, которые также ориентированы на что-то более занятное.
Как говорит Федя Букер, «метанарратив лежит собачьим трупом на пути», это хорошая формулировка. Сегодняшний мейнстрим — это разложение, универсализм («у каждого своя правда») и утилитаризм. И это уже не подростковая спесь во мне, а холодная констатация. Сегодняшний конформизм — это такой материалистический чад, когда базовые установки утиной эпохи приходят в конфликт с бушующей реальностью.
В ходе длительных интеллектуальных и духовных поисков (в искусстве, политике, философии) я хорошо понял, что нонконформизм сегодня — идти на голос из горящего куста. Нонконформизм сегодня — это оживление традиционного знания. И самое страшное, что мир перевёрнут буквально, поэтому сегодня нонконформизм — это ортодоксия. Дарю вам это понимание, к которому шёл много лет, чтобы вам было проще.
Талгат Иркагалиев
