Крохотный выстрел бьёт по перепонке ушной, писк разливается, заполняя собой вакуум гудящий. Так может петь только пурга за окном, она продолжается несколько дней, убаюкивает колыбельной, командует снегом, уходит во тьму туннелем. Непослушные руки замерзшие собирают блестящую скорлупу, она и есть синоним выстрела, она и есть синоним точки.
Документация выстрела в стену
Точки старательно глаз тормозят, помогают ему подышать, ощутить паузу. Образовавшаяся пустота дает гораздо больше воздуха, нежели запятая, и это нашей голове привычно. Это приносит отдых, понимание, что конкретно написано, что пытались передать другие для тебя. Превращение нескольких голов в одну большую голову.
Но выстрел задерживается, оставляет слово оголенным, очищенным от скорлупы наедине с собой. Точка исчезает.
Я получаю ответ: «Привет. Не могу читать, т. к. нет знаков препинания».
Я пишу ответ:
Первый шаг совершает Уильям Фолкнер, а я вслед за ним. Реальность, созданная словом становится слитой, туманной, а главное в ней пропадает привычная мелодичность искусственно внедренная через знаки. Теперь все единый поток, нота. Огромной волной он может снести в отдельных частях «Шума и ярости», но я хочу задержаться на чем-то малом, конкретно на ряби, на «Медведе». Поскольку рывок наш первый, он скромен и тих. Во второй части «Медведя» таят точки, но не другие знаки препинания (запятые, тире и тд). Они должны еще немного помочь нашему неповоротливому рассудку.
«И они поженились, она стала его женой, его обетованным краем, раем неземным и вместе земным, ибо снова повторилась извечная земная повесть — и с ним тоже, ибо каждый должен поделиться собою с другим живущим, дабы войти в обетованную ту землю, и, делясь собой, сливались они воедино — на это время хотя б, но сливаются, на время пусть и краткое, но сливаются неразделимо, невозвратно и необратимо; еще не переехал он с женой из тесной комнатки, но раздались у комнатушки стены, исчез пол и взреял потолок, и одета она была в мыслях Айзека сиянием...»
Нутро написанного состоит из диалога, но больше походит на внутренний монолог героя, его спор, разросшийся на неких двоих. В попытке отделить одного от другого возникают редкие точки. Все остальное — отсутствие знака (след) и слово, усиливающие сбивчивую внутреннюю мысль. Будто проваливаешься в крохотную ямку и стараешься удержать равновесие, чтобы не упасть. Победу равновесия подтверждает интонация притчи, сказания, добавление повторов. Глаз таким образом за слово цепляется, не бежит вперед. Пелена тихо спадает. Написанное Фолкнером — точно притворяющееся простым. Он уводит героя всё дальше в природное, исконное, и я представляю, как точки исчезли вовсе вместе с памятью о них.
Первые знаки препинания вводят древние греки. Драматург Еврипид знаком «<» отмечал в тексте перемену говорящего лица (почти как Фолкнер), то есть заменял тире и кавычки. Аристотель же использовал «_». Полная свобода использования знаков и отсутствие системы. Аристофан Византийский попытался это исправить и особенно помочь ораторам, нуждающимся в обозначении пауз. Он вводит: «.», «·» и «·». Расположение точки в нижней, средней или верхней части строки сигнализировало об остановке. Точки в нижней и средней части строки выполняли те же задачи, что и современные запятая и точка с запятой, а расположение точек говорило о том, что в речи нужно сделать либо короткую, либо среднюю паузу. Точка в верхней части строки играла роль современной точки, она обозначала конец мысли. Я мысленно верчу знаки препинания, придумывая им новое место. Точка оказывается на краю света — страницы. Если человек захочет оказаться на краю света, ему лишь нужно оглядеть свою комнату повнимательней и найти нужную стену. Правая. Окончание ворожбы. Привычный вид знаки препинания обрели благодаря монахам Алкуину и Варнефриду. А отношение к пунктуации стало значительно меняться при изобретении одного из первых способов книгопечатания с помощью подвижных наборных литер. Учение о знаках препинания в то время называлось «учение о силе точек» или «о точечном разуме».
Но сейчас хочется забыться, уйти дальше от исторического и вернуться к художественным текстам. Джеймс Джойс разрезает слово, проверяет устройство его корневой системы, придумывает в какую почву посадить. Гипнотизирует мелодичностью, вопреки созданной без точек в последней главе романа «Улисс» — «Пенелопа». Первая Пенелопа — персонаж греческой мифологии, жена Одиссея. Ожидала, пока её муж вернется домой в течение двадцати лет, — символ самоотверженной любви и верности. Образ Пенелопы Джойса идёт дальше: у него она способна жаловаться на окружающие её невзгоды, людей, мелкие бытовые проблемы. Она становится похожа на реальную женщину. Все её слова — проматывание по кругу навязчивых мыслей, диалог с самой собой напротив зеркала, бормотание под нос во время мытья посуды, заканчивающиеся внезапной поэзией.
«со старинными окнами где веер скрыл блеснувший взгляд и кавалер целует решетку окна и винные погребки наполовину открытые по ночам и кастаньеты и ту ночь когда мы пропустили пароход в Альхесирасе и ночной сторож спокойно прохаживался со своим фонарем и Ах тот ужасный поток кипящий внизу Ах и море море алое как огонь и роскошные закаты и фиговые деревья в садах Аламеды да и все причудливые улочки и розовые желтые голубые домики аллеи роз и жасмин герань кактусы и Гибралтар где я была девушкой и Горным цветком да когда я приколола в волосы розу как делают андалузские девушки или алую мне приколоть да и»
Неконтролируемый, как воздух или вода поток сознания. Весь роман написан в данной технике, но только последняя глава лишена точек. Отделяется женское от мужского. Женское лёгкое и прозрачное сигнализирует о смерти интонации, все слова неотделимы, здесь нет важного и неважного. Все имеет одинаковый вес. От того и чтение данной главы так легко. Не уходит Джойс и от разговорных слов, напротив, их он любит и лелеет больше всего, они создают своеобразный ритмический рисунок. Их поддерживают за руки междометия и частицы. Особая роль отводится “and” («и»), союз отмечает смену объекта мысли. Как и Фолкнер, Джойс обращается к повторам. Существительные “man” («мужчина») и “woman” («женщина») употреблены в главе одинаковое количество раз (по 82 раза каждое). Помимо существительных, всплывают анафорические местоимения — “he” («он») 742 раза, «she» («она») 512 раз. Указующие камни с тремя тропинками. И все же главным остается читатель, именно он решает, где остановиться и в какую сторону посмотреть. Кажется, что подобного типа тексты полностью его игнорируют, это не совсем точно, — они даруют полную свободу.
Больше Джойса перепев любит только Сэмюэл Беккет. Его поглощают целые предложения-повторы изобилующие словами. Повтор, как первый образ художественный речи вытекает из греческого эпоса и славянской литературы, разрастается внутри Беккета. Пишет он в основном драматургические произведения и крошечные рассказы, будто бы постепенно выталкивая слова и знаки препинания, превращая то и другое в следы. Он ближе всех подходит к тишине и темноте. Рассказ «Образ» строится именно так: единственная точка ставится у последнего слова. Весь он как спетое на одном дыхании, короткий смачный плевок, хлопок ладони о ладонь, толчок. Структура его менее плавная, нежели мысли Пенелопы. Слова выпрыгивают и выскакивают, кажется, непроизвольно, будто бы думающий или говорящий их страдает от синдрома Туррета (хроническое расстройство центральной нервной системы, при котором возникают множественные непроизвольные сокращения мышц). Они вызывают движение какой-либо части тела (двигательные, моторные тики) и навязчивое произношение звуков или слов (вокальные, голосовые тики). Внимание облегченно вздыхает. Воздух медленно выходит. «Образ» меняет приятное на отвратительное, а отвратительное на приятное. Всё здесь — двойственная физиологическая колыбель. Если говорить о любви (центр рассказа), то только с набитым ртом.
«...она кусает я глотаю мы еще не воркуем с набитыми ртами любовь моя я кусаю она глотает любимый мой на кусает я глотаю короткий туман и вот мы снова удаляемся в поля держась за руки качая руками задрав носы к высотам мы все меньше и меньше я не вижу больше собаку я не вижу больше нас сцена пуста немного зверей овец будто гранит обнажился лошадь которую я не заметил стоит неподвижно спина изогнута голова опущена звери знают синеву и белизну неба апрельское утро в грязи конечно сделано это гаснет сцена пуста пара зверей потом и это гаснет и синевы больше нет я остаюсь вон там справа в грязи...»
Блестящей скорлупой забивается дырка от пули в стене, перепонка срастается, но я хочу вернуть ощущение писка.
Екатерина Савельева
