Иметь глаз острый, как иглу, поддевать им ткань реальности, затягивать, латать дыры. Мир — старая одежда, перешитая тысячу раз. Кто захочет надеть на себя такой костюм? Пыль, съедающая цвет и форму, покрывалом нежным обволакивает. Чихать хочется. Аллергическая реакция незамедлительно наступает, шепчет на ухо о своем приходе. Бьется. Чтобы выдержать натиск мира, постараться сохранить незамутненный взгляд, нужно убить жалость. Жалость, сквозь жало кровоточащая, угаснет. Распахнется рот, языком поглотит. Начало.
Нечто похожее происходит, когда сталкиваешься с Медузой Горгоной. Она — самое прекрасное и ужасающее одновременно. Она та, кого хочется пожалеть, приласкать, и при этом нуждается совсем в другом, ином проявлении человечности — обращении к равному. То же происходит на экране.
Для того, чтобы существовало кино, необходим светящийся экран и глаз человека. Первое пленит второе, гипнотизирует. Мужчина обнимает дерево, медленно ощупывает его с разных сторон, замирает, кажется, пытается вспомнить о том, как на самом деле должно выглядеть дерево, что является его нутром. Он наткнулся на него не сразу. Парк. Мать, бегущая следом за ним, ловит взрослого мужчину, как маленького. Мы знаем, что мужчина слеп и глух. Наладить контакт с ним пытается старушка — главная героиня фильма «Земля тишины и темноты» Вернера Херцога, она тоже слепа и глуха. Сосредоточенно водит рукой по ладони — алфавит. Последовательное движение пальцев вверх-вниз. Чтобы остаться наедине с этими людьми, нужно вернуться к убийству жалости. Херцог будто бы вставляет себе особый стеклянный глаз, и весь мир преломляется. Он смотрит на них, как на себя, — разницы не видит. Это рождает метод, равный Медузе Горгоне.
Кадр из фильма «Ограниченное будущее»
Документальное Херцога притворяется классическим фильмом, где существуют небольшие интервью с героями, фактическая информация, которую преподносит голос за кадром, упор на страшное социальное, поедающее мир, жизнеутверждающие выводы или некое подобие морали. В фильме «Ограниченное будущее» дети рождаются без рук. У них есть только прекрасные длинные ноги в красных колготках с разрезами для пальцев. Этими ногами они рисуют портреты. Мальчик считает, что является сыном змеи из-за особенностей тела. Рождение из змеи в красных колготках — поэтический образ, перенесший меня в сон.
Сон. Я в красных колготках оказываюсь посреди леса вместе со своими родителями и другими взрослыми неизвестными мне людьми. Все мы здесь готовимся к своей смерти, после наступления которой начнется второй круг — рождение из змеи. Все это я вспоминаю очень медленно, обдумываю про себя и пытаюсь понять, как будет выглядеть моя будущая мать. В мельчайших деталях. Умирать не хочется. Не хочется есть слипшийся рис из крохотного котелка, бурлящего. Мама говорит: «Такую кашу дают беременным женщинам». Я отбрасываю ложку и просыпаюсь.
В это время дети скатываются с горок, занимаются физкультурой, мечтают о том, как ограбят магазин и снимут про это фильм. Херцог не пытается отклонится, сделать сложный монтаж, изобрести новое устройство для камеры. Ему важен лишь портрет говорящего. Он внимателен и к мимике, и к слову, так, как если бы писал литературный роман. Не страшно «оскорбить», задать «неудобный» вопрос.
Если попытаться немного уйти от физических недугов, набрасывающихся с экрана и шокирующих зрителя больше всего, можно повернуть к тому, что давит скорее через слово, а не форму — к фильму «Никто не хочет со мной играть». Для Херцога все останется единым ровным потоком, и я старательно пытаюсь последовать за его хладнокровностью. Удается это лишь в отдельных сценах. В детском саду с мальчиком отказываются играть другие дети. Большую часть времени он проводит в одиночестве, пока не решается показать девочке своего домашнего ворона. Удивительно привлекательная деформация мира (кроется в домике для ворона) сочетается с простым, узнаваемым — игнорирование одного отдельного индивидуума внутри общества. Одиночек Херцог рассматривает особенно часто и близко.
Пик этого — «Великий экстаз резчика по дереву Штайнера». Плотник Вальтер Штайнер прыгает с трамплина на лыжах дальше всех, кажется, что сам воздух концентрируется вокруг него таким образом, чтобы он никогда больше не достиг земли. Мир поглощают разноцветные скачущие точки. Глубокий вдох и выдох. Если говорить языком Ницше, Штайнер — сверхчеловек. Окружающие люди, стараются подстроить под него общие правила соревнований, скорректировать полет, но Вальтер прыгает все дальше. Удаляется. Летит. Разрыв. Херцог впервые ломает привычную структуру документального кино, он чаще вставляет музыку, использует замедленную съемку, дает слово герою через поэтическое.
«Однажды в детстве у меня появился вороненок. Это было необыкновенно. У него еще не было перьев. Я выкормил его на молоке, хлебе. И когда он вырос и начал летать, он встречал меня и уже видел издалека, когда я возвращался на велосипеде. Я свистел ему, он садился мне на плечо и отправлялся со мной домой и ждал, пока я не покормлю его. Иногда случалось, что он ждал меня на краю дороги, когда я возвращался со школы. Я слышал, как он каркает. Поворачивался… Да, это был мой вороненок. Он прямо летел ко мне. К сожалению, он потерял много перьев. Возможно, это было связано с плохим питанием. И другие вороны мучили его с самого утра. Все время стоял шум, драка… Он пытался, конечно, улететь, но не мог, и падал на землю. Я должен был, к сожалению, застрелить его из сострадания, потому что было мучительно смотреть, как его заклевывают, так сказать, его собственные братья за то, что он не мог больше летать».
Два ворона тихо рифмуются в моей голове. Можно отвести взгляд и не превратиться в камень.
Екатерина Савельева
