О встрече с французскими гостями...
О визите в Париж...
Написано вроде бы о личном.
Однако читается так, словно всё происходившее — увлекательный фильм.
Фёдор Проходский, редактор 1001.ru
У Юрского в Москве еще жилья не было.
— Они придут к тебе пораньше, — сказал Сережа, — а мы с Наташей, как только освободимся из театра, к вам подъедем.
— Они говорят по-русски?
— Нет. Но они замечательные люди, все артисты «Комеди Франсез». А Катрин Сальвиа — просто европейская звезда.
— Все артисты «Комеди Франсез»?
 |
| Звезды французского и русского театра на кухне квартиры над Чистыми прудами. В ватерпольной шапочке — Катрин Сальвиа, в белой шляпе с сигаретой — Наталья Тенякова |
 |
Мои опасения были преждевременны: в лучшую в мире однокомнатную квартиру на Чистых прудах прибыла не вся труппа, а только четыре человека. Двое мужчин были симпатичны, а женщины обворожительны. Они были дружелюбны и неприхотливы. Нашим вином французов я мог разве что удивить, а хотелось доставить им радость. Значит, водка. Еду я сделал, которая побыстрей. Пошел в рыбный, который был на углу Покровки, и купил филе трески. Это был знаменитый на всю Москву магазин — там всегда что-то было. В кафельном бассейне, как поросята, плавали карпы, которых можно было жарить, фаршировать, а то и закоптить прямо в квартире (об этом позже), белая рыба по щадящей цене аккуратно нарезана, впрочем, как и красная, иногда внезапно и ненадолго возникали миноги, жаренные в желе (вовсе не те, что теперь торгуют на рынках), а весной северная навага — как раз в пост, и селедка, иной раз необычайной жирности и слабой соли.
«Не сегодня, не сегодня», — говорила своим (а я был свой — с Чистых прудов) симпатичная продавщица Аня, похожая на актрису Удовиченко. «Послезавтра приходите. Привезут вот с такой спинкой», — и она разводила большой и указательный пальцы на ширину, достаточную, чтобы там уместился теннисный мяч.
Майонез, лук и сыр были куплены на другом углу, в народном гастрономе, расположенном в здании старейшей московской гостиницы, построенной в начале девятнадцатого века архитектором Стасовым. Здесь был отдел для ветеранов и зрелых пенсионеров, торговавший посильным товаром по умеренным ценам.
— А что, Зина, — спрашивала покровская старушка хозяйку прилавка в мятом, но местами чистом халате, — яйца по восемьдесят копеек закончились?
— Все имеет смысл кончаться, — философски отвечала Зина.
Сыр в магазине был, один — «Российский». У покупателей не хватало воображения даже спрашивать, какой, дескать, у вас сыр? Вру-вру. Случался перед праздниками прекрасный рокфор по два рубля восемьдесят копеек за килограмм. Но теперь праздников не было, потчевать французов с их сырами нашим сырым полуфабрикатом я не собирался. А вот для того, чтобы при участии лука и майонеза сготовить с ним филе, он годился.
Вынутая из духовки запеченная треска гостям понравилась.
Мы выпивали на кухне. Иногда выходили на балкон, лежащий на эркере комнаты подо мной, где живет Георгий Николаевич Данелия, чтобы полюбоваться на Пруды, и возвращались к столу, сработанному столяром Васильичем из покрытой краснодеревным шпоном (или чем-то похожим на него) двери, которую мне подарил начальник Метроспецстроя Алексей Гаврилович Лёвин. (На «ё» он настаивал.) Васильич изготовил станину из подземных дубовых перил, и получилось сооружение, за которое не было бы стыдно и Собакевичу. За этим столом, на лавках, тоже изготовленных из перил, сидели славно потеплевшие французские актеры.
К моменту, когда я подарил им по старинному павловскому русскому лафитнику, мы уже прекрасно общались (на невербальном уровне), выпивая и радуясь друг другу. Все напялили шляпы и шапки из тех, что я когда-то собирал, и кухня немедленно превратилась в сцену.
Дружески (!) обнимая за плечи Катрин Сальвиа — премьершу «Комеди Франсез», красовавшуюся в ватерпольной шапочке моего друга — нападающего питерского «Водника» Александра Ивановича Тихонова (который, несомненно, будет когда-нибудь героем нашего рэгтайма), я рассказывал с живыми картинками, как автор стола и лавок — Васильич — подшофе (e’chauffe’ — фр.) придя домой, прилег на диван вздремнуть (какой столяр не выпивает), а когда, толком еще не протрезвев, открыл глаза, почувствовал себя Лениным. Причем не живым, а уже выпотрошенным (прости господи) и набитым, как ботинки на лето, старыми мятыми газетами. Преимущественно «Правдой».
Васильич в Мавзолее не бывал, хотя на секретных правительственных объектах под землей работал регулярно, однако гранитчик Купцов ему живо описывал стеклянный саркофаг с вождем, особенно напирая на то, что Владимир Ильич лежит там не на животе и не на боку, а на спине, хотя сам Купцов считал эту позу неудобной, поскольку она вызывала у камнетеса храп, по которому его можно было легко найти на объекте после обеда. Ленин же, по утверждению Купцова, лежал тихо, так он и не выпивал сколько лет.
Рассказ Купцова запал в душу Васильичу настолько, что когда он обнаружил себя лежащим на спине (sic!) в прозрачном склепе, он очень насторожился и стал рыться в голове. Однако ничего о мировой революции и диктатуре пролетариата там не отыскал. Мысли были самые обыкновенные: если народ нескончаемым потоком пойдет мимо, отдавая ему почести и наслаждаясь созерцанием, будет ли удобно встать и сходить на кухню, чтобы попить воды от мучающего его сушняка?
Слово «сушняк» с русского я перевести никак не мог (хотя полагал, что остальное парижане поняли из моей пантомимы). Да если по чести, то и финал истории я бы не осилил, не приди после спектакля Сергей Юрьевич Юрский с женой Натальей Максимовной Теняковой. Вкратце пересказав Сереже — блестящему знатоку языка Мольера и др. (у него даже есть поэтическая программа на французском) содержание предыдущих событий, я попросил его сообщить актерам, что нужды волноваться за судьбу Васильича нет. Он живой пришел сам домой, лег на диван вздремнуть, а жена, воспользовавшись случаем, окутала его полиэтиленовой пленкой и, выдвинув на середину комнаты, взялась белить потолки, поскольку, как и две предыдущие его жены, была маляром.
— Не люблю я их. Хотят новой жизни, а все заканчивается ремонтом квартиры, — говорил мне Васильич, которому в качестве водки нравилась любая водка, а из закусок предпочитал копченого прямо на нашей недостроенной кухне карпа, которого я покупал у знакомых продавщиц в рыбном магазине.
Разумеется, Васильича радовал и результат, но по-настоящему занимал процесс. Это роднило его с китайскими философами и их последователями, которые тоже любили карпов и даже вывели из них золотых рыбок, исключительно красивых на вид. Наш же отечественный карп был способен и на вкус. Эксклюзивные качества этой рыбы проявились в процессе экспериментального копчения ее на дубовой стружке, в коптильне, изготовленной на авиационном заводе Антонова из крылатого металла повышенной теплопроводности. Обнаружив, что дуб не противоречит карпу, Васильич в мое отсутствие извел на стружку весь кухонный паркет, объяснив мне, что линолеум даже практичнее.
Стружку он упаковал в два крафт-мешка, один из которых для документальности рассказа был немедленно предъявлен звездам французского и звездам русского театра. Они высоко оценили работу Васильича и, дружно выпив за романтического столяра, стали хорошо петь и разговаривать.
Светало.
Мы с Отаром Иоселиани на настоящей типично парижской улице
Над Давидом Львовичем Боровским постоянно летал Гений. Он садился ему на плечо, устраивался на кончике карандаша или поселялся в его макетах, равных которым не было в театральном мире. Он болел с ним за киевское «Динамо», посещал его мысли и слетал с языка в неспешных беседах с друзьями и сыном Сашей, к которому Гений тоже проявлял интерес. Иногда он кружил над землей и, набравшись впечатлений и образов, спешил вернуться домой — к Дэвику, у которого нашел комфортное и чистое место пребывания. (Дэвиком я называю Боровского по праву детской еще дружбы и, знаете ли, любви, которую испытывал к нему всю жизнь. Мы познакомились в послевоенном Киеве во дворе Театра русской драмы, где он начинал свой путь к вершинам мировой сценографии. Он был на пять лет старше и намного талантливее нас, чего ни он, ни мы не понимали, когда наблюдали, как взрослый для нас пятнадцатилетний парень красил в цеху театра задники декораций, весело пререкаясь с красноносым столяром по фамилии Смоляр.)
«Дай мазнуть!» — просили мы. Он мягко, по-особенному иронично улыбался и протягивал огромную кисть.
Дэвик был очень хорошим. Поверьте. Ну о ком честно и так просто можно написать? Только об очень хорошем человеке.
 |
| Давид Боровский в зрительном зале «Комеди Франсез» |
С ним почитали за удачу работать все выдающиеся наши режиссеры, а легендарная Таганка без Боровского была бы невозможна. Он был бескомпромиссен и скромен до абсурда. И во время абсурда тоже был скромен. И после.
(Тут, пожалуй, я хватил: до этого «после» мы еще не дожили.)
Гений Отара Давидовича Иоселиани тоже не прост и не покладист. Он самостоятелен, любит обособленно опрокинуть рюмочку где-нибудь на стороне, а потом вернуться к нему и удивить мир немногословной кинематографической картиной нашей жизни, так же не похожей на настоящую, как та реальная, что нас окружает.
Теперь Иоселиани живет в Париже. Собственно, он живет везде, куда приезжает снимать. Но в описываемый период он квартировал в крохотной однообъемной квартирке близ Больших Бульваров. Там можно было спать или, если сложить диван и подойти к письменному столу, работать. За стойкой, изображавшей из себя кухню, было доступно выпить рюмку и закусить сырком.
— Отар, — сказал я с вызовом, — за два дня в Париже мне так и не удалось посмотреть на Эйфелеву башню.
— Поднимись на последний этаж и посмотри.
Я поднялся. Окна там не было вообще.
— Мамуля, ничего страшного. Это какая-то пошлость смотреть на эту конструкцию. Поставь шуховский дебаркадер Киевского вокзала на попа — и представь, что он в Париже. Мы пойдем в город, и я тебе покажу типично парижскую улицу.
Скоро мы пошли в город и зашли в гости к другу Отара Давидовича. Самого друга не было, но где лежал ключ, Иоселиани знал. Выпив бутылку водки, которую нашли в холодильнике, мы подошли к окну.
— Вот типично парижская улица, — сказал Отар, — скоро мы по ней прогуляемся.
И правда, скоро мы по ней прошли квартала два до следующего друга. Дверь была не заперта. Друг сидел за столом и работал над сценарием. Подняв на секунду голову, он кивнул в сторону холодильника и взялся за свое. Допив початый уже кальвадос, мы сказали по-французски «au revoir» и вышли. Хозяин на прощание кивнул.
По типично парижской улице мы дошли до дома.
— Теперь мы выпьем по одному кальва в баре у стойки, и у тебя будет полное представление о парижской жизни.
— Отар, — сказал я утром, как мне показалось, решительно, — я хочу сходить в театр.
Он внимательно посмотрел на меня, стараясь понять, что я имею в виду.
— В «Комеди Франсез» Боровский оформляет спектакль «Месяц в деревне», который ставит Андрей Смирнов, а костюмы рисовал Борис Заборов.
— Давид — это аргумент. Иди!
Боровский был в пиджаке. Он сидел в необыкновенной красоты зрительном зале и смотрел, как ставят свет. Декорации были реалистичны, но в некоторых местах словно не закончены. Открытые участки деревянных конструкций проявляли достоверность условности.
— Пойдем к Вольтеру.
Он подвел меня к саркастическому мраморному старцу, сидящему в кресле.
— Это оригинал. В Эрмитаже тоже оригинал. Гудон сделал две почти одинаковых скульптуры. Но эту раньше.
Французский президент де Голль однажды приехал в Питер. Тротуары были заполнены горожанами, самостоятельно вышедшими приветствовать прославленного генерала, на Университетской набережной алжирские студенты жгли его чучело. Многие улицы перекрыли. Светило солнце и было ощущение праздника.
 |
| «Это какая-то пошлость — приехать в Париж и бежать к Эйфелевой башне» |
Член политбюро Фрол Романович Козлов с красивой укладкой волос волной, бывший прежде секретарем Ленинградского обкома партии, повел высокого гостя в Эрмитаж на экскурсию. Де Голль шел по залам и восхищался: «О, Рембрандт! О, Леонардо! О, Дега! О, Ван Гог! О, Сезанн!..» Фрол Романович молча слушал экскурсовода. Ему тоже хотелось что-нибудь сказать гостю, но он был в этом учреждении впервые.
В зале, выходящем окнами на Александрийскую колонну, он внезапно оживился и, сделав шаг вперед, как на декламации пионеров съезду, громко произнес: «А это — наш великий полководец Суворов! Вы должны его знать!»
Де Голль вежливо кивнул, посмотрел на Козлова, как Отар на меня, узнав, что я хочу в театр, и пошел дальше. Даже не посмотрел на табличку. Знал, что там написано: «Вольтер». Скульптор Ж.-А. Гудон.
На сцене Смирнов на чистом французском языке энергично разговаривал с актерами. Они кивали. Потом он пригласил героя и героиню к белой ротонде, посадил их на ступени и попросил осветителя дать на них круглое световое пятно из прожектора-«пушки».
— Ну, — сказал он, подойдя к Боровскому, — как вам?
— Замечательно! — кивнул Дэвик. — Как на фигурном катании.
Андрей засмеялся: — Извините! — И пошел к актерам.
За десять минут, без знания французского, мягко пользуясь богатством однокоренных русских слов, Давид объяснил восхищенным (сам видел) осветителям, что надо сделать. И они сделали.
Репетиция закончилась. Мы стояли у сцены, и Андрей подозвал актеров, чтобы мы познакомились.
Это настоящие звезды театра. Актеры великолепны, актрисы — неподражаемы…
— Знакомьтесь, — сказал он французам, — это наш московский друг Юра…
Он не успел назвать фамилию, как две звезды буквально повисли на мне, смеясь и что-то по-своему лопоча.
Мои товарищи смотрели на нас с недоумением.
Расставшись с прекрасными звездами, я рассказал друзьям историю нашего московского знакомства на Прудах двадцатилетней давности. И сказал:
— Это они обнимали не меня, ребята! Это они в Париже обнимали Сережу Юрского.
Юрий Рост
