История не имеет сослагательного наклонения. И все же на ум то и дело невольно приходит мысль: насколько меньше в той или иной ситуации могло быть жертв, если бы... Впрочем, судя по рассказу Александра Гурова, некоторые страницы нашего недавнего прошлого имели все шансы стать, напротив, куда более кровавыми.
— Чем из сделанного за годы работы во главе 6-го управления гордитесь больше всего, Александр Иванович?
— Мне трудно выделить какое-то одно дело или даже несколько. Их были сотни, и каждое заслуживает отдельного рассказа. Операции «Паутина», операция «Окно», операция «Лабиринт», дело киевских и московских фальшивомонетчиков, дело Большого театра, диссертационное дело, дело «Востокинторга»... Десятки ликвидированных преступных групп, тысячи арестованных активных членов ОПГ, в том числе большое количество криминальных авторитетов. Таких, например, как Сильвестр, лидер «солнцевских», или знаменитый московский вор в законе Толя Черкас.
Черкаса, помнится, мы посадили за распространение порнографии. Он кричал, вопил: «Ну дайте хоть «наркотики», хоть «оружие». Что ж вы меня, старика, позорите?!» «Не-е, — говорим. — Пойдешь по 228-й». Очень интересная, кстати, судьба у этого Черкаса, Анатолия Павловича Черкасова. Ветеран войны: на фронт попал из штрафбата, дошел до Берлина, был награжден боевыми орденами и медалями. И всю свою воровскую жизнь скрывал эти награды от «товарищей по работе»... Взяли мы тогда и Тайванчика. Он, правда, никогда не был вором в законе.
— А кем же он был?
— Обычным каталой, карточным шулером. И тусовщиком. Любил крутиться среди певцов, актеров, прочей артистической публики. Да и сейчас, насколько я знаю, не изменяет своим привычкам. Но тогда он нам здорово надоел: то в одном деле мелькнет, то в другом засветится... Короче говоря, решили мы проучить Тайванчика. Посадили его за «чердак», то есть по 198-й статье: проживание без прописки. Когда дали год общего режима, он просил, чтоб позволили отбывать срок в СИЗО: «Все что угодно сделаю, только не отправляйте в лагерь». Я поспособствовал тому, чтобы Тайванчика оставили во «Владимирке», Владимирском централе...
— Большая политика вмешивалась в вашу деятельность?
— Старался держаться от нее подальше. Получалось, правда, не всегда. Среди множества дел, находившихся в нашей разработке, есть два, которые можно назвать политическими. Ими, кстати, я действительно горжусь, несмотря на то что на скамью подсудимых никто не сел. Первое связано с митингом, устроенным демократами в центре Москвы. Это была одна из первых уличных акций оппозиции и, пожалуй, самая массовая на тот период — начало 1990 года. Собралось около двухсот тысяч человек. За несколько дней до этого ко мне в кабинет влетает мой сотрудник. Рассказывает, что на нашего агента, подвизавшегося в националистической организации «Память», вышел некий человек, который предложил ему «поработать» на демократическом митинге. А именно: выстрелить в толпе из какого-то специального оружия.
За заказчиком было установлено наружное наблюдение. Слежка закончилась на Старой площади: объект скрылся в одном из зданий цековского комплекса. Установили личность — инструктор ЦК КПСС! Вот так дела! Перед тем как проинформировать руководство, решил получить для верности вещественное доказательство. Агент заинтересовался предложением, и вскоре мы смогли изучить выданное ему оружие. Оно оказалось сигнальным устройством, предназначенным, насколько понимаю, для моряков, геологов и прочих путешественников. Очень компактным, чуть больше авторучки, но довольно мощным: дальность выстрела — несколько сотен метров. Начинкой был фосфор, который даже днем дает при горении очень яркий свет.
Такую пиротехнику, конечно, нельзя купить в обычном магазине, но в самом устройстве не было, в принципе, ничего криминального. Весь вопрос, как и где его применять. Если попасть в упор в человека — а в этом-то и состояло задание, — горящий фосфор прожжет одежду, проникнет в тело, человек начнет гореть заживо. Понятно, что за этим последует: крики, вопли, давка... Уверен, наш агент был не единственный, кто должен был участвовать в провокации. У кого-то, наверное, были похожие функции, кто-то должен был подогревать толпу, сеять панику.
Докладываю Бакатину, он недоверчиво смотрит: «Гуров, ты не шутишь?» — «Такими вещами не шутят, товарищ министр». Показываю «авторучку». Бакатин раздумывал недолго. «Дай-ка, — говорит, — мне эту штуку, поеду с ней в ЦК». Мне стоило больших усилий отговорить министра от идеи продемонстрировать наш вещдок на Старой площади. «Мигом ведь, — доказываю, — спалим агента. К тому же мы не знаем, какие силы за всем этим стоят». В конце концов министр согласился со мной и поехал налегке... Бакатин никогда не рассказывал, с кем он там встречался и о чем они в итоге договорились. Но, судя по косвенным признакам, беседа не была безрезультатной: митинг прошел без происшествий, а того инструктора сразу же выперли из ЦК.
Правда, он недолго сидел без дела. Начал выступать на митингах, орать о том, как ненавидит коммунистический режим, вошел в ближайшее ельцинское окружение... Пришлось поделиться информацией с Владимиром Олейником, бывшим прокурорским «важняком», будущим судьей Конституционного суда, а в тот момент — довольно близким к Ельцину оппозиционером. «Володя, — говорю, — гоните вы этого провокатора в шею». Видимо, демократы восприняли мое предупреждение всерьез, и бывший инструктор окончательно пропал из поля зрения. По крайней мере — моего.
Теперь второй случай. 1991 год. Две крупные криминальные группировки, «чеченская» и «солнцевская», не поделили между собой сферы влияния в Москве. Намечалось настоящее «генеральное сражение», результатом которого могли стать десятки трупов. «Шестерка» тогда тесно взаимодействовала с управлением КГБ по борьбе с организованной преступностью. Вместе с коллегами-чекистами мы проанализировали ситуацию и пришли к выводу, что допустить бойню ни в коем случае нельзя. Решили работать на упреждение, запрягли агентуру...
Вдруг вызывает один из замминистра: «Чего вы там с ними возитесь, с этими бандитами? Да пусть постреляются!» И насмешливо так на меня смотрит. Дескать, я, может быть, и не всерьез говорю. Сам думай, как реагировать.
— А почему бы и в самом деле не дать им постреляться? Пожалели бандитов?
— Пострадать могли не только бандиты, но и случайные люди. Представляете, что такое перестрелка в условиях города? Но самое главное — столкновение неизбежно привело бы к обострению межнациональных отношений, которые и без того находились, мягко говоря, не в лучшем состоянии. Вспомните, что происходило в эти годы в стране: одна резня за другой. А у лидера «солнцевских», Сильвестра, была репутация человека, боровшегося против засилья кавказцев в криминальной среде. Короче говоря, за разборкой могли последовать опасные политические события, а виноватыми оказались бы мы, милиция. Собственно, примерно это я и сказал тогда своему начальнику. Он не настаивал: «Ну, вам виднее».
А вскоре после этого со мной захотел встретиться один сотрудник аппарата президента СССР. Не будут называть, кто именно, он и сейчас жив-здоров. Аппаратчик начал говорить то же, что я слышал от замминистра: «Пусть стреляются. Воздух будет чище!..» И тут меня осенило. Откуда, думаю, ты, штатский человек, об этом знаешь? Даже в КГБ и МВД круг посвященных был очень узким. Чиновник произнес еще одну загадочную фразу: «Твое имя зазвучит». В общем, у меня возникло ощущение, что в беспорядках заинтересован кто-то на самом верху. Пошел за советом к Дмитрию Алексеевичу Лукину, возглавлявшему в КГБ управление по борьбе с оргпреступностью: так и так. Тот в ответ: «Мы эту ситуацию знаем. Не поддавайся ни на какие уговоры». Словом, мы смогли отстоять свою позицию, «битва за Москву» не состоялась.
— Кто же все-таки был заинтересован в заварушке? Неужели Горбачев?
— Не думаю, что за этим стоял сам Михаил Сергеевич. Но то, что это был кто-то из его ближайшего окружения, — точно. Анализируя потом оба этих «политических дела», я пришел к выводу, что определенная часть руководства СССР, увидев, куда ведут перестроечные процессы, искала повод для введения чрезвычайного положения.
— Но в конце концов обошлись и без поводов. С какими чувствами, кстати, встретили новость о ГКЧП?
— Первая мысль: «Кто ж так делает перевороты?!» Ведь и делать-то ничего особенно было не нужно. Лозунги, прозвучавшие в «Заявлении советского руководства», разделяло 80 процентов населения. Активные противники ГКЧП были в основном в Москве и в Ленинграде. Надо было просто кое-кого арестовать на время, и все — никаких проблем.
— Похоже, вы и сами входили в проценты, поддерживавшие путч.
— В душе я и большинство моих коллег были, конечно, за наведение порядка. Мы ведь видели, в какую яму катится страна, информации на этот счет у нас было предостаточно. Но я видел также и то, что люди, вошедшие в Госкомитет по чрезвычайному положению, не способны ни на какие чрезвычайные, решительные меры. Я в это время находился в отпуске. Сразу же позвонил своему оставшемуся на хозяйстве заму, приказал: что бы ни случилось, работаем в обычном режиме. Шкурой чувствовал: если сейчас засветимся — хана. Пришлось, конечно, прервать отпуск.
Хорошо запомнился последний день путча — среда 21 августа. С утра побывал в Белом доме. Я ведь был народным депутатом России, членом Верховного Совета — тогда это можно было совмещать с основной работой. Гляжу, мои коллеги-депутаты уже изрядно приняли на грудь, отмечают победу. Прошла информация, путчисты вылетели к Горбачеву в Форос — вымаливать прощение. «Ты где был? — говорят, — Мы тут танки останавливали…» — «Да ладно, танки вы останавливали...» Если бы танки на самом деле пошли на Белый дом, никто бы их не остановил. Ну, посмотрел на все это ликование и поехал к себе в МВД...
Раздается раздирающий душу сигнал «инфарктника» — прямого телефона. Министр: «Ты здесь? Зайди!» Я немного удивился: думал, Пуго тоже улетел в Форос. Он был, как обычно, в своем сером помятом костюме (иногда казалось, что это единственный в его гардеробе), на лице нездоровый румянец. Но абсолютно спокоен. «Как там, — спрашивает, — в Белом доме?» — «Ликуют, товарищ министр, проигрыш полный». — «А что, не идут громить МВД?» — «Не-е, никто не идет». Звонит прямой телефон — ЦК. Пуго снимает трубку: «Нет, я не поехал Форос. А эти... Эти поехали. Кто оправдываться, кто — каяться». Опять звонок, уже кто-то из своих. Пуго: «Да никто не идет вас громить, успокойтесь».
Потом поднялись ко мне. Насколько я понимаю, Борису Карловичу хотелось отвлечься. Мы тогда как раз реализовали одно дело, по которому работали целый год, и весь мой большой кабинет был заставлен предметами, изъятыми у главного фигуранта, — бивни мамонта, картины, иконы. Министр осмотрел «экспозицию», я выступал в роли гида. «Экскурсию» снимала пресс-служба МВД — это последняя съемка Пуго... Уже собрался уезжать, когда позвонили из приемной: министр вновь приглашает к себе. Меня, замминистра Николая Демидова и владыку Питирима. Питирим был в тот день по каким-то своим делам в МВД. Был, кстати, и у меня, плакал над тремя иконами допетровского периода.
Ну, заходим. В кабинете накрыт стол: картошка, селедка, колбаска, бутылка коньяка, водка... Садимся. Пуго молчит, мы тоже. Никто же не знает, зачем он нас пригласил. Прервал молчание Питирим. Начал говорить о каких-то детских колониях, о народных промыслах... Пуго не слушает, смотрит в одну точку. Чувствую, разговор не клеится. Говорю: «Товарищ министр, ну что вы так переживаете? На ваших же руках крови нет». «Да я и пошел туда, — отвечает, — чтобы не было крови. Но мне показали эту пленку: студенты погибли. Это ужасно, ужасно...» Спустя несколько недель в одной московской газете появилась заметка о той нашей трапезе. Со ссылкой на Генпрокуратуру России сообщалось, что мы обсуждали планы, связанные с путчем. Нет, ни о каких планах речи тогда уже не было. Пуго собрал нас только затем, чтобы попрощаться.
— Вы чувствовали, что провожаете его в последний путь?
— В тот момент нет. Настроение было, конечно, поганое. Понятно уже было, что его арестуют. Но арест — еще не трагедия. На следующий день прихожу в Верховный Совет, идет чрезвычайная сессия. И вот на трибуну врывается генпрокурор России Степанков: «Поехали арестовывать Пуго». Проходит час, Степанков снова влетает на трибуну: «Пуго застрелился!» Что тут началось! Депутаты вскочили, аплодируют... А я сижу и думаю: до какой же сволочной морали надо дойти, чтобы так радоваться смерти человека?! Впрочем, у меня на душе тоже лежал камень. За несколько часов до этого арестовать Пуго предлагали мне. Инициатива исходила от нескольких милицейских чиновников. «Ты, — говорят, — начальник главка, депутат. Арестуешь Пуго — станешь министром. А мы тебе поможем». Коллеги очень боялись, что после Пуго министерство возглавит какой-то чужак и начнется великое изгнание генералов. Что, кстати, потом и случилось. Поэтому решили сыграть на опережение. План, в принципе, выглядел логичным. Но я сразу отказался играть в эти игры. Слишком уважал этого человека. Не поехал бы арестовывать даже в том случае, если бы знал, что за ним что-то есть, а я был абсолютно уверен в его невиновности. Но с того момента, как я узнал о самоубийстве Пуго и его жены, меня не перестает терзать мысль: правильно ли я сделал, что отказался? Ведь если бы арестовывать поехал я, они наверняка остались бы живы. Но тогда бы умер я. Морально.
— Отношения с новым руководством, насколько знаю, у вас не сложились.
— Ну а как они могли сложиться, если новый глава МВД СССР Виктор Баранников, возглавлявший до этого российское МВД, на первом же совещании заявил, что надо разобраться с 6-м управлением? И в течение считаных недель «шестерку» расформировали. В таких условиях я работать не смог и покинул МВД. Справедливости ради должен сказать, что реформа не была инициативой нового министра. Ветер дул из правительства и парламента России: фамилии чиновников и депутатов стали все чаще мелькать в наших оперативных разработках. В общем, ничего личного. Да и не было у Баранникова причины точить на меня зуб. Дорогу я ему не переходил, скорее наоборот — расчистил.
История тут такая. В 1990 году комитет Верховного Совета по вопросам законности и правопорядка выдвинул меня на пост главы только что созданного МВД России. Парламент в те годы обладал практически абсолютной властью. Ельцин, кстати, был тогда не президентом, а председателем Верховного Совета. Потенциальных кандидатов было несколько, но наибольшие шансы — у меня. Я представил свою программу, выдержал полагающуюся в таких случаях психологическую экспертизу. Вопросы, помню, были типа: «Боитесь ли вы змей и если не боитесь, то почему?» Меня представили тогдашнему председателю Совета министров Ивану Силаеву... В общем, вопрос был практически решенный. Вот-вот должно было состояться голосование, в результатах которого я не сомневался.
Сомнения возникли по другому поводу. По мне ли, думаю, эта «шапка Мономаха», справлюсь ли? Ведь ситуация в стране начинала уже отчетливо пахнуть большой кровью. За советом обратился к уже упомянутому мной Дмитрию Алексеевичу Лукину, мнение которого очень ценил. Он задал всего один вопрос: «Ты сможешь отдать приказ стрелять в собственный народ?» Отвечаю: «Нет, не смогу». «Тогда тебе там делать нечего». Поразмыслив, я решил, что Лукин прав. Следующим кандидатом — с точки зрения шансов на утверждение — шел Баранников. «Витя, — говорю ему, — давай действуй. Я снимаю свою кандидатуру». И, чтобы никто не смог переубедить, уехал из Москвы к себе на дачу.
По иронии судьбы через несколько лет история повторилась. Я тогда работал в Министерстве безопасности, наследнике КГБ, — директором НИИ проблем безопасности. В конце сентября 1993 года, когда Ельцин объявил о роспуске Верховного Совета, ко мне на дачу нагрянули три моих зама. Я, как и в августе 1991 года, находился в отпуске. Коллеги потом шутили: «Скажи, когда пойдешь отдыхать, чтобы знать, когда будет следующий переворот». «Александр Иванович, — начинают мои подчиненные, — вас разыскивают Хасбулатов и Руцкой». «Зачем?» Хотя я уже, конечно, понял зачем. Гости подтвердили мою догадку: «По нашим сведениям, вам хотят предложить пост министра внутренних дел». — «Нет, я не пойду». — «Правильно, мы тоже считаем, что вам туда не надо идти». Ну а Баранников, уволенный к тому времени Ельциным, согласился войти в «правительство президента Руцкого». И через несколько дней оказался в «Лефортово»...
Меня трудно отнести к сторонникам Ельцина. Я был в ужасе от того, что вокруг него творилось. Какую преступную группировку ни начнем «бомбить» — обязательно выходим на кого-то из ельцинского окружения. Но не вызывала восторга и противоположная сторона баррикады. За несколько месяцев до октябрьских событий мы с одним генералом пришли к Хасбулатову. Делимся информацией: дело, мол, по нашим данным, идет к президентскому правлению, в Кремле настроены на роспуск парламента. Спикер ходит по кабинету, курит трубку... «Руслан Имранович, — говорим, — надо что-то делать!» Хасбулатов в ответ: «Ха-ха-ха, мы им этого не позволим». Мы переглянулись и вышли. Какой смысл продолжать разговор, если у человека такая совершенно неадекватная уверенность в своих силах?
Словом, то, что Верховный Совет обречен на поражение, мне стало ясно задолго до развязки. А как только в Белом доме забряцали оружием, я понял: это конец. Перевод политической борьбы в плоскость силового противостояния был полным безумием. На стороне Ельцина вся мощь государственной машины — армия, милиция, спецслужбы... А что у них? Да, Ельцин тоже не пользовался большой популярностью в нашей среде. Но если говорить откровенно, большую роль сыграла национальность Руслана Имрановича. Многие рассуждали так: «Пусть пьяница, но зато свой».
И все-таки жестокость, с которой был подавлен «бунт» парламента, меня поразила. 800 человек погибли!..
— Официальные цифры совсем другие.
— Естественно. Но я больше доверяю своим источникам. Эту цифру мне впервые назвал Сергей Солдатов, который тогда занимал должность начальника управления по экономическим преступлениям ГУВД Москвы. А потом то же самое я услышал от одного замминистра безопасности, побывавшего на следующий день в Белом доме: «Где-то 800 погибших. Трупы лежат повсюду!» Называть его не буду, поскольку этот человек и сегодня занимает высокое место во властной иерархии. Впрочем, я не настаиваю на цифрах. Говорю лишь о том, какая информация была на тот момент.
— Вскоре после этих событий вы покинули госслужбу. Сами ушли?
— Нет, «ушли» меня. Вернее — заставили уйти. После расстрела Верховного Совета стали выяснять, кто из депутатов где был. Я не появлялся в эти дни в Белом доме, но, поскольку входил в состав счетной комиссии, мое имя автоматически попало в протоколы последнего, чрезвычайного съезда. Вызывает Голушко, министр безопасности: «Ты где был, на съезде?!» Я объяснил, в чем дело. Однако министр потребовал, чтобы я сделал публичное заявление. Мол, не был, не привлекался, ни в чем не участвовал. Чувствую, дело труба: откажусь — попаду в черный список. Но представил, как это будет выглядеть со стороны: пролилась кровь, погибло столько людей, а я оправдываюсь, выгораживаю себя... Спасаю, короче, шкуру. В общем, я отказался. А вскоре началась чистка спецслужб. Мой институт упразднили, и я подал рапорт об увольнении.
— Слышал, что судьба столкнула вас с еще одним путчем, остановленным, правда, на стадии подготовки. Было дело?
— Речь идет о событиях осени 1996 года. Я тогда возглавлял службу безопасности в одной фирме, но связи с коллегами по МВД и спецслужбам, конечно же, не терял. Рано утром раздается звонок: «Александр Иванович, вас беспокоят из военной контрразведки». Голос незнакомый, но я кое-кого знал в этой структуре и понял, что меня не разыгрывают. Меня попросили связаться с Анатолием Куликовым, министром внутренних дел, и сообщить, что у него могут быть неприятности: Лебедь, секретарь Совета безопасности, затевает «нехорошие вещи, по сути — готовит переворот». По словам звонившего, с этой целью в Москву прибыло из Приднестровья подразделение спецназа 14-й армии... Я постарался как можно скорее передать содержание разговора Анатолию Сергеевичу. Реакция Куликова: «Теперь понятно, почему Лебедь так себя ведет».
Проходит какое-то время, вновь звонок ни свет ни заря: «Александр Иванович, вас опять беспокоят из контрразведки. Спуститесь вниз: в почтовом ящике найдете документы. Передайте их, пожалуйста, Куликову». Спускаюсь, вытаскиваю большую пачку бумаг. Речь в них, насколько помню, шла о деятельности Лебедя на посту командующего 14-й армией. Не о самых светлых, естественно, ее сторонах. В детали компромата я не вникал — не было ни времени, ни, самое главное, желания. Понимал, что меня используют в темную, и, значит, чем меньше буду знать, тем полезнее для здоровья. Шлепнут — как нечего делать. Снова встречаемся с Куликовым. Протягиваю ему эту пачку, спрашиваю: «Ну что, доложили Ельцину и Черномырдину?» «Докладывал... Не верят. Брось ты, говорят, Куликов, ерундой заниматься, не навоевался в Чечне, вечно у тебя все на подозрении. Непробиваемая стена».
Я предложил Анатолию Сергеевичу зайти с другой стороны. Если бы я, говорю, писал политический детектив, то сюжет был бы такой. Россия, страдающая от экономического кризиса и политического хаоса. Популярный, пользующийся поддержкой армии политик. И вот этот любимец публики приходит однажды в Кремль вместе с сотней преданных, вооруженных до зубов военных. Они нейтрализуют охрану, отключают связь, запирают президента в комнате отдыха: «Вот вам выпивка, вот чаек. Отдыхайте». Проделывают то же самое с премьером. Затем харизматик собирает в Кремле прессу и телеканалы и объявляет на всю страну, что режим, который довел страну до ручки, низложен и что теперь все пойдет по-другому. И все ему подчиняются.
Проходит еще немного времени: Куликов выступает по телевидению, рассказывает о готовившемся заговоре, Лебедя увольняют. Через несколько лет, когда мы с Анатолием Сергеевичем встретились в Думе (он тоже стал депутатом), я спросил, пригодился ли ему тот детективный сюжет. Куликов ответил, что мой сценарий действительно ему помог. Он пересказал его премьеру, дополнив, как он выразился, «армейскими моментами». Произведенное впечатление оказалось сильным. По словам Анатолия Сергеевича, Черномырдин откинулся в кресле и потрясенно сказал: «Елки-палки, как же все просто...» В общем, стену удалось пробить.
— В ноябре 1998 года Юрий Щекочихин поделился с читателями своей радостью: «Александр Гуров снова в МВД. Вот новость так новость!» А какова предыстория новости?
— Да не было никакой особенной предыстории. Просто Сергей Степашин, сменивший Куликова на посту министра, предложил мне возглавить ВНИИ МВД. С материальной точки зрения я был тогда очень хорошо устроен. Высокая зарплата, хорошая машина... Но удовлетворения от работы не было. Чувствовал, что занимаюсь не своим делом. Не мое. Поэтому, не раздумывая, согласился. Пришел на заплату 160 долларов. В фирме, для сравнения, получал пять тысяч «зеленых». И тем не менее я был счастлив. За тот год, что проработал во ВНИИ, я прямо-таки распрямился. Ну а в 1999 году подался в депутаты...
— Не жалеете сегодня об этом?
— Вы не первый, кто задает мне этот вопрос. Приходилось слышать и более жесткие формулировки. Не стыдно ли мне, мол, за то, что, возглавив вместе с Шойгу и Карелиным список «Единства», привел к власти тех, кто нами сегодня управляет? Отвечаю: нет, не стыдно. А чего мне стыдиться? Того, что бюджетникам стали платить зарплаты, а пенсионерам пенсии? Того, что ветеранам войны дали бесплатно квартиры? Того, что нашу страну начали уважать на международной арене? Да, осталось, конечно, немало проблем. Не удалось, например, почти ничего сделать с коррупцией. Однако по многим направлениям страна за эти годы продвинулась далеко вперед.
— К сожалению, на этом пути не обошлось без потерь. Одна из самых больших загадок, относящихся к периоду вашей работы в Думе, — смерть вашего друга и коллеги Юрия Щекочихина. Вас устраивает официальная версия?
— Я считаю, что смерть Щекочихина была насильственной. Не думаю, что она связана, как полагают некоторые, с делом «Трех китов». Там была обычная, банальная контрабанда. К тому же на тот момент картина преступления была уже вся налицо. Вряд ли к ней можно было добавить что-то новое, а мстить постфактум — какой смысл? Нет, нужно искать связь с какими-то другими делами.
К сожалению, в последний период своей жизни Щекочихин не был со мной полностью откровенен. Я частенько ругал его за то, что он лез на рожон. «Юра, — говорю, — ты ведь не в «Литературной газете», сейчас другие времена. Надо чувствовать порог безопасности». И он в итоге перестал делиться со мной своими планами. Уже после его смерти ко мне подошел депутат-«яблочник» Валерий Останин и сообщил, что незадолго до того, как это все случилось, Юра сказал ему: «Старик, я собрал такой материал! Это будет похлеще, чем «Лев прыгнул». Но не привел никаких деталей.
О чем мог быть этот материал? Загадка. Известно только, что смерть помешала Щекочихину поехать в Соединенные Штаты. Он собирался поделиться с американцами информацией по делу об отмывании, связанному с одним крупным международным банком. Там присутствовал и «русский след». Мне кажется, что копать нужно именно здесь. Очевидно, что материалы, имеющиеся у Щекочихина, несли кому-то угрозу.
— Естественные причины смерти вы исключаете?
— Да, абсолютно. Первый раз он заболел после поездки в Чечню. Симптомы были теми же, но менее выраженными. То ли доза отравляющего вещества оказалась недостаточной, то ли это была мина замедленного действия. Он, кстати, заходил ко мне перед этой поездкой. «Слушай, — говорит, — старик. Не хочу ехать. Какие-то нехорошие предчувствия». Я ответил: «Юр, вообще предчувствия — вещь серьезная. Тем более если речь идет о творческих людях. Ты относишься как раз к этой категории. Прислушайся к своему сердцу, не езди». «Да ты понимаешь, Явлинский обидится...» Вернулся — и сразу слег. Ему, по-моему, поставили тогда ОРЗ. Полежал с месяц, оклемался, вернулся в Думу. Наступает 9 июня — его день рождения. Он собирает нас, как всегда, в Переделкине. Много народу, раскованная атмосфера, Юра играет на гитаре... При мне он не притронулся к вину, но, как я потом выяснил, один бокал все-таки выпил. Впрочем, вино, возможно, ни при чем.
И началось... Ему опять ставят ОРЗ, кладут в больницу. Ну, думаю, с кем не бывает. Вдруг звонок Муратова, главного редактора «Новой газеты»: «Юра умирает». «Как умирает?!» Словно обухом по голове. Муратов описывает состояние Щекочихина: выпали волосы, слезает кожа... И просит позвонить Шевченко, министру здравоохранения. Звоню: так и так, такие-то симптомы. Чувствую, говорю, что это связано с какой-то отравой. Шевченко: «Хорошо, попробую чем-нибудь помочь». И произносит следующую фразу: «Александр Иванович, у меня к тебе просьба: будешь на каких-либо мероприятиях, старайся не есть и не пить».
— Он не прокомментировал эту просьбу?
— Не прокомментировал.
— И вы не удивились?
— Откровенно говоря, нет. Мне уже приходилось слышать подобную рекомендацию от некоторых чиновников (сами они вели себя на фуршетах аскетически). Помочь Щекочихину Шевченко уже не успел... Я как председатель думского комитета по безопасности пишу письмо генпрокурору Устинову — с просьбой возбудить уголовное дело в связи со смертью известного лица. На этом основании расследование можно провести даже в том случае, если человек умер совершенно естественной, не вызывающей подозрение смертью. Только чтобы пресечь возможные домыслы. А уж тут домыслов более чем достаточно. Но дело не возбудили. Делаю новый запрос: прошу сообщить основания отказа в возбуждении. Проигнорировали. Хотя по закону обязаны были ознакомить — не только меня, но и любого другого гражданина — с отказным материалом.
— Но через пять лет, в 2008 году, дело все-таки появилось.
— А в 2009-м было закрыто — за отсутствием события преступления. Да, провели эксгумацию, сделали кое-какие экспертизы... Но хочу задать один вопрос: ребята, если вы и впрямь хотели докопаться до истины, то почему не допросили меня, не сняли показания с других депутатов, работавших рядом с Щекочихиным? Неужели вас не интересуют обстоятельства его поездки в Чечню, его разговор с Останиным, мой разговор с Шевченко? Вы что, все это знаете? Нет. Значит, я делаю вывод: дело возбудили для проформы, затем лишь, чтобы успокоить общественное мнение.
— С вашей и Щекочихина легкой руки лев стал 25 лет назад настоящим тотемным животным отечественной мафии. Во всяком случае в прессе ее с тех пор сравнивают именно с этим зверем: «лев все еще в прыжке», «лев затаился», «лев прыгнул в XXI век»... А по вашей информации, что сейчас поделывает лев?
— Лев управляет своим прайдом и спокойно дожевывает жертву. Преступные группировки давно поделили между собой сферы влияния, им нет необходимости устраивать шумные разборки.
— Несколько лет назад вы заявили, что у каждой преступной группировки «есть свой чиновник на любом уровне». Ситуация не изменилась?
— Нет, в этом отношении она стала только хуже. Мафия активно перемещается в сферу бюджетных денег — туда, откуда, собственно, и начался ее прыжок. Но масштаб преступного бизнеса теперь совершенно иной. Вместо афер с приписками и припрятанным дефицитом — многомиллиардные госконтракты.
— Выходит, лев победил?
— На этом этапе нашей истории, к сожалению, да.
Андрей Камакин
