Когда я пришел в этот мир, он
показался мне ласковым, добрым,
сулящим счастливую жизнь…Борис Лесняк
«После ареста меня долго не вызывали к следователю. Я ломал себе голову, пытаясь понять причину ареста и характер возможного обвинения. Лишь первые дни в тюрьме я не терял еще надежду, что весь этот кошмар — всего лишь недоразумение и, разобравшись, меня, конечно, отпустят.
Иллюзии быстро рассеялись. В камере, где было более ста тридцати человек, я кое-что понял и кое-чему научился. Следствие мое проходило в основном на Лубянке, куда меня на время перевели из Бутырской тюрьмы.
В предъявленном обвинении значились пункты 8 и 11 статьи 58 УК РСФСР, другими словами — участие в студенческой контрреволюционной террористической организации».
Эти строки — из книги Бориса Николаевича Лесняка «Я к вам пришел!», изданной в Магадане в 1998 году тиражом всего 1000 экземпляров. Между тем она заслуживает такого же внимания читателя, как «Один день Ивана Денисовича» и «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова и воспоминания Льва Разгона, ибо представляет собой правдивый, эмоциональный и мужественный рассказ узника ГУЛАГа, прошедшего все круги рукотворного ада.
Когда его арестовали, он был студентом второго курса 3-го Московского медицинского института. Это произошло в пять утра 1 ноября 1937 года. Борису было 20 лет. Мог ли он думать еще вчера, что совсем скоро следователь Радченко будет пытать его на Лубянке: ставить к стенке и бить сапогом в живот и ниже, а однажды обломает на своей жертве подлокотник кресла. Мог ли он думать, что проведет на Колыме тридцать пять лет?!
Захар Кузьмич — дитя Галины Борисовны (ГБ)
23 апреля 1938 года Борису Николаевичу Лесняку было объявлено постановление Особого совещания при НКВД СССР. За контрреволюционную деятельность (КРД) его приговорили к восьми годам исправительно-трудовых лагерей с отбытием срока наказания в Северо-Восточных трудовых лагерях. Он не чувствовал себя виноватым, не признал себя таковым. Несмотря на побои в ходе следствия, не опорочил себя, не оговорил других. Потому-то и получил всего лишь (!) восемь лет.
«Станция Тюмень. На гладком, посыпанном желтой дресвой перроне ни души. На длинном сером столбе большие черные мухи отливают нефтью. К вершине столба подвешен динамик. Величественная мелодия разливается по перрону, наплывает на поезд и поднимается к небу. Сочный голос неторопливо выводит: «Широка страна моя родная…»
В нашем вагоне одно окно не закрыто. Я сижу на нарах, прижавшись к решетке лбом. Слова песни расплавленным свинцом вливаются в сердце и мозг. Стальная горячая лапа сжимает мне горло».
Так начиналось знакомство Бориса с новой, непривычной географией его необъятной Родины — Услон, Вишерлаг, Рыбинсклаг, Бакаллаг, Каргополлаг, Севвостлаг, Севураллаг, Ухтижимлаг, Бамлаг…
Так стал он одним из многих Захаров Кузьмичей (з/к или зэк) — порождением Галины Борисовны (государственной безопасности), жертвами которой становились артисты и врачи, педагоги и рабочие, инженеры и партийные работники, крестьяне и военнослужащие, люди духовного звания и писатели — представители всех слоев советского общества.
«Без последнего»
Так назывался на Колыме один из методов развода з/к на работу. Привожу свидетельство Бориса Лесняка.
«Уже в ноябре морозы на Колыме достигают пятидесяти. После сна особенно холодно. Предутренний ветерок выдувает из-под грязного, ветхого тряпья последнее тепло тела. Стоять на морозе без движения тяжело, лучше двигаться, хотя бы ходить, что-то делать. Не удивительно, что больше всего отказчиков от работы бывает зимой и выявляются они на разводе. И «развод без последнего» чаще всего практикуется тоже зимой.
«Без последнего» — штука серьезная. Выглядит он примерно вот так. Бьют в рельс «на развод». В барак влетают потный нарядчик и два-три надзирателя. Распахивается на улицу дверь, и раздается команда: «Выходи без последнего!» В бараке начинается паника, как при пожаре в театре. Все устремляются к выходу, давя, оттесняя друг друга, сбивая с ног, шагая по опрокинутым.
Исступленные, осатанелые, загнанные… Последний из барака не выйдет. Ему не позволят. Последнего будут бить. Не торопясь, со знанием дела, весело и ожесточенно. В назидание грядущим поколениям».
Борис Николаевич был свидетелем и другого метода развода. Было это на прииске Верхний Ат-Урях, на Первом лагпункте, зимой 1939 года.
Развод уже построился по ротам и бригадам, однако задерживался.
«Скоро выяснилась причина задержки. В соседнюю с нашей ротой бригаду бытовиков… староста… и старший нарядчик Нуриман Садыков… тащили под руки какого-то малого, изо всех сил упиравшегося ногами. Они дотащили его до бригады и пытались затолкать в строй. Но это им не удавалось. Как только его выпускали из рук, он садился на снег. Его поднимали, он снова садился. Его поднимали, били под дых в доказательство того, что труд очень здорово облагораживает. Он не соглашался и снова садился…
Когда общее нетерпение достигло предела и повисло в воздухе, наступил момент, требующий разрешения. Шум, крик, брань на какой-то миг стихли, и в полной напряжения тишине раздался звенящий голос старшего нарядчика Нуримана Садыкова:
— Последи рас спрасиваю, б... твой потрох, идес на работу?
«Потрох» лежал на снегу вниз лицом, без шапки. Но на последнее предупреждение нарядчика ответил длинным, очень образным и выразительным ругательством.
Похоже, что предупреждение нарядчика было еще не последним, потому что, склонившись над «потрохом», он пронзительно закричал:
— Если сесяс не встаешь — нассу в ухо и заморожу!
«Потрох» не шевельнулся.
Нуриман Садыков начал считать:
— Рас! Два! Тыри!..
По счету три он, как кошка, бросился на лежащего, повернул его лицом кверху и сел на него верхом. Послышалось журчание струи. Над головой бунтаря поднялся клуб пара.
— Все! — не вставая с колен, крикнул Садыков конвоирам. — Веди развод! — Он легко вскочил, застегнул ширинку, позвал дежурного надзирателя и вместе с ним, ухватив за ноги, поволок поверженного, не сдавшегося саботажника вверх по тропе к изолятору. Все с облегчением вздохнули. Конвой занял свои места, и развод тронулся в путь.
Я покорно шел на двенадцатичасовую муку — долбить тяжелым граненым ломом метровые бурки в прочной, как бетон, мерзлоте. Шел голодный, холодный, плохо одетый, в телогреечных сапогах на шинном ходу. Покорный, безропотный, безотказный, ни в чем ни перед кем не виновный. Как тысячи таких же, как я, пятьдесят восьмых (политические заключенные, осужденные по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР. — А. Л.) из палаточного «городка», в насмешку именуемого уголовниками и администрацией «Поселком Троцкого».
А этот блатарь, которого только что поволокли в нетопленый изолятор, не хочет на лютом морозе махать двенадцать часов восьмикилограммовым ломом или гнать по обмерзлому трапу пудовую тачку. Не хочет! И не идет. Он восстает и сопротивляется произволу. Он отдает себя на большие испытания и тяготы, но не сдается.
Он знает, за что сидит. Он не ждет, как мы, торжества справедливости. Не уходит на расстрел с именем вождя на устах, как это делаем мы. Он лучше одет. У него между костями и кожей есть еще мясо. Меня содержат в палатке из парусины, его — в рубленом деревянном бараке, где в печке сгорают дрова, принесенные мною после работы. Как и дрова, зачастую он отнимает и хлеб у меня, мою кровную пайку, которую ежедневно недовешивает хлеборез, его брат по статье и по духу. И все же восстает он, а не я! Я же покорно иду умирать, скованный стужей и безысходностью. А стужа такова, что при температуре, близкой к минус пятидесяти и ниже, образуется плотный туман (из выдыхаемого пара. — А. Л.), в котором иногда и на расстоянии вытянутой руки предметы трудно различимы. В сильные морозы на лету замерзает плевок.
Списочный состав лагеря на прииске Верхний Ат-Урях в 1938 году составлял 7000 заключенных. К 1940 году он сократился до 4000. К концу первого военного 1941 года число заключенных на прииске не превышало трех тысяч. Такова была цена золота…»
Операция «Вошь»
Летом «аргонавты, прибывшие к золотому руну под конвоем», работали в забое по 12—14 часов под перекрестным «Давай, давай!», а восемь зимних месяцев лютой стужи вымораживали из них последние жизненные соки. Три года на общих работах, три года в открытом забое без перерыва, без передышки! Мало кому удавалось это выдержать.
«Зиму 1939—1940 годов я был уже стопроцентным фитилем-доходягой. Я дошел до последней черты и, как фитиль, догорал». У него было не только РФИ — резкое физическое истощение, но и полиавитаминоз. Цинга и пеллагра разъедали его. Цинготные язвы покрывали все тело от лодыжек до пояса. Они постоянно то прилипали к ватным штанам, то отрывались, причиняя страдания. Пеллагрозный понос обезвоживал и без того истощенное тело.
— Зиму 1941 года я уже и не надеялся пережить! — сказал мне Борис Николаевич. Но судьба ему улыбнулась. В одну из ночей бригадир, оценив, видимо, катастрофическое состояние, перевел его на обслуживание парового экскаватора. Надо было натаивать для него воду из снега, пилить и колоть дрова.
Без преувеличения, это его спасло, как и последующий перевод бойлеристом маленького парового котла.
А спустя еще некоторое время, когда с началом войны в лагерях создалась острая нехватка медработников, начальство выявило студента-медика Бориса Лесняка. Его положили в больницу, подлечили и сделали фельдшером. Это была его первая самостоятельная медицинская работа.
И работы хватало. «Голодные, истощенные люди умирали от общего переохлаждения организма, так называемой гипогликемической комы. Умирали от дистрофии, авитаминоза, пневмонии, дизентерии.
Своей бани Второй лагпункт не имел. Холод в бараках заставлял спать не раздеваясь: в обуви, в бушлатах и шапках. Поголовная вшивость являла собой настоящее бедствие и отражалась не в последнюю очередь на производительности труда. Нередко на утреннем разводе кого-нибудь недосчитывались и находили потом на нарах уже окоченевший труп».
Была середина зимы, и надо было принимать какие-то срочные меры. Где-то раздобыли походный воинский фургон-дезкамеру, отапливаемую дровами. Однако вынутые после прожарки вещи оказались сырыми, а насекомые невредимыми. Прогрели до более высокой температуры: тот же эффект. Что делать? Ведь вывести работяг на участок во влажной одежде в сорокапятиградусный мороз значило их погубить.
«Я возился с очередной кучей одежды, только что вынутой из дезкамеры. Я расстелил на снегу телогрейку после прожарки и рассматривал швы, наклонившись над ней. Вдруг я заметил, как на угольно-черном фоне влажной одежды появилось сразу два-три белых округлых пятнышка. Потом еще и еще. Они «зажигались», как звезды на небе. Я наклонился ниже. Никаких сомнений, то были вши. Они замораживались и вздувались. Живая серая вошь, замерзая, меняла окраску — делалась белой. Я стоял, пораженный этим открытием».
Оказалось, что вши на морозе просто лопаются и осыпаются, если хорошо встряхнуть одежду.
Колымчане поневоле
Две главы своей книги Борис Лесняк специально посвятил людям достойным, талантливым, порой просто выдающимся, чьи судьбы были сломаны преступной машиной.
В газетной статье обо всех не расскажешь, но упомянуть хотя бы кратко некоторых я просто обязан.
Это режиссер Московского драматического Театра Станиславского Леонид Варпаховский.
Это спасенный Борисом Лесняком и Ниной Савоевой от неминуемой гибели в лагере будущий автор «Колымских рассказов» Варлам Шаламов. Вот краткий отрывок из его рассказа «Перчатка»: «О Борисе Лесняке, Нине Владимировне Савоевой мне следовало написать давно. Именно Лесняку и Савоевой… обязан я реальной помощью в наитруднейшие мои колымские дни и ночи. Обязан жизнью…»
Это лагерный врач Яков Уманский — человек, талантливый сразу в нескольких областях: сильный шахматист и математик, заполнявший досуг разбором шахматных партий и решением задач по интегральному и дифференциальному счислениям; знаток древнегреческого, латыни, древнееврейского и арабского языков, основных европейских языков, находивший в лагере время изучать еще и грузинский.
Нельзя не упомянуть Петра Семеновича Каламбета, заведовавшего Первым терапевтическим отделением центральной больницы Севлага.
«Знание людской природы и верный глаз Петра Семеновича являлись для главврача большим и ценным подспорьем». Именно он разыскал в своем отделении и предложил главврачу в качестве повара бывшего шеф-повара ресторана московского ипподрома, который оказался магом и волшебником в своей области и помог организации полноценного питания больных. В палате выздоравливающих и слабосильных Каламбет нашел влюбленного в свою профессию агронома, с помощью которого главврачу удалось быстро создать развитое подсобное хозяйство: парники, теплицы, открытый грунт. Больные стали получать свежие огурцы, помидоры, капусту, редис, морковь, свеклу и брюкву. И именно от Каламбета исходила инициатива применения асцитической жидкости как естественного и весьма эффективного кровезаменителя — после того как он со своим коллегой обнаружил об этом монографию в журнале «Клиническая медицина».
До ареста этот грамотный, опытный врач, умный и проницательный человек был посольским врачом в одной из западных стран.
И,наконец, назовем лагерного врача, а затем лечинспектора санотдела Севлага Макса Львовича Пинхасика, человека героической и трагической биографии, члена РКП(б) с 1920 года, арестованного по ложному доносу в 1935 году. Первоначальное наказание — три года ссылки за «моральную ответственность за убийство Кирова», потом пять лет Колымы за «троцкистскую деятельность». После XX съезда КПСС «его лишили звания «врага народа», и он обрел статус «старого большевика», ветерана партии…».
«Его интеллигентность, которую он и при желании не мог бы скрыть, такт, острый ироничный ум, демократичность и доброе сердце — все это притягивало к себе».
Макс Львович слушал в свое время блистательные лекции Бехтерева и овладел методом его лечебного гипноза. «Его рассказы лишены вымысла, это — куски жизни, нерядовые, яркие, которые хранит его память…»
Вот один из многочисленных рассказов Пинхасика в изложении Бориса Лесняка.
«Года 1936-го, месяца сентября, дня 28-го в 10 часов утра с приема в амбулатории Туруханска врач Пинхасик был вызван в райотдел НКВД. <...> Было ясно, что от такого вызова можно ждать. Макс Львович снял халат, тщательно вымыл руки и направился в «хитрый домик».
— А, доктор, садитесь! — приветливо встретил его уполномоченный райотдела. — Расскажите нам какой-нибудь анекдот про бедного еврея.
Пинхасику было не до шуток, и он молчал. Наконец следователь приступил к делу.
— Вы обвиняетесь в том, что занимались контрреволюционной агитацией, сравнивая советскую власть с раввином. Чему вы удивляетесь? Вы же рассказывали анекдот про козу и раввина?!
«Что ответить? — подумал Пинхасик. — Рассказ Шолом-Алейхема — классика еврейской литературы — явился причиной обвинения. Какое отношение имеет Шолом-Алейхем, умерший в 1916 году в Америке, к советской власти?»
— Разрешите, — обратился он к оперу, — рассказать вам один контрреволюционный анекдот?
— Не разрешаю, — отвечает тот. А по глазам видно, что анекдот его интригует.
Не дожидаясь разрешения, Макс Львович начинает рассказывать:
— Один еврей идет по улице и кричит: «Идиот!»
Подходит к нему городовой и говорит:
— Жидовская морда, ты арестован!
— За что?
— За оскорбление его императорского величества.
— Позвольте, пан городовой, я ругал Рабиновича.
— Знаем, кто идиот, — с величественным видом ответил городовой.
— Я не хочу вас обидеть, гражданин следователь, — сказал Пинхасик, — но крамольные мысли были у городового, а не у еврея. Извините меня, но вы действуете подобно городовому. Вывод контрреволюционный сделали вы.
Следователь продолжал ходить по кабинету и уже не скрывал улыбки. Понравился ему анекдот. Однако для соблюдения ритуала произнес без злости:
— Вот видите, даже здесь, в НКВД, вы занимаетесь контрреволюцией!
Дальше пошел разговор по обычному трафарету для тех мрачных времен. Итогом явился приговор без суда: пять лет исправительно-трудовых лагерей.
И загремел Макс Львович на еще не обжитую Колыму. Да еще с формулировкой «за контрреволюционную троцкистскую деятельность».
Чтобы заключить рассказ о Пинхасике, привожу свидетельство Бориса Лесняка о том, как Макса Львовича реабилитировали.
«После XX съезда начали приходить на Колыму реабилитации бывшим «врагам народа». Прошел год, второй, а Пинхасик все еще оставался с клеймом. Тогда он написал заявление следующего содержания: «В ЦК КПСС. Довожу до вашего сведения, что в посмертной реабилитации не нуждаюсь».
Ни просьбы. Ни жалобы. Недели через две его вызвали в милицию.
— Распишитесь. Вы реабилитированы, — сказали ему …
— Раз я не виновен, разрешите ознакомиться с моим делом.
— Вы что! Разве можно! Дело секретное.
— Тогда я не возьму документа о реабилитации!..
Пришлось работнику милиции показать Максу Львовичу собранный следователем уголовно наказуемый материал: «Женат, имеет маленькую дочь, работает в мединституте» и логично вытекающее отсюда заключение: «Занимается дискредитацией вождей партии и правительства».
…Мне осталось лишь сказать, что спустя всего несколько лет после возвращения в Москву Борис Лесняк вместе с Александром Фюрстенбергом основал известный Московский клуб афористов.
Заголовок этой статьи — один из блестящих, выстраданных афоризмов Бориса Николаевича Лесняка.
P.S. Предлагаем вашему вниманию некоторые из афоризмов Бориса Лесняка.
Ирония — предохранительный клапан желчного пузыря. Как медленно мы взрослеем и как быстро старимся.
Исповедь в чужих грехах — это уже донос. Если фарс долго не сходит со сцены — это трагедия.
Когда идеи прививают, как оспу, то к идеям возникает иммунитет. Заткнуть рот легче всего пирогом.
Никита Петров
Опубликовано 15 февраля 2016
