Через центральный вход в Ермоловский не попасть — все завалено строительным материалом. Идем со служебного, а там… Что там — ураган «Сэнди»… Здесь как будто Мамай прошел: разворочена основная сцена, кругом провода, люстры и стены в целлофане. В воздухе крепкий настой краски — мечта токсикомана.
— У меня к вечеру от этой краски глаза красные, — смеется Олег, которого теперь все называют Олег Евгеньевич. Олег Евгеньевич носится по театру в крутых джинсах с мотней, азартный, и, похоже, масштабы устроенного им разрушения его не пугают. Идем с экскурсией. Посмотрите направо: стены в фойе цвета темной терракоты — красиво. Посмотрите налево: его будущий кабинет (сейчас он ютится в узкой гримерке на втором этаже). А вот это — раритеты: зеркала в стиле модерн (нашел по театральным углам и закоулкам), уникальные напольные часы — все укутано мутным целлофаном.
А это что? Что за памятная доска? На стене у входа в начальственный кабинет — надпись в столбик из выпуклых литер: директор, главный режиссер, секретарь.
— Представляешь, это строители, когда стену ремонтировали, нашли. Уже и должности такой нет — главный режиссер, а надпись будет…
Прямо по курсу — сцена. Сияет хищно обнаженной пастью — провода в разные стороны, все разворочено. Меняют все старое хозяйство, в основном механического происхождения, на новое. Олег говорит, что уже купили и вот-вот установят пульт помрежа, стоит 5 миллионов рублей (деньги — Департамент культуры).
— А вот тут, как гласит легенда, была комнатка Мейерхольда. Говорят, он, чуть что, прямо на сцену выбегал. Пойдем.
Легендарная дверь по центру задней стены, за ней — темная норка, вся заваленная бог знает чем. Здесь понимаешь, что старое выражение «театральные крысы» вовсе не обидное: в разных условиях приходится работать. Но Олег Евгеньевич хочет, чтобы было по-другому. Видно, что он доволен: каждый день на глазах происходят перемены. Слева от сцены появится ложа для гостей. Для удобства прохода зрителей в центре зала сняли один ряд. А в следующем сезоне кресла поменяют.
Но здесь не только красят, рушат, возводят. На стройплощадке в Ермоловском в запуске целых четыре спектакля, и все для большой сцены – с мэтрами, молодыми и средним поколением.
— Можно на репетицию заглянуть? — спрашиваю Олега.
— Да, пожалуйста, — и распахивает передо мной первую дверь в длинном, кишкообразном коридоре. А там…
Закуска — враг веселья
“Самая большая маленькая драма” — первая на выпуске — играют уже 1 декабря. В небольшой комнате с большим окном расстановка сил такая: слева у письменного стола — режиссер Радик Овчинников. Спиной к окну, на стульчике, женщина с пьесой на коленях — помреж. А ровно посредине — друг напротив друга, у низкого столика, Валентин Гафт и Владимир Андреев. Вот и встретились в работе два старых друга.
Гафт строго зыркнул на меня, но не стал останавливать текст, который выдает в низком регистре:
— Никитушка, как хорошо, Никитушка. Как больно! И как величественно!
Андреев (подобострастно): Да, Вася. То есть Василий Василич, невозможно как хорошо. Вы ни слова не соврали и не переставили.
Гафт: Шекспир! Ростан! Люди какие были! А нынешние?! Пигмеи, лилипуты по сцене ходят. И пишут о таких же пигмеях, как они.
Режиссер не останавливает их, только губами суфлерит за этими двумя могучими стариками. Сам написал пьесу — этакий ремейк чеховского «Колхаса». Помните — после бенефиса в пустом театре просыпается трагик и находит только старого суфлера. Впрочем, от «Колхаса» только и осталось что два этих персонажа. Трагик, естественно, — Валентин Гафт, а старый суфлер, это «кладбище чужих текстов», — Владимир Андреев. События происходят в провинциальном театре в начале прошлого века.
«Где? Где камера, — в ужасе кричу я про себя, — чтобы запечатлела она эти уникальные моменты в работе двух уникальных театральных стариков? Другая школа, другая манера подавать текст партнеру. Ах, как они работают — подхватывают фразы друг друга, выкручивают их, выстраивают из них театральный лабиринт, в который тебя затягивает, как в воронку. Чувствую, про-па-да-ю я!»
Андреев (жалостливым голосом): А Чехов? Антон Павлович?
Гафт (рычит аки раненый лев): Палыч-Копалыч? Мы увидим небо в алмазах! На какой черт мне небо в алмазах? Какая жизнь будет через сто лет? Через сто лет она еще хуже будет!
Андреев: А «Чайка»?
Гафт: Посмотри, чем дело кончилось.
Андреев: Да застрелился Треплев.
Гафт: Из-за чего? Из-за бабы?
Андреев (безнадежно): Из-за нее.
Репетиция подходит к концу. Режиссер Овчинников, судя по его виду, чрезвычайно доволен. Обговаривают детали следующей встречи, тут же по ходу правят. И вроде как собрались разойтись, как вдруг Гафт говорит: «А давай покажем ей (это мне, что ли? Не верю! Недостойна я!), как я тебя спаиваю. Ну давай еще раз пройдем сцену». И эта пара уже далеко не молодых людей — одному 78, другому 82 — устраивает фейерверк, мастер-класс по чтению басни и по питию алкоголя.
Гафт: Русскому человеку жити и не пити нельзя. Давай, неси, а то мир начинает проясняться.
Суфлер нерешительно приносит реквизит — бутылку из-под виски с водой. Разливают. Чокаются. Выдох…
Гафт: Не исчезай, мое пьяное вдохновение! Где же вы (затягивает низким голосом), гре-зы-ы-ы (не поет, а волком воет) любви? (И без перехода.) Закуска — враг веселья.
Когда все заканчивается, я спрашиваю Владимира Андреева:
— А суфлер в Ермоловском есть?
— Раньше был. И будка была, потом снесли. Мы когда встретились, я Валю спросил: «Тебе нужен суфлер?» «Ты с ума сошел», — сказал Валя. А я, между прочим, знаю театры, где большие артисты работают с суфлером — маленький такой аппаратик в ухе. Только мы с Валей решили, что подсказка нам не нужна.
— Владимир Алексеевич, не могу вас не спросить вот о чем. Вы легко приняли решение оставить пост худрука Ермоловского и уступить его Олегу Меньшикову?
— Нет. Но я же понимал, что я не мальчик. Наступает время, когда… Как у моего любимого Дэдика Самойлова: «И начинает уставать вода, а это значит появленье снега…» Я и до этого думал, советовался в театре с людьми. Я сам принял решение и позвал Олега. Он здесь не чужой. Он азартный, он деятельный. И мы с ним сойдемся в «Портрете Дориана Грея».
Но репетиций «Дориана» на этой неделе нет, потому что молодой режиссер Александр Сазонов отъехал в другой город на выпуск спектакля. А пока в репзале второго этажа…
Язычники, недвижимость, богоборничество
Из старого провинциального театра попадаю в нашу действительность. Какой же ничтожной она представляется по сравнению с наивным прошлым! Пьеса Анны Яблонской, погибшей почти два года назад при взрыве в «Домодедово» (а ведь ехала на счастливое событие в своей жизни — получать литературную премию), где только не идет, но в основном в подвальчиках или небольших театрах. Евгений Каменькович, тоже теперь худрук в «Мастерской Фоменко», первым выводит «Язычников» на большую сцену.
Язычники такие странные, и это еще мягко сказано: мамаша, крепко сбитая тетка, стоит в ванной с телефонной трубкой и фальшивым голосом говорит так: «Вип-недвижимость. Мы для наших клиентов… Ну что вы, что вы». А не фальшиво-бодрым — дочке: «Я же твоя мама, почему ты мне не сказала?» Дочка, худенькая, остроносая блондинка (в ней узнаю Кристину Асмус из «Интернов», будь они неладны), выключена из жизни. Зато бабка ее, свекровь этой самой «вип-недвижимости», за всех молится, крестится и Бога без устали поминает.
Своих «Язычников» Яблонская написала еще до того, как мир узнал про Pussy Riot. Сегодня эта пьеса смотрится и слушается иначе.
— Да не женщина она. Она робот, — это в отчаянии кричит один мужчина интеллигентного вида другому — неинтеллигентному совсем. Последний, по прозвищу Боцман (Владимир Зайцев, герой многих сериалов), вообще имеет шибанутый вид, так как накануне за бутылкой увидел Смерть свою. Матом сказал. Бабка перекрестилась: «Бог тебя накажет». И что интересно — наказал.
В этом спектакле заняты девять артистов Ермоловского: Наталья Потапова, Николай Токарев, Татьяна Шумова, Владимир Мурашов, Кристина Асмус, Алексей Шеин, Наталья Кузнецова и другие.
— Между прочим, Наташа в лихие 90-е годы, когда в театре вообще мало платили, работала риелтором. И это не я, а она меня учит, — скажет после репетиции Каменькович. И расскажет про ермоловского худрука интересную деталь: — Олег в Лондоне получал премию Лоуренса Оливье за своего Есенина в спектакле с Ванессой Редгрейв, а я в это время что-то ставил там. Мы встретились в компании, где были все английские продюсеры. И Олег поразил меня тем, как он себя по-царски вел. Садился к пианино, божественно пел, а продюсеры вокруг него суетились. Я гордился, что русский артист так себя ведет. Фоменко очень любил Олега — и за «Калигулу», и вообще. Он благословил меня, чтобы я Олегу помог.
В репзале только пять ширм и четыре табуретки, но на сцене не это будет. Потрясающий театральный художник Игорь Попов придумал трюк, который сделан на картине художника эпохи Возрождения Филиппино Липпи. В том числе и она может вывести эту историю из формата документа в формат настоящего театра.
А в это время в зале на первом этаже разворачиваются события явно не по сезону и звучит …
Островский в стиле регги
На стене большой Чарли Чаплин — снимок в полный рост. Но он здесь ни при чем. Несколько музыкантов из группы Гарика Сукачева «Неприкасаемые» и много танцующе-поющих артистов, совсем молодых, вчерашних студентов. Точно младшая группа Ермоловского. С ней-то режиссер Алексей Кузмин-Тарасов репетирует «Снегурочку» Островского.
Конец зиме, пропели петухи,
Весна-красна спускается на землю.
Полночный час настал, сторожку Леший
Отсторожил — ныряй в дупло и спи!
А между тем за окном первый снег лег.Как выясняется, текст драматурга Островского совершенно не изменен и сросся с регги, как с родными напевами. Музыку сочинил сам режиссер: у него помимо театрального и музыкальное образование имеется. Пока музыканты разбираются с пультом и нотами, Леша рассказывает:
— «Снегурочку» я начал делать еще в ГИТИСе. Пришел, показал Меньшикову, он дал «добро».
— А откуда столько совсем молодых артистов, такое ощущение, что это студенты?
— Мы делали кастинг. Они действительно практически все выпускники. Из Ермоловского — два артиста. Ой, извините, начинаем сцену…
Девушки с парнями хоровод водят, потом все сядут в круг: Лель, Купава, Снегурочка. Кстати, она в спектакле будет ездить на мотороллере — он стоит у стенки и ждет своего часа. Ритмично и с драйвом поют. Вслед мне доносится:
В глаза глядят, ласкают и целуют.
И Лелюшком, и Лелем называют.
«ЕСЛИ Я ПОИМУ, ЧТО У МЕНЯ НИЧЕГО НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ, Я УИДУ»
— Олег, с чего начинается твой день? Не актера Олега Меньшикова, а худрука Ермоловского театра…
— Я приезжаю достаточно рано, часов в 10. Знаешь, мне очень нравится ходить по театру. Нравится смотреть.
— На что?
— На то, что происходит, на изменения, в которых ты непосредственно принимаешь участие. Если бы я пришел, ну, скажем, в сложившийся театр со своими традициями (хотя здесь есть свои традиции), но тебе не нужно было снимать 98% репертуара, не нужно было делать ремонт, который мы делаем с помощью моих друзей… А тут, когда ты понимаешь, что многое происходит из-за тебя, испытываешь гордость. Не самодовольство, нет. Я не знаю, как это объяснить, — мне очень здесь тепло.
Я на сборе труппы сказал: «Мы не будем ориентироваться на шедевры. Шедевры непонятно как и когда рождаются — и рождаются ли? Мы будем ориентироваться на профессионализм — актерский, цеховой, любой. Чтобы человек пришел сюда раз и потом захотел прийти еще».
— Какая идея, концепция театра Олега Меньшикова?
— Это очень сложно определить словами, невозможно. Года через 1,5–2, а может быть, и 2,5 ты сама определишь. Мне говорят, что есть какая-то тема в моем творчестве. И я буду продолжать ее, хотя словами определить не могу. Как корабль плывет по морю…
— Как в твоем спектакле «Новичето»? Но там корабль не пристает к берегу.
— Но мы то на берег будем выходить. Я хочу, и это моя первая задача, чтобы сюда пришел зритель. Театр-дом, театр-трибуна, кафедра — это все, уже проехали. Дай бог, если это случается. Я хотел бы, да простит меня театр, чтобы он стал клубом.
— Театр-клуб?! Да тебя убьют за такие слова!
— Почему? Если появятся люди, которым будет нравиться приходить на спектакли и они будут советовать своим друзьям приходить сюда, потому что здесь хорошо. Потому что, как говорит Марина Неелова: «И поплакали, и посмеялись». Клуб не в смысле ресторана, праздного времяпрепровождения, но, знаешь, как в английском клубе, где сдают мобильные телефоны, где люди получают наслаждение от того, что находятся именно в этом месте.
— Намерен изымать средства мобильной связи?
— Я не буду отнимать мобильники. По-моему, артисты на сцене уже не обращают на них внимания. Вот если получится создать вот такое — как сказать? — место в центре Москвы… Чтобы этот организм был очень живой, а не так: в 6 открыли, в 10 закрыли.
— Серебренников, который получил Театр Гоголя, тоже объявил: его театр будет открыт с трех дня до глубокой ночи.
— Он тоже так хочет? А я давно это говорил. И я с ним абсолютно согласен. Я не буду ставить эксперименты, как он, не буду делать лабораторных работ. Я не очень люблю Малую сцену, хотя у нас открывается Малая сцена. Но театр должен быть театром. Театр все-таки праздник: занавес должен открываться, занавес должен закрываться…
— А ты не боишься, что, прочитав твои неопределенности, кто-то скажет: «Он получил театр, а толком сам не знает, каким его делать»?
— Мысль изреченная есть ложь. Только из этих соображений я не хочу ничего говорить. Но я же делаю, я же не сижу дома. Я же здесь с 10 до 10.
— Как минимум встаешь в 9?
— Как минимум в 8. Раньше до 12 можно было спать. А сейчас я здесь: видишь, пыль, стройка, к вечеру глаза вот такие красные. Все ко мне подходят решать вопросы, вплоть до розеток, — и это, наверное, правильно. Но мне нравится такой режим. У меня нет такого, что, мол, я поднимаю театр. Но сейчас, когда мне 52 будет уже в ноябре, мне кажется, я нашел свое призвание.
— Призвание начальника?
— Я всегда говорил: «Я не режиссер, я не актер». А как говорил Ефремов: «Я театральный деятель». Я не примазываюсь к славе Ефремова, но считаю себя театральным деятелем.
— Олег, но ты же артист!!! Превосходный артист!
— Мне холодные руки перед спектаклем, волнение, давление 160 на 100 — ничего этого не надо. Я понимаю, что начну получать удовольствие на сцене через 10 минут, но до этого… Меня Олег Янковский как-то спросил: «Олег, вы волнуетесь перед спектаклем?» — «Волнуюсь». — «Представляете, я 40 лет на сцене — и до сих пор волнуюсь», — ответил мне Янковский. Ничего хорошего в этом нет. Меня это раздражает.
— Но как деятеля тебя больше будут бить, чем актера. Одно дело — скажут (напишут): «Меньшиков завалил роль», а другое — «целый театр».
— Я тебе честно скажу: у меня отходные пути есть. Как Олег Павлович сказал, придя во МХАТ: «Если я через четыре года — пять лет пойму, что у меня не получается, я уйду». У меня то же самое — я уйду. У меня есть куда уходить: у меня есть оркестр, есть мое «Товарищество», есть ресторан.
—У тебя есть авторитеты?
— Конечно: Ефремов. То, что они пережили, — создание нового театра, с шумом, с такой популярностью… Создание нового театрального языка… Это то, что никто из нашего поколения не сделал.
— И ты?
— Ни в коем случае. Я не претендую. Если бы было — оно бы было. А сейчас уже не получится. Но мне кажется, организовать театральное пространство — правильное, уютное и талантливое — мне под силу.
— За полгода, что ты находишься в статусе руководителя Ермоловского театра, какие открытия ты в себе сделал?
— Я открыл в себе качества, о которых не подозревал. Я понял, что спокойно могу говорить людям «нет». Я могу быстро принимать решения. Мне кажется, я достаточно хорошо принят коллективом и труппой. Меня это удивило и удивляет до сих пор, судя по тому, что происходит вокруг. Надо отдать должное, труппа терпелива (а она под 80 человек). Есть замечательные артисты, несколько выдающихся, и я понимаю, что должен их занимать, ищу пьесы на них.
— Конечно, деликатно ведут себя артисты. Тем более если учесть, что на старте ты объявил о сокращении труппы.
— Все разговоры о том, что я могу кого-то уволить, неправильные. Согласно трудовому законодательству, я никого уволить не могу, и все это прекрасно понимают. Они могут только прийти и написать заявление об уходе по собственному желанию.
— Как это сделала летом, например, Татьяна Догилева?
— Да, она написала, а потом из этого устроила истерику. Но это на ее совести. Без комментариев. Я могу сократить зарплату, не давать роли. Но я, извини, лишил артистов работы, сняв с репертуара 22 или 24 названия. Не могу сказать, что безропотно, но они ждут, и я им за это безумно благодарен. У меня есть вместе с ними надежда на то, что мы можем что-то сделать. Когда я собрал труппу, вернее, весь коллектив, я сказал: «Мне здесь очень уютно. Прошу вас это иметь в виду. Но путь сам по себе не существует. Он появляется тогда, когда начинаешь по нему идти. Поэтому я вас зову пойти вместе». И мне кажется, меня услышали.
— Вопрос в контексте последних событий в других театрах: никто не протестовал, когда ты снимал спектакли? Не устраивал забастовок?
— Нет, хотя я знаю, что написали мне письмо (или хотели написать), но оно до меня не дошло. Артисты хотели сохранить, например, детский спектакль «Мэри Поппинс» — своего рода это легенда. Его любили в театре (а мало где любят детские спектакли). Но он был в таком состоянии, что его уже надо было снимать, при всем уважении к артистам, в нем занятым. Но это никогда не было злобно, агрессивно.
— Рядом с тобой есть идеолог, который в тени, но есть при худруках?
— Серый кардинал, в хорошем смысле слова? Ты знаешь, такой человек не назначается — он появляется или не появляется. Если появится — хорошо, с меня спадет значительная часть нагрузки. Мне помогает Леша Кабешев, директор моего «Товарищества»; пришел Илларион Смирнов, на мой взгляд, очень хороший директор.
— Каковы твои критерии при выборе пьес, которые уже запущены в работу? Приглашенных режиссеров?
— У меня была ставка на молодежь. Собственно, эта ставка сейчас у всех, ничего нового в этом нет. Но, скажем, режиссер Александр Сазонов пришел сам, сказал: «Хочу делать «Портрет Дориана Грея» — и рассказал замысел. Репетирует.
— Значит, любой человек с улицы может к тебе прийти?
— Так они и приходят. Они приходят косяком, Марин. Это не значит, что мы всех берем. Леша Кузмин-Тарасов возник через Женю Каменьковича — он его ученик и сейчас ставит «Снегурочку» Островского. Двери открыты для любого, но не всех возьму. Мне нужны талантливые. Или пьеса «Язычники» — ее ставит Каменькович.
— В этой замечательной пьесе Анны Яблонской тем не менее достаточно ненормативной лексики, то есть мата. Что ты по этому поводу скажешь?
— Несмотря на мат и сложное отношение к церкви, которая сама давно виновата, что к ней так относятся, в этой пьесе есть театр. Если говорить про мат, то я знаю спектакль в Москве, где, кроме мата, ничего больше и нет. На этой пьесе мы сошлись с Каменьковичем на футболе. Мы собираемся каждый понедельник и четверг с друзьями в Лужниках и играем в футбол. Мы стоим с ним в защите в одной команде и обсуждаем это.
— Ты сам собираешься что-то ставить?
— Пока нет. Хотя «Сильву», несмотря на все свои перитониты, я добью. Хотя бы в память об этих перитонитах. Я попросил Диму Быкова написать как бы либретто. Это такое наше отношение к оперетте. Не будет фраков, кринолинов, люстр. Табор, цыгане — и начинается история. Музыка-то великая!
— А ты, значит, будешь играть в «Дориане Грее»?
— Да. Лорда Генри. Дориан — Сережа Кемпа и Леша Сидоров. Олеся Невмержицкая делает «Адама и Еву» в рамках «Товарищества», но играться он будет здесь.
— То есть ты не оставляешь «Товарищество»? Это у тебя такая офшорная зона?
— Это очень удобно. Не на все же постановки деньги дает департамент, а хочется, чтобы репертуар был большой.
— Тебе многие могут не без оснований позавидовать: друзья помогают выпускать спектакли, дают деньги…
— Ты понимаешь, что никакого большого ремонта не было бы, если бы не люди, которые ко мне хорошо относятся. Притом что не всех из них я могу назвать друзьями. Просто в течение многих лет они помогают, потому что хорошо ко мне относятся. И категорически запрещают упоминать их, если я хочу поблагодарить. Город дает деньги на Малую сцену, а все остальное — на наши.
— В центре Москвы образовался такой театральный треугольник, где худруки — известнейшие артисты: Олег Павлович Табаков, Женя Миронов и теперь ты. Вопрос: ты будешь играть так же много и жадно, как они?
— У меня жадности нет. У меня одно время был бзик: я хотел сыграть Ричарда III. Прошло. Ты же видишь, я выпускал спектакли раз в два года, и это не всегда было связано с деньгами. Видимо, я слишком ответственно отношусь к выходу на сцену.
— Ты был абсолютно независимым человеком. Теперь — человек государственный. А значит, можешь испытывать давление работодателей или политиков. Тебя захотят использовать как медийное, авторитетное лицо.
— В политике я не участвовал и не буду участвовать никогда, потому что не считаю политику хорошим делом. Департамент культуры… Я не считаю их своими начальниками, я их считаю своими соратниками. Своими действиями они мне дают это понять. Что касается финансовой независимости — моя личная у меня осталась, а дальше… Чем лучше мы будем играть спектакли, тем больше к нам будет ходить зрителей, тем больше будем получать денег, тем больше мы будем финансово независимы. Вот так.
— Отлично, но потом будут выборы — политики обожают поддержку артистов, художников… С кем вы, мастера культуры?
— Ты что думаешь, мне не предлагали? Если мне поставят условие: или ты это делаешь, или мы у тебя отнимаем театр, — я скажу: «Да вы мне ничего не давали. Это воля Андреева». Я это серьезно говорю: им не за что с меня спрашивать. Я не должен ничем расплачиваться.
— Думал ли ты, Олег Меньшиков, заканчивая Щепкинское училище и готовясь в актеры, что у тебя будет солидный бизнес-пакет (театральное товарищество — по сути антреприза, одна из первых, ресторан, оркестр)? Где ты этому научился?
— Да я вообще ни о чем не думал. Меня никто не учил — так получилось. Ресторан — потому что встретил Степанова в Красноярске, ресторатора, который сейчас переехал в Москву и что-то здесь открывает. Оркестр меня буквально заставили открыть музыканты, за что я им очень благодарен. Я вложил свои деньги, о чем не жалею: деньги уже возвращаются. Так что это всё люди. Я действительно по природе своей ленивый, но если впрягаюсь, лень у меня куда-то улетает.
материал: Марина Райкина
