Эдита Пьеха похожа на женщину, попавшую из комфорта в ссылку. Бывали иностранки, ехавшие в Сибирь за любовь. Бывали – за политику. Бывали – за иностранность. А она, получается, приехала за песнями. Будто в деревню за фольклором. И судьба цыкнула и повелела остаться. Что бы было, если б не было? Не было бы Народной артистки всего Союза с понижением – а может, возвышением, до России.
Эдита Пьеха похожа на женщину, которая так и не прижилась. Иная странность у нее… Но всегда она вызывала благоговение и любопытство, как витрины заграничных магазинов, в которые не с чем заходить. Около нее замираешь, как вблизи редкостного существа – Жар-птицы с вещевым мешком на крыле. Про нее хочется подумать, что она наступила на горло собственной песне. Но в итоге думаешь, что песня ее именно такая и такая судьба…
-Эдита Станиславовна, у вас есть грех, который вы несете в себе всю жизнь?
-Я расскажу, но вы подумаете, что я ненормальная. Когда-то я очень обидела Лиду Клемент, была в Ленинграде такая певица, роскошно стартовала и молниеносно стала любимой. В 26 лет она умерла, а накануне ее смерти… Платья у нас были казенные, они хранились на складе Театра эстрады. Я уехала на гастроли, и кто-то из злопыхателей позвонил мне и сказал: а в твоих платьях поет Лида Клемент. У нее не было собственных. У меня тоже было всего три-четыре, но по тем временам – 1963 год – мы считали это большим богатством. Я пришла в Театр эстрады на ее концерт и потребовала вернуть мне мое платье. Такой низкой я оказалась, так некрасиво себя повела, при том, что знала о ее болезни. Я католичка, и после ее смерти молилась каждый вечер в течение года, чтобы она меня простила. Я никому почти не рассказывала, но прошло много лет, сейчас мне уже 55, а тогда нам было по 26.
-У вас бывают моменты, когда вы думаете, что жизнь несправедливо жестока с вами?
-Жизнь ловит меня, как охотник зверя. Если я не готова к какому-то событию, этапу, значит, меня пристрелят или ранят. А если я все предусмотрю, если голова будет на месте, я смогу увильнуть от какого-то жизненного удара. Жизнь ко всем одинаково относится, просто она каждого проверяет на прочность ради него самого же.
-У вас было трудное детство?
-Очень. Наверно, отсюда и такая закаленность, броня, в которой я, как рыцарь, лавирую, чтобы не получать лишних ударов. Я редко падаю, меня непросто свалить. При том, что, несмотря на 35 лет творческой жизни, у меня нет ни накоплений, ни импресарио, ни штата прислуги, есть просто люди, которые всю жизнь приходили мне на помощь. Они не менеджеры, не деловые люди. Наверное, не худа без добра. Все трудности бесследно не прошли.
-Хотя внешне они на вас не отразились.
-Я всегда стремилась к идеалам, которые казались недосягаемыми. Хотела нести людям красоту, которой не хватало мне самой. Я только что от врачей. Врачи спросили, почему у меня искривлены пальцы на ногах. Потому что я в детстве донашивала туфли своей двоюродной сестры, которые были на полтора размера мне малы. Вся моя жизнь прошла не в роскоши и без денег. Посади меня в роскошную виллу, я там, наверно, заблужусь, мне станет страшно. Как я боюсь, скажем, ночевать одна в трехкомнатном люксе – всегда зову кого-нибудь ночевать со мной. Мне кажется, какие-нибудь вампиры непременно явятся в темноте – разыгрывается воображение. Я живу так, как привыкла и как чувствую себя защищенной. И профессию учителя я выбрала, как самый реальный, земной вариант воплощения своего нутра. Мне хотелось нести людям то, чего у меня самой в детстве не было. Папа умер, когда мне было четыре года. И вот эта незащищенность с того возраста…
-Вы отца помните?
-Да. Мне исполнилось два года, когда во Франции началась война: эвакуация, оккупация, бомбежки, мы выкапывали соседей из-под развалин домов, бесконечные походы на кладбище – сначала папа умер, потом, когда мне исполнилось семь, умер старший брат, нищета, расстрелы шахтеров, работавших в Сопротивлении против оккупантов… Все помню. Однажды я нечаянно, во время игры, совком ударила девочку, чьи родители, наши соседи, работали на фашистов. Мой папа был болен, умирал – в 37 лет у него окаменели легкие, четырнадцатилетний брат работал на шахте, чтобы зарабатывать на жизнь, а те жили припеваючи, получая хорошую еду от оккупантов. Меня хотели наказать. И мой папонька сказал: она слишком маленькая, чтобы творить зло сознательно.
-Вам не хватало отца?
-Всю жизнь. Эта незащищенность и породила броню. Я понимала, что мне нельзя давать себя в обиду. Сама себе была отцом.
-А почему ваша мама второй раз вышла замуж?
-Потому что умер мой брат. Мы жили в шахтерской колонии и были собственностью хозяина шахты. Жилье казенное. Если в шахту не спускался член семьи, требовали освободить жилье. А женщине было немыслимо найти работу во Франции во время войны. И мама, похоронив семнадцатилетнего сына, умершего от скоропостижного туберкулеза, вынужденно вышла замуж за нелюбимого человека, который нас кормил. С отчимом у меня дружбы не получилось. Он сказал: ты будешь носить мою фамилию. А я ответила: нет, я буду носить фамилию моего папы.
-Вы мамина или папина дочка?
-Папина. От мамы у меня доброта, терпеливость. Их было три сестры. Две прекрасно устроились в жизни. А мама никогда не жила роскошно, всегда самая бедная, невезучая, наверно, оттого, что была такая открытая для всех. Носила великолепные имя и фамилию – Фелица Королевска. Я мечтала, что рожу сына и назову Станислав Пьеха. Родила дочку. Не могла назвать ее Фелицей – не разрешили бы родственники со стороны мужа, Броневицкого. Но когда Илона родила сына, мой второй муж, я ему за это благодарна, несмотря на то, что мы с ним мало прожили, всего шесть лет, зная мое сокровенное желание, уговорил мою дочь назвать ребенка Станиславом. А уже чуть позже внук сам сказал, что хочет быть Пьехой. И он носит имя Станислав Пьеха. Потеряв папу, я возродила его в своем внуке. Но это очень сентиментально. Люди подумают, что я уже такая дремучая старуха. А я очень оптимистично и по-боевому настроена.
-У вас не бывало желания махнуть рукой на все здешние трудности и вернуться на Запад?
-А кто меня там ждет? Я должна буду опять начинать с нуля. Со мной сжилось такое состояние: и снова все сначала… Когда я покинула Францию в девять лет, мы переехали в Польшу, я пошла в школу, практически не зная языка, и оказалась в числе двоечников, хотя из Франции уехала хорошей ученицей.
-Вы переехали в Польшу всей семьей?
-Родня со стороны мамы осталась во Франции, они ее уговаривали, чтобы не уезжала, но отчим был коммунистом, свято верующим в коммунизм. Правда, в 1949 году он сдал партбилет, сказав: я с ворами в одной партии быть не собираюсь. Он тогда поставил диагноз, что в польской партии рабочих обосновались воры. Но в 1946 году мы из-за него переехали в Польшу. Было очень трудно. Там действовали бандитские группировки, настроенные против демократического строя, убивали людей, погибло много шахтеров. Камнями забили двух директоров шахты. Отчим ходил на работу, в кармане у него лежало битое стекло, а на плече в тряпочной сумке – деревянный брусок. На него несколько раз нападали, знали, что он коммунист, и караулили. А на ночь мы подпирали входную дверь палкой, чтобы не выбили. Страшные дела творились примерно до 50-го года. Каждый день думали: выживем или нет? Не говоря о том, что недоедали. Спасал огород и трудолюбие. Катовицы – оттуда Пьехи родом, там буквально каждый десятый человек носит фамилию Пьеха.
-И как вы чувствовали себя в классе среди двоечников?
-Меня посадили на последнюю парту, это убивало, я мечтала сидеть на первой и добилась этого к третьему классу. Я не хотела быть хуже других. Всю жизнь к этому стремилась. В седьмом классе уже была нормальной ученицей. Поступила в педагогический лицей, закончила его с золотой медалью и поехала на учебу в Советский Союз.
-Это было почетно?
-Очень почетно. Я прошла три конкурса благодаря, видимо, артистичности, потому что знаний у меня было значительно меньше, чем требовалось, чтобы победить, но я здорово играла. Про битву под Грюнвальдом знала только то, что она состоялась в 1410 году, но я такой спектакль разыграла перед комиссией, даже спела им, чтобы они мне поставили «хорошо». На третьем туре мы месяц готовились, и уже лучшие из лучших должны были попасть в СССР. Я выступала в самодеятельных вечерах, и в меня буквально влюбилась учительница по русскому языку, хотя я была абсолютный ноль в русском языке, она с трудом натянула мне «тройку». Меня пропустили в Советский Союз условно. На первом курсе «Капитал» Маркса я конспектировала со словарем. Опять выбивалась в люди. Потом попала на сцену – снова в непривычную обстановку. Шахтерская девчонка, спортсменка, не имевшая представления о том, что такое театр, попала на сцену! Что там делать? Как я впервые в жизни попала на банкет в советском посольстве в Париже в 1965 году! Слева огромное количество приборов, справа – столько же. Я растерялась. А дипломат, сидевший рядом, тихо мне сказал: «Начинайте брать приборы с края, все совпадает с меню». Меня все время бросали, как котенка в море. Я плавать не умела, но быстро училась уже в воде, лишь бы не уронить достоинство, которым всегда дорожила. На банкете не стала бы есть вообще, прикинулась, что не голодна, только бы не опозориться. Однажды мне преподнесли большое блюдо белых «колбасок». В Праге, в отеле «Интерконтиненталь», где в мою честь президент Общества чехословацко-советской дружбы устроил обед. За столом было всего пять человек. А я смотрю на блюдо и думаю: что с ними делать? Никогда в жизни я не видела такого кушанья, к тому же сидела без очков, потому что мне хотели какие-то линзы сделать в подарок. И не разглядела, что это марлевые салфетки на серебряном блюде. Вдруг президент говорит мне: освежите руки. И я благодарно выдыхаю: спасибо! Как будто меня приговорили к смерти и помиловали. Взяла салфетку, небрежно встряхнула, и дальше уже артистизм помог сделать вид, что я каждый день это проделываю.
-Вы любите вкусно поесть?
-Люблю растительную пищу, рыбу. Мясо – нет. Однажды сама ловила рыбу, и удачно - на Черном море. А водитель моторки выловил катрана, мы сдали его в японский ресторан, где нам приготовили эту удивительно вкусную акулу. Я родом, наверно, из Китая или Японии, потому что обожаю китайскую и японскую кухни, как самый большой обжора. Директор парижского концертного зала «Олимпия» Бруно Кокатрикс когда-то сказал мне – он был президентом общества гурманов Парижа, - что получать удовольствие от вкусной еды – тоже признак высокой духовности, потому что человек, который неравнодушен к хорошо приготовленной пище, - это человек с утонченным восприятием жизни. Я не могу есть похлебку, не могу питаться в столовых, не люблю, когда стол не накрыт.
-Ваше имя легко связывается с именами знаменитых людей.
-Я была знакома со всеми космонавтами, со многими главами правительств. Как назло, с тремя афганскими лидерами – трижды там была и со всеми целовалась, что на Востоке не разрешено. С Тараки я даже вино пила, хотя он мусульманин, но говорил, что в Америке научился пить вино. С Амином, который задушил Тараки, я танцевала, при том, что женщинам не полагается танцевать в мужской компании, мне разрешили: вы из Европы, ладно, танцуйте с нами. Меня спасло то, что у меня было зеленое платье, а у мусульман это священный цвет. С Бабраком Кармалем мы пьянствовали на приеме в советском посольстве. Командующий нашими войсками на БТР приезжал ко мне в гостиницу во время комендантского часа и хотел за мной ухаживать, но я его отправила обратно. В Афганистане я выступала не только для наших военных, но и для мирного населения, оккупированного нашими войсками, пела и на пушту, и на дари, чем не может похвастать, наверное, никто, кроме, может быть, Иосифа Кобзона. Но он вне конкурса. У него феноменальная память, феноменальная голова, феноменальные дела. Человек вне закона.
-У вас были высокие покровители?
-Покровитель – это тот, кто помогает. Мне всегда помогали простые люди. А высокие покровители… Ельцин недавно сказал: я же не Пьеха, чтоб раздавать автографы. Я знаю, что нравлюсь горбачевской семье, но они ни разу не пришли ко мне на концерт. Я могла, может быть, нравиться Брежневу, он мне даже подарил розы в ГДР, в посольстве, и поцеловал в щечку, но на этом все покровительство закончилось. Многие послы многих стран, где я побывала, мне симпатизировали. Я, как мягкая кошка, которую можно погладить, чтобы снять стресс, но не более. Никогда не пользовалась моментом, оказавшись рядом с человеком, правящим этим миром, чтобы что-нибудь у него попросить.
-Вы производите впечатление человека, который всю жизнь держит себя в ежовых рукавицах.
-Так оно и есть.
-Видимо, ваша дочь сейчас на сцене хулиганит и за вас, реализует то, что вы старательно в себе подавляли?
-Угадали. Во мне задавили эту хулиганку. По натуре и я такая. Мне до недавнего времени снились сны, что я летаю на большой высоте, раскрыв крылья: это помогало мне, проснувшись, видеть мир прекрасней, чем он есть. Я много бегала – у меня всегда были очень крепкие ноги. Сильной себя чувствовала. А сильные не бывают простыми.
-Как сложился именно такой ваш образ на сцене? Вы однажды процитировали кого-то: «Будуарный стиль старинной женщины»…
-«Старинной» - это неправильно. Образ будуарной женщины. Будуар – это место, которое полагается иметь в доме каждой женщине. Там она может заниматься своей красотой, лепить свой имидж. Это женщина в пеньюарах, пастельных тонах, чтобы глаза отдыхали. Я люблю зеленый цвет, розовый. Не случайно Шульженко окружала себя розовым цветом – у нее спальня была розовая, халат. Надо внушать себе, что жизнь – в розовом цвете.
-Какой ваш талант остался нераскрытым?
-Я была бы прекрасным поваром – в собственном ресторане готовила бы свои коронные блюда. Из меня получилась бы очень хорошая Раиса Максимовна – чтобы представительствовать при ком-то. Я бы делала это красиво, используя свой артистизм. Изысканное, шикарное, дорогое ощущение жизни мне свойственно. Может, мои предки были очень роскошного происхождения? Говорят, что я уже тринадцать раз жила. Мне как-то гадали и описывали, что видят меня в роскошных старинных одеждах. Графское ощущение мира во мне точно есть. Я всегда пыталась сделать свой быт красивым. Дорогим не получается – денег нет.
-Вы авторитетны для дочери как мать, как певица?
-Я для нее авторитет старомодного образа жизни. Я никогда не умела делать деньги. Поэтому не подхожу ей качестве современного идеала.
-На кого она больше похожа – на вас или на отца?
-На отца. Но на сцене многое от меня. У меня иногда бывает так, что вдруг вспыхивает искорка, когда я могу быть остроумной, мгновенно отреагировать на чей-то выпад. Дочка бывает такая часто. От отца то, что она деловая очень и жизнь берет за рога.
-Ей есть за что вас упрекнуть, вы баловали ее заботой?
-С 15 лет она предоставлена самой себе, ей было сказано: как себе постелишь, так и выспишься.
-Почти семейная традиция: у вашей мамы было два брака, у вас два и у дочери. На ваши взаимоотношения с мужчинами повлияла ранняя смерть отца, как вы думаете?
-Это если по Фрейду... Наверно, потому что я Лев, я сильная. А в глазах мужчины иногда нужно быть слабой. Я не умею притворяться, бросаться на шею и кричать о своей любви. Никогда не могла сказать мужчине: какой ты у меня умница. А мужчины нуждаются в этом. В браке может быть идиллия, когда женщина говорит мужчине неправду для того, чтобы он ее защищал, становился сильнее, ибо по природе мужчины слабы, именно женщины воспитывают в них силу. Двадцать лет Броневицкий не хотел признавать во мне какую-то силу. Сам он по натуре был незащищенным, но обрел имидж деспота еще до нашего супружества, которым хорошо прикрывался и пользовался против меня. Но я, раскусив это, терпела. На самом деле именно я его успокаивала и приводила в чувство, когда на него нападали, говорила, что все ерунда, что он обязательно победит. А второй муж заявил: «Мне надоело быть мужем Пьехи, я хочу, чтобы ты была моей женой». У дочки тоже превалирует сила. Будучи Водолеем, она буквально задавила первого мужа и второго под каблук взяла. Чего не было с моей мамой. Моя мама была раба.
-У вас есть хрустальная мечта?
-Иметь красивый дом, сад и продолжать то, что оборвалось в жизни моего папы – выращивать розы. Быть достаточно богатой, чтобы помогать другим. Скажем, получить от кого-нибудь наследство. Но это мне не светит. Так мне сказали, но нагадали, что в этом году я встречу самую большую любовь в моей жизни.
-Вы представляете себе период вашего заслуженного отдыха?
-Мне кажется, что его никогда не будет, что покой нам только снится. Сегодня врачи сказали, что мне надо лечь в больницу на две недели, у меня не все в порядке с позвоночником, остеохондроз, модное заболевание, но я сказала: нет, только в июне могу, раньше никак. А потом, что я буду делать на заслуженном отдыхе? Если только моя самая большая любовь, сужденная в этом году, окажется богатым человеком, тогда я смогу выполнить все свои желания.
-Вы прибегали к помощи пластических операций?
-Наши люди к пластическим операциям относятся как к чему-то ненормальному. Для западной звезды это то же самое, что запломбировать зуб. Чтобы хорошо выглядеть, женщина не должна гнушаться ничем. Мне вырезать пока особенно нечего. Если понадобится – вырежу, но не стану об этом сообщать публике.
-Вашей карьере здесь помогало иностранное происхождение?
-Моей карьере, наверное, помогала моя врожденная наблюдательность, обостренный слух: я слышу, как капает вода в ванной, и не могу заснуть. У меня высокий порог восприятия жизни. Меня выводит из равновесия то, что другие не замечают. Поэтому мне легко было лепить из себя образы, казавшиеся другим недоступными.
-Почему вы так мало снимались в кино?
-Я снялась в трех кинофильмах и везде играла разведчиц. Наверное, из-за акцента. Не добрался до меня режиссер, который увидел бы во мне комедийную героиню. А могла бы получиться.
-Вам приходилось давать взятки?
-Денежные? Никогда в жизни. Я умею давать взятки иначе. Я знаю, как расположить человека к себе, начинаю говорить с ним, как будто нечаянно достаю календарик, спрашиваю: «Вас зовут Иван Иванович?» А от Ивана Ивановича зависит, предположим, чтобы мне попасть к Демичеву. Я пишу: «Ивану Ивановичу с любовью (или на память), Эдита Пьеха». Он удивляется: «А вы Эдита Пьеха?» Я говорю: да, мне очень надо попасть к Демичеву. Он: звоните тогда-то. То есть я и разведчица, и нахалка, потому что по-хорошему успеваю узнать то, что мне нужно, и дать взятку в виде автографа.
-Ходили слухи, что правитель Ленинграда Романов добивался вашего расположения…
-Перепутали с Сенчиной. Я была выше его на целую голову.
-Вам никогда не говорили в качестве упрека, что на Западе вы не сделали бы такую карьеру, как здесь?
-Никто не смел так сказать. Мне свыше было предназначено выступать. И где бы я ни появлялась, я всегда была замечена. Броневицкий мне говорил: какая ты бездарная, ты не поддаешься дрессировке. А я не могла быть такой, как он хотел. Я была собой.
-Вы водите машину?
-Нет, потому что я мыслю образами, и если вижу человека, который переходит через дорогу, я сразу представляю, что я его задавила, не справилась с управлением. То есть я не достаточно наглая, чтобы верить в себя настолько, чтобы садиться за руль.
-А на каких языках вы говорите?
-Я могу говорить в мерах приличия по-французски, по-польски, по-немецки. Не касаясь науки, техники – это для меня недоступная сфера, даже по-русски я не владею терминологией.
-Вам бывает трудно с собственным характером?
-Бывает. Трудно жить с комплексами – надо мной постоянно довлеют такие понятия: неудобно, неприлично, неловко, нельзя. Мне друзья говорят: «Твоя голова на три дня от тебя отстает».
-Вы себя часто ругаете?
-Да. Моя костюмерша всегда ворчит: «Опять самоедством начали заниматься». Особенно я комплексую, когда попадаю в обстановку, непривычную для меня, которую приходится обживать. Оказавшись в другой стране, я плохо ориентируюсь – у меня зрительная память плохая. Например, в Париже – сколько уж раз я там была – шла как-то по улице и бросала камешки, чтобы по ним вернуться в гостиницу. Не пометив обратный путь, чувствовала, что заблужусь, даже зная язык. Я дружу сама с собой, но мне с собой трудно, как с трудно воспитуемым ребенком…
Она не позволяет себе расслабиться, особенно публично. И на банкете пьет минеральную воду, хотя наверняка предпочла бы, как все, шампанское. И стесняется жевать на людях, поэтому с банкетов уходит голодной и трезвой. Она насыщается потом, когда нет посторонних и можно расковаться. Ее жизнь так и распадается на два плана: публичное одиночество и одинокая самодостаточность.
Орхидеи у нас не растут. И советской эстрады уже нет. Но Эдита Пьеха живет здесь. И дочь ее. И внук. Местные. Для кого-то Россия – мать. А ей она стала отцом, мужем, самым главным мужчиной, единственным, от которого никак не уйти.
