Режиссер Римас Туминас считает, что Эймунтас Някрошюс плел на сцене паутину жизни, грустит из-за того, что театр не может выполнить свою миссию, иронизирует над протестами в Париже и не перестает удивляться красоте классической литературы. Об этом худрук Театра Вахтангова рассказал «Известиям» после триумфальных гастролей труппы в столице Франции.
— На днях в Театре имени Маяковского покажут спектакль «Сукины дети». Это последняя постановка вашего коллеги и земляка Эймунтаса Някрошюса. Вам удалось ее посмотреть?
— К сожалению, нет, но планирую сходить.
— Вы часто повторяете, что режиссеру нельзя отрываться от земли. Кажется, в этом смысле Някрошюс был привязан к родной Литве гораздо сильнее многих.
— Да, в этом смысле он был прямо привязан к земле, вытягивал из нее нити жизни и плел из них в своих спектаклях невероятные красоты, словно паук утром ранним в лесу. Это был его выбор. Плести паутину из нашей жизни только он один умел. Иной раз думаешь: ну куда я рвусь? Вот оно наше с Эймунтасом детство, юношество, наша земля...
Он заставляет меня вернуться назад, вновь углубиться в себя, всматриваться в корни. Он был человек тайны, обманывал нас. А потом обманул окончательно и ушел. Прошлым летом мы договорились жить и жить. Смеялись над нашими недугами. И вдруг вот так, не спросив меня… Сейчас я немного беспокоюсь, потому что какие-то спектакли вновь собирают под эгидой Някрошюса. Меня чуть-чуть тревожит эксплуатация его имени. Лучше дорожить памятью.
— Недавно в Париже с триумфом завершились гастроли Театра имени Вахтангова. 12 показов «Евгения Онегина» и «Дяди Вани» прошли при аншлагах. Вы получили восторженные отзывы критиков и зрителей. У другого режиссера голова бы пошла кругом от успеха, а в ваших интервью сквозит легкая грусть. Почему?
— Да уж. Как-то уже не кружится голова, окаменела. Может быть, это от возраста. Всегда после спектакля, особенно если ценишь его и дорожишь им, есть ощущение, что ты с ним прощаешься. Такая маленькая боль. Вроде бы в «Дяде Ване» и в «Онегине» нам что-то удалось: вложить нерв, показать, что спектакли живы. За них не надо бороться. Но в то же время есть еще другие миры, до которых предстоит дотянуться. А может, и никогда это не удастся, ты так и не добьешься идеального звучания. Из-за этого немножко грустновато
— Вы приехали в Париж в непростое для этого города время.
— Да, в столице проходили забастовки, всё было перегорожено, кругом полиция, метро не работало. Прямо в каком-то революционном Париже оказались, он всё еще не утихает, всё еще дышит революцией. Местные жители привыкли к этому, относятся спокойно. Мы же немножко возмущались.
Отсюда тоже грусть, что мир не меняется. Мы надеемся на перемены, но всё остается по-прежнему. Я всё чаще разочаровываюсь из-за того, что театр теряет свою миссию — он ничего не меняет вокруг нас. Рушатся мечты юности, когда мы думали, что театр сможет украсить нашу жизнь. Думали, что жить с хорошим театром будет интереснее, веселее, все мы станем влюбленными, будем беречь друг друга, уважать…
Но бедный театр стал таким разорванным, мечется в поисках чего-то неизвестного, осваивает инсталляции, какие-то технологические приемы. Отдаляемся от человека — и это грустно. Театр Вахтангова еще как-то держится — мы вскидываем голову, пытаемся улыбаться, но тяжело уже всё это делать.
А так, в Париже были самые невероятные встречи и ощущения от общения с французской публикой, среди нее были не только парижане, но и представители русской эмиграции. В Париже осело 200 тыс. наших соотечественников. Уже выросли их дети, внуки, никогда не бывавшие в России. Они приходили на наши спектакли. Одни еще знают русский язык, другие уже не разговаривают. Мне были очень приятны их оценки. Они как будто в России побывали, особенно после «Евгения Онегина». Всё понимали, считывали и ощущали себя сопричастными к России, к родине своих отцов. Это их до бесконечности трогало. Они получили тот театр, который, возможно, искали. И мы, вахтанговцы, надеюсь, оправдали их ожидания.
— Парижане знакомы с нашей классикой?
— Ну, может быть, Чехов, Толстой, Достоевский им знакомы. Пушкина тоже знают, но меньше. У меня была миссия: познакомить парижского зрителя с Александром Сергеевичем. А вообще чувствовалось, что в них эти тексты откликаются. Видимо, до спектаклей читали, знакомились. Но больше всего, конечно, удивили зрители в Китае: они даже на спектакли приходили с томиками Пушкина.
— Читал, что в Париже вы попали в протестную волну и даже пострадали от распыленного газа?
— Да, было дело. Промыл глаза, после этого стал спектакли лучше видеть.
— Как вы всё это восприняли?
— Ну… Не воспринял я эти протесты. Один раз были «желтые жилеты», другой «зеленые». Ну это такое... Крикуны, крикуны, понимаете. Ничто их не объединяет, кроме одного — суббота, выходной. Если не на стадион пойти, то сюда, в центр Парижа. Поскольку наша гостиница была рядом с Елисейскими Полями, то я издалека понаблюдал, что происходит. Иногда гулял.
Как-то перешел от гостиницы на другую сторону к Эйфелевой башне, а там как раз митингующих прогоняли, выкуривали слезоточивым газом. Я попал в облако дыма, не мог ничем прикрыться — думал, задержу дыхание и пройду. Не получилось. Полицейские еще нас не пропускали. Я им показал гостиничную карточку, меня накрыли одеялом, провели туда, где воздух чистый. Ну, слезы текли от газа. А в целом даже понравилось. Тоже вроде как поучаствовал. Точнее, пришлось пострадать за какое-то дело. Вокруг кричали: «Позор полиции!», но я не мог выкрикнуть — плакал (смеется)
Вся наша гастрольная жизнь была такая, все эти недели мы жили в каком-то ожидании. Что произойдет, что будет дальше. А в других районах — красиво, спокойно. И люди какие-то облагороженные. Мне нравилось там бродить.
— Вернемся в Москву. На открывшем сезон сборе труппы вы говорили артистам, что очень важно сохранить себя на целых шести сценических площадках Театра имени Вахтангова. У вас нет ощущения, что благодаря трудоголизму вашего директора Кирилла Крока, его умению строить и договариваться у вас не остается времени остановиться, оглядеться, подумать, заняться творчеством?
— Да, да. Мы как-то совпали с Кириллом Игоревичем: моя крестьянская жадность и его способность организовать. Мне всё было мало: и такой зал хотелось, и другой, но сейчас стало тяжело. Опасно становится, когда невозможно сосредоточиться на одной сцене. В какой-то период я больше симоновскими сценами (Театр имени Рубена Симонова, перешедший в ведение Театра имени Вахтангова. — «Известия») занимался, смотрю — уже на других площадках провалы образуются. Надо туда бежать, корректировать, собирать спектакли.
Очень трудно репертуар составлять. Развести актеров по спектаклям — целая математика. Иногда какие-то спектакли, которые я ценю, можем только один раз в месяц сыграть. Это плохо. И актерам тяжело, потому что всё идет немножко галопом. Такой график требует очень много внимания и сил. Но так периодически бывает в театре.
Он иногда замолкает, отдыхает несколько лет, а затем снова взлетает ввысь. Думаю, лет через 10 молодые вахтанговцы будут вспоминать это время как золотое. Работы много. Гастроли во Франции, Китае, Америке. Скажут еще: «Вот это была жизнь!» А пока пострадаю за них я.
— Сегодня Театр имени Вахтангова — один из лучших в стране. Давит ли на вас как на человека и режиссера то обстоятельство, что всё время нужно быть первым, соответствовать?
— Понимаю, о чем вы. Да, хочу поменять и художника, и композитора. (Адомас Яцовскис и Фаустас Латенас — постоянные соавторы Римаса Туминаса. — «Известия»). Они на меня давят, я жалуюсь, но никак не могу от них избавиться. Хочу поменяться, быть другим, может быть, пожестче. Сделать спектакль, чтобы он кусался, был современным. А то уже совсем стал классиком.
Конечно, думаю об этом, но потом опять обращаюсь к своим композитору и художнику. Ищу у них защиты. Они чувствуют сегодняшний день. Ведь современный театр — это способ мышления. Точка, где встречаются прошлое и настоящее. Кто это умеет и смело делает, тот и будет современным. И не важно, что играть: классику или современных авторов.
Вот и берешь снова Чехова, а в его текстах всё так хорошо, такая красота и мудрость! Миссия писателя, драматурга — гармонизировать мир, помогать влюбляться в жизнь. Вот я и снова успокаиваюсь классическими текстами и опять делаю то, что умею, что чувствую. Но иногда ой как хочется обмануть себя. И вас, в том числе. Весь мир обмануть.
— От нас-то еще убежишь, а вот от себя…
— Да. Не получается.
Даниил Поляков
