Дмитрий Крымов видит явные плюсы в работе с частным капиталом, считает, что театр может стирать социальные границы, и уверен, что Музей Москвы, где он поставил свой новый спектакль, — самое привлекательное место в центре столицы. Об этом режиссер рассказал «Известиям» накануне премьеры «Бориса» по мотивам пушкинского «Бориса Годунова».
— Почему именно «Борис Годунов»?
— Ну это наша жизнь. Мы же одновременно и цари, и рабы. «Борис Годунов» — потрясающие произведение, чтобы присмотреться ко всему этому.
— Стоит ли искать в спектакле политические подтексты?
— А как вы себе это представляете? Я вам сейчас скажу, что стоит, и все будут искать? Или скажу: «Нет, что вы!» — и никто не будет искать? По-моему, лучше посмотреть и подумать самому. Всё зависит от того, что вы хотите увидеть, какой вы человек. Есть не очень приличный анекдот: человек видит во всех геометрических фигурах, которые ему показывает врач, какие-то пошлые картинки и потом говорит: «Да вы, доктор, сексуальный маньяк!»
— В спектакле почетное место занимает красный рояль «Москва». Зная вашу любовь к метафорам, можно предположить, что он символизирует Советский Союз?
— Всё гораздо проще: рояль придумала моя художница Аня Гребенникова на студенческом показе. Сказала, что в детстве на таком занималась. Я вдруг вспомнил, как водил в музыкальную школу сына и видел, как ждали детей в отдельной комнате бабушки с шубами в руках. Эти бабушки могли быть как из богатых, так и из бедных семей. И уравнивал их в момент ожидания как раз ребенок за инструментом. А рояль, особенно красного цвета, был своего рода предметом вожделения.
— Хотел поинтересоваться тем, о чем вас еще не спрашивали журналисты…
— Это очень хорошо.
— Я про деньги. Вы же впервые так плотно столкнулись с частным продюсированием?
— Вы правы, я редко сталкивался с этим капиталом, но с частным агентством, с его основателем Леонидом Роберманом, мне работается очень хорошо, гораздо легче, нежели с госструктурой. В гостеатре в силу бюрократических проволочек очень трудно воспользоваться даже теми деньгами, которые есть. Здесь же всё зависит от того, готов человек вложиться или нет.
Конечно, есть много моментов, которые мешают перерасти этой готовности в действие, то есть в трату денег, но это нормально. Когда в магазин приходят, тоже задаются вопросами: «А не дорого ли? Можно ли купить то же самое за меньшую сумму?»
Поэтому в данном случае осторожность продюсера и даже скупость в пределах допустимого — это нормально. Для меня вообще удивительно, что он тратит деньги на то, что, грубо говоря, хочется мне. Мог бы купить новую машину, и не одну, съездить куда-нибудь…
— В гостеатре вам как режиссеру не приходится задумываться о сборах и заполняемости зала. Здесь же, если зритель не пойдет, проект закроют.
— У меня нет таких опасений. То есть я их гоню от себя, подобные мысли мешают работать. Конечно, если люди не придут, будет катастрофа. Значит, не удалось увлечь. Второй раз продюсер меня не «повезет», я сильно расстроюсь. Не только по поводу денег, а потому что не смог завоевать публику. Но это такие же волнения, как и в гостеатре.
Меня больше терзает, что билеты стоят дорого. Люди, которые могут себе их позволить, может быть, немного другие, чем те, на кого я рассчитываю, делая спектакли. Я этих людей не очень знаю. Хотя на премьерных показах «Му-му» в Театре наций, где тоже недешевые билеты, был полный зал, я видел, что реакция была удивительно хорошая. Ни тени того, что людям что-то недодали за их деньги, я не чувствовал. Как будет здесь — покажет время.
— То есть театр должен стирать социальные границы?
— Люди есть люди. Вне зависимости от своего положения в обществе и дохода. В идеале театр должен нивелировать социальное расслоение. Если представить картину, где в одном ряду сидят бизнесмен с женой, которую он должен выгуливать, и студент, которого администратор пустил в последний момент на пустое место, и все одновременно смеются и плачут, это было бы идеально.
— Как считаете, театр может обойтись без господдержки?
— Полностью — нет. Или это будет другой театр.
— Вам в данном проекте приходится брать на себя еще и роль пиарщика?
— Нет, со мной в этом смысле трудно. Не могу завлекать зрителя. Я же не уличный зазывала. Надеюсь, если люди видели мои прежние спектакли, то придут. Надеюсь, что условному бизнесмену с женой наш спектакль тоже понравится. Знаете, что я вообще думаю… Убьет меня, наверное, продюсер за такую рекламу, но скажу: приходить надо в ноябре или декабре, когда спектакль обкатается.
— Почему играете в Музее Москвы?
— Это очень хорошее помещение, хоть и неудобное с точки зрения быта. Обустройство площадки очень подпортило жизнь продюсерам. Туда же должны войти люди, где-то раздеться, сходить в туалет. Всё это пришлось организовать. Но это того стоит, потому что сложно найти более привлекательное здание в центре Москвы. С такой волшебной атмосферой, архитектурой и историей.
Здесь в советское время чинили правительственные машины. Еще остались маслянистые пятна на бетонном полу, похожие на застывшую черную кровь. Меня потрясли в хранилище музея подошвы XVI века. Сапоги давно сгнили, а они остались. Странное ощущение. Как будто в Освенциме. Тут сохранился долбленный деревянный водопровод, который, кстати, сделали еще при Борисе Годунове.
— Наблюдал за тем, как художник спектакля готовила оформление. Вас не тянет взяться за кисть, чтобы немного отвлечься от работы с актерами?
— Не тянет. Я очень много лет провел за этим прекрасным занятием. Этим летом немного писал и неожиданно получил забытое удовольствие от красок. Но у меня исчезла большая цель, чувство перспективы. Понимаю, что на каком-то своем уровне могу сделать картину, но чувствую, что уперся в потолок. В театре, слава Богу, пока этого нет. Сцена вызывает у меня ощущение, что это пространство безразмерно.
— В одном из интервью «Известиям» вы говорили, что «садиться на текст» — всё равно что плыть на моторной лодке. А вот идти под парусами — гораздо сложнее, но и интереснее. Подозреваю, художнику не всегда удается загнать ветер фантазии в паруса?
— Конечно. Что делать? Можно ждать. Или делать наперекор, пытаясь преодолеть… Знаете, у меня позвоночник больной. Иногда были такие боли, что не мог встать. Однажды подумал: это же всего лишь позвоночник, я сейчас встану, там что-то хрустнет — и я пойду. Надо только преодолеть себя. Встал и впервые в жизни упал в обморок. Так же, думаю, и с этими моментами о которых вы спрашиваете, — не надо торопиться. Иногда хочется дуболомно пройти, но лучше смазать, чем-то уколоть, переждать, отвлечься. Но вообще тут рецептов нет. Каждый преодолевает такие моменты индивидуально.
— Уже год, как вы ушли из театра «Школа драматического искусства». Скучаете по руководству или наслаждаетесь жизнью свободного режиссера?
— Я, собственно, и не руководил ничем. В этом театре у меня был коллектив единомышленников. Не было балласта. Такая идеальная труппа. Когда имеешь такой коллектив, хлопоты хотя и тяжелы, но приятны. Мне хотелось идти в театр и смотреть из-за кулис, как мои артисты играют наши спектакли. Скучаю ли я по такой системе отношений? По тому божественному купанию? Да! Но я вышел из этой воды, она куда-то утекла…
Даниил Поляков
