Лучше играть для трех человек в зале, чем вообще без публики. Коллективы должны выступать, несмотря на коронавирус, а костюм кузнечика и татуировки на исполнителях так же приемлемы, как фрак. Об этом «Известиям» рассказал дирижер Филипп Чижевский в преддверии двойного выступления в Большом зале консерватории: 18 декабря вместе с Российским национальным оркестром и солистом Дмитрием Шишкиным (фортепиано) он дважды исполнит произведения Чайковского и Вагнера — в 19:00 и 21:30.
— В ноябре вы выступили на фестивале Московской филармонии «Другое пространство», затем дали два концерта в Большом зале консерватории, теперь у вас планируется еще один «дубль» — уже с новой программой. Вас не смущает, что во всех этих случаях приходится играть всего перед четвертью зала?
— Главное, что есть хотя бы одна четверть. Даже если в зале сидят два или три человека, мы готовы играть для них. Исполнителю чрезвычайно важны зрители, которых он видит воочию. Сколько бы их ни было. Онлайн-концерты — это совершенно другое.
— Когда играет кларнетист или скрипач, он видит зрителя перед собой, и понятно, что здесь возникает непосредственная эмоциональная связь. А дирижер стоит к залу спиной. Плюс ко всему на звуковой процесс во время концерта вы влияете опосредованно, ведь основная работа была проведена на репетициях. Почему живая публика для вас так важна?
— Дирижер ощущает зрителя спиной. И чувствует то, что витает в воздухе во время концерта. А насчет репетиций... Геннадий Николаевич Рождественский говорил: «Я никогда на репетиции не требую от исполнителя того, что будет на концерте. Иначе я бы убил исполнение».
Я человек настроения. Музыкантам своего коллектива Questa Musica говорю после репетиций: «Забудьте все, что мы делали, и будьте готовы к неожиданностям». Особенно если это барочная музыка: я там меняю динамику и делаю это внезапно. В классическом репертуаре, где все в партитуре указано, могу задать чуть-чуть другие темпы, сделать forte еще громче, piano — еще тише. Если же мы говорим про какую-то точную музыку, как Игорь Стравинский, там, мне кажется, возможен просто больший драйв, игра с балансом.
— Вы выступаете не только с Questa Musica, но с другими коллективами. На «Другом пространстве» — с Московским государственным академическим симфоническим оркестром, впереди у вас концерт с Российским национальным оркестром. В чем разница между работой со своим ансамблем и с другими оркестрами? У вас есть любимые и нелюбимые коллективы?
— Я отношусь ко всем оркестрам хорошо. Никогда не стал бы говорить: этот оркестр любимый, а этот нелюбимый. Считаю своей задачей, чтобы все коллективы, с которыми я сотрудничаю, у меня были любимыми. Если он нелюбимый, встает вопрос: зачем я с ним работаю? В оркестре играют люди, а не инструменты. Это самое главное. Мне кажется, если ты любишь людей, у тебя со всеми все получится. Дирижер должен любить людей.
А мой коллектив — это единомышленники, друзья, с которыми мы проводим время не только на репетициях и концертах. Мы общаемся, обсуждаем разные вещи, в кино ходим, на выставки... С альтистом Александром Митинским мы поднимались в августе на Эльбрус.
— Покорили вершину?
— Мне 200 м осталось дойти, но я развернулся, потому что себя не очень хорошо почувствовал. Решил, что не буду насиловать организм. Не стал рисковать. Мне нужно было потом лететь в Москву и начинать репетиционный процесс. Если бы я разболелся, меня бы в самолет не пустили, учитывая особенности перемещения по миру сейчас. А Саша дошел до конца.
— Как оркестры, музыкальные коллективы должны вести себя во время пандемии? Играть или изолироваться, если есть такая возможность?
— Пандемия, не пандемия — музыкант должен играть. Если тебя не пускают в зал, можно выйти на улицу и сыграть там. Мы в июле дали концерт в обычном московском дворике. Я просто написал в Facebook: «Приходите, мы завтра сыграем». Пришло очень много народу, мы исполняли Баха, и это было здорово.
Идея возникла спонтанно, я позвонил своим друзьям и сказал: «Давайте сыграем». Все согласились, приехали с дач. Мы собрались, порепетировали, даже привезли туда клавесин и выступили. Все залы тогда были закрыты, ничего не работало, а мы доставили и себе несказанное удовольствие, и зрителям.
Поэтому мой совет: ни в коем случае не оставлять то, чем ты занимался всю жизнь. Нет ничего плохого в том, что музыканты играют на своих инструментах. Когда говорят, что нельзя собираться вместе, это воспринимается абсурдно в контексте того, что творится каждый день в московской подземке в 9 часов утра. Безусловно, береженого Бог бережет. Надо мыть руки, не целоваться с человеком, который кашляет, заботиться о гигиене. Я не врач, не могу давать рекомендации, но сам я как следил за собой до пандемии, так и продолжаю следить сейчас, сверх этого ничего не делаю.
— Не переболели еще?
— Пока нет, и никаких симптомов не было, но это же дело случая. Чему суждено быть, того не миновать. Я бы ничего не закрывал, просто сделал контроль более жестким. Например, температуру надо измерять не так, как это сейчас происходит везде, — приходишь, и у тебя, оказывается, 34 градуса, а действительно высококлассными современными приборами.
— Кстати, я вижу, за период карантина вы обзавелись щегольскими усами. С чего вдруг?
— Прежде у меня была обычная бородка-эспаньолка. А во время карантина я не брился, появилась растительность какая-то неухоженная, мягко говоря. Кушал я как-то супчик и сделал вот так (проводит рукой по усам, будто смахивая капли. — «Известия»). Пошел руки помыть, мимо зеркала иду, смотрю: о, ничего так выглядит!
— Теперь будете в таком имидже?
— Пока не надоест — да. Но это просто прикол.
— В России есть два дирижера, которые на своих афишах любят размещать собственные фотографии, как правило в черно-белом варианте, в таком романтическом стиле, — это Курентзис и вы.
— Фотографию размещают организаторы, а не я. Но я не против. Кстати, у меня все фотки старые, надо сделать фотосессию! (Смеется.) Когда я себя вижу на афише, мне нравится. Людям, наверное, тоже.
— Вас узнают на улице?
— Случается. Но автографы реже берут, а чаще просят сфоткаться.
— Хорошо, когда дирижер становится медийной фигурой? Мы знаем, что Караян был абсолютно медийной личностью, у него есть серия дисков, где он изображен то на мотоцикле, то на самолете. Его много критиковали за это.
— Я считаю, будь на афишах хоть топлесс, главное — чтобы это не мешало тебе высказываться в творчестве. И если это гармонично, если из тебя это прет, ты созвучен этому. Почему нет?
У меня был такой опыт. В «Зарядье» я дирижировал «Щелкунчиком» — в проекте продюсера Павла Каплевича на музыку Чайковского. Костюмы делал Андрей Бартенев, и он мне сшил наряд кузнечика. Сначала я не представлял, как выйду в нем на сцену, а потом надел его и понял, что он такой классный!
Дирижер — профессия сценическая. Я люблю чередовать костюмы. Иногда могу выйти просто в черной рубашке и черных брюках, иногда — во фраке, а иногда — в высоких ботинках и длинном сюртуке.
— А публику это не отвлекает от собственно музыки?
— Я слышал дискуссии про одного пианиста, который выступал в красных носках. Некоторые говорили: «Какая разница, в каких он носках, пусть хоть вообще босиком будет, главное — чтобы играл хорошо». Другие возражали: «Как можно так выйти на сцену?» Я думаю, что есть, наверное, вещи, которые не стоит себе позволять, а есть вполне гармоничные. На фестиваль «Другое пространство» приезжал Ensemble Intercontemporain (один из лучших в мире ансамблей современной музыки, основанный Пьером Булезом. — «Известия»), и в нем был контрабасист с татухами. Классно, здорово! Если у тебя есть татуировки, почему бы их не показать, тем более ты играешь на контрабасе новую музыку.
— Вы ассоциируетесь либо с ультрасовременной музыкой, либо со старинной. А теперь беретесь за Рахманинова и Чайковского. С чем связана такая модуляция?
— Обычный среднестатистический романтический репертуар я играл всегда. Не могу сказать, что люблю только барокко или новейшие произведения. Мое кредо — смотреть на любую партитуру как на музыку, которая написана только сейчас.
Я совсем не сторонник какого-то одного направления, делаю то, что мне интересно в данный момент. Чайковского я очень люблю, хотя иногда бывает, что я его ненавижу. То же самое могу сказать про многих других композиторов. Скажу честно: я не люблю Россини, не стал бы слушать его оперы. Но иной раз, когда в вокальный вечер нужно вставить что-то оркестровое, исполняешь увертюру к «Итальянке в Алжире» и думаешь: «Вот здорово. Почему бы и нет?»
— У вас есть сверхзадача, когда вы играете такие популярные вещи, как Первый концерт Чайковского? Стремитесь переосмыслить их?
— Нет. Я на эту тему не думаю, даже если вдруг действительно получается переосмысление. Для меня каждый концерт — событие, поэтому я просто делаю максимум возможного и полностью выкладываюсь. Особенно сейчас, когда мы понимаем: сыграешь концерт — слава Богу, потому что завтра могут всех закрыть, и пойдем копать картошку, чтобы как-то прокормиться.
Я себе не ставлю никаких сверхзадач, просто стараюсь воплотить то, что у меня есть на данный момент в голове: какие-то звуки, мысли, идеи, понимание музыки, ощущение времени. Когда ты стоишь за пультом, время по-другому ощущается и даже иначе, чем чувствуют музыканты, которые с тобой играют.
— Время идет быстрее или медленнее?
— Оно просто другое. Есть такая крылатая фраза «Времени нет. Его придумали люди». В момент исполнения ты находишься вне времени, которое на планете Земля существует. Например, для меня симфонии Брукнера — парад планет. Он оперирует довольно простыми средствами, а ворочает при этом какими-то галактиками. И когда ты в это измерение попадаешь, то оказываешься вне временного контекста. Это необъяснимые метафизические вещи.
— Это приятные ощущения?
— Это неземной кайф. А вообще, лучшая музыка — звуки природы. Я как-то ходил в поход с композитором Алексеем Сысоевым. Мы путешествовали по Полярному Уралу — тундра, тайга. До этого похода я всегда, очутившись в каком-то прекрасном месте, думал: «Здесь надо играть Брукнера, Малера», поскольку чувствовал эту вертикаль с космосом. И вот когда я попал в первозданные условия с невероятными пейзажами, каким-нибудь огромным орланом вдали, я понял, что тут никакая музыка не нужна
Сергей Уваров
