В литературе торжествовала сумрачная, полная приглушенных вздохов и общепонятных намеков на житейские реалии проза. В кино царила лирическая комедия — судьба была бы невыносимой, если бы не ирония. Высоцкий умер, многих других смутьянов выгнали из страны в год Олимпиады. Властителем народных мыслей и эмоций был Жванецкий, любимым национальным развлечением и даже искусством — анекдот.
«Чего-то у нас не хватает в стране, — говорит Леонид Ильич членам Политбюро, — на букву «фэ»… А, вспомнил! Фсего!»
Как-то в семидесятых оказался я городе Куйбышеве (Самара, кто не знает), где создавали бомбардировщики и прочие чудеса военно-промышленного технического гения. День мотался по командировочным журналистским делам — насчет соцсоревнования. А вечером влетел в гастроном перед закрытием — взять с собой в дорогу какой-нибудь еды. В магазине было пусто, кассирша читала толстую книгу. На полках были водка (впоследствии обнаружившая жуткий запах нафталина), черный хлеб кирпичиком (при разрезании выдавливавший кислую воду) и консервы «частик в томате» (несъедобные в принципе, но еще и полежавшие до очевидного вздутия банок).
Колбасные электрички шли своим путем из Москвы во Владимир, Ярославль и другие культурные центры. Пассажиры рассказывали анекдот про «сосиски сраные», издеваясь над неразборчивой речью начальника страны. «Мы думали, что он про наш мясокомбинат, а он про социалистические страны…» Джинсы на черном рынке стоили сто пятьдесят рублей, месячную зарплату инженера, а на не черном их не было, потому что не было не черного.
Но за анекдоты практически не сажали! То есть свобода была, не представимая ни при одном из брежневских предшественников. Ну почти не сажали. И вообще сидельцев было мало, считаные сотни. Что Сахаров? Сахаров один. И не сидит, а просто в Горький уехал.
«Почему у нас мяса в магазинах нет? Потому что времена вегетарианские».
Вот и за эту шутку тоже не сажали. Но приятеля моего именно за нее с работы поперли все-таки.
За мебелью записывались в очередь на полгода, за холодильником на год, за машиной на три, за казенной квартирой на десять, а за кооперативной — всего на семь-восемь. Жить в стране, способной одним пуском ракет взорвать весь мир, но не способной прокормить себя хотя бы скромно, было стыдновато. Во всяком случае, мне.
Но спокойно, что правда, то правда.
Это даже не было той верой советского человека в завтрашний день, о которой нам рассказывал телевизор. Просто была тишина. Те, кто не делал карьеру — то есть не вступал и не участвовал, — жили в полусне. «Завтра будет лучше, чем вчера», — утверждал кудрявый певец, и ему не то что верили, но и не спорили. Уж хуже точно не будет, бояться нечего. Если только, конечно, не будет войны. А войны не предвиделось. Всякие Анголы и прочие избравшие социалистический путь развития — как говорится, далеко и неправда. Хотят они нашими «калашниковыми» между собой выяснять идеологические разногласия — да на здоровье! Ну наших военных консультантов жалко, конечно, но ведь они там чеки получают, бесполосые. А на эти чеки в «Березке» можно Пастернака купить из большой серии «Библиотеки поэта», батник финский и джинсы, джинсы, будь они неладны!
Мне рассказывали, что позже, когда рвануло в Афганистане, летчики, возвращавшиеся из «ограниченного контингента», выбрасывали из самолетов парашюты и набивали освободившееся пространство дубленками. Вышитые афганские дубленки появились в комиссионках…
Но спокойно было. Медленно и задумчиво развивались служебные романы, и романы же непроходимые медленно писались «в стол», и в купленных по блату холодильниках было все, чего не было в магазинах, и на девушках, зарабатывавших девяносто в НИИ, были сапоги за сто двадцать.
Если бы коммунисты потратили треть того, что они тратили на вероломных африканских и прочих воинственных друзей, на западные тряпки для народа; если бы на пятую часть того, что вколачивалось в мгновенно старевшие ракеты, накупили бы японских двухкассетников; да если бы навезли немецкой и финской колбасы за нефть, которая и тогда была универсальным эквивалентом, но шла черт ее знает куда… То сидели бы коммунисты в Кремле и обкомах спокойно еще век. А свободы, как выяснилось спустя тридцать лет, многим из нас и даром не нужно большей, чем была. Ведь почти не сажали, это ж надо! Но коммунисты были такие, какие были. И Брежнев был такой, каким только и мог быть советский коммунист эпохи упадка и разложения. С дочкиными пьянками и бриллиантами, со среднеазиатскими эмирами в креслах республиканских секретарей, с начинавшейся именно тогда неуемной коррупцией и алчностью чиновников…
А потом рвануло в Афганистане — и покатилось.
Так что не такой уж безобидный был дедушка с выпадающей челюстью, герой анекдотов, любитель выпить и прокатиться на коллекционном автомобиле, властитель спокойной страны. Он и погубил эту страну — сгнила.
Да, был покой. Хорошо, что он оказался не вечным.
Александр Кабаков
