В холоде мало думается. Мысли расползаются по головному полотну, как мороз по стеклу наших старых окон, всюду дырявых и только немного укрывающих нас от ледяной пустыни, по которой носятся лихие человечки. Россия в норке.
Потерпевший крушение на пути к Северному полюсу воздушный шар «Орёл» Саломона Андре (1897 год)
С другой стороны, по правую руку, потому что сохранить в чувствах правую часть тела важнее, находится обогреватель, ещё немного продлевающий жизнь с того бока, что отвечает за знаки, символы и образы. Анастасия говорила с женщиной, которая хочет нас всех заморозить. Сейчас думаю, что, может, крионика — это такой эскапизм тоскующих по Гиперборее. Раз в пять минут обогреватель потрескивает изнутри. В нём бомба.
Холод — это такая роскошь, которой были лишены великие старцы прошлого. Мудрость имеет две формы проявления: базовая, как-таковая, это молчание. Нет ничего адекватнее молчания в твёрдый мороз. Никакие философии не появились на Чукотке. Ничего состоятельного в плане мысли не выдумали скандинавы. У них есть металлически-ледяная поэзия, сверкающая драма и кутающаяся-в-себя-сама сказка. Это далеко от мышления. Тут секрет в том ровно, чтобы укутаться в искусственно созданное тепло и отдаться воспоминаниям — не личным, а общей человеческой прапамяти, — войти в миф через оттаявание. Чудное: нет уверенности, что проснёшься, всякий раз нет уверенности. Сон становится деланием более важным, единственно даже важным, потому что в нём и разворачивается север.
Север спешит навстречу с человеком, потому что человек интересен. А человек, обыкновенный, двусоставный, стремится на север, потому что север раздевается и сияет. Север снимает с себя всё, но главное, что снимает различия: дня и ночи, моря и суши, мужчины и женщины, бытия и небытия. Даже музыка здесь в естестве невозможна: никакие инструменты не перенесут такого выхолащивания. Здесь либо боевой рык с постукиванием костяной кружкой по столу, либо шаманское режущее пение, либо скандинавский метал, звучащий как неудачная попытка настроиться на гиперборейскую волну.
Нет смысла выстраивать север по мировому образцу — все институты и приёмы замёрзнут и треснут. Финальная станция в плане возможностей — это крещенские купания, в которых есть стремление выказать человеческую стойкость вне зависимости — сохранить принцип вопреки всему. Здесь как-то в пляс ушли закон и буквы — путаница страшная. Как и во всём на севере. Если считать дни, как должно считать их в Иерусалиме, например, или в Акапулько, то становится окончательно ясно, как Господь сотворил всё за шесть дней. Если отчего-то ещё не было ясно.
Человек — единственная точка нетождества внутри севера, упраздняющего всё. В холоде мало думается, но много обретается. Даже умирать в нём будто бы не страшно. Просто врастаешь в среду, крепишься живым бальзамом. Замёрзнешь тут и останешься сидеть. Даже с доски не снимут.
На морозе трещат ботинки и колются вдохи. На 606-м километре разливают по пластиковым стаканчикам чай и греют в микроволновке пирожки с картошкой. Где-то между Тамбовом и Воронежем вдруг обрывается север. Люди в больших шапках учат жизни, а сами ничего не знают. Цветы остались только в лавках. Даже хлеб стал совсем плохой.
Талгат Иркагалиев
