Она была потрясающе хороша. Длинные снежные волосы. Тёмные глаза с искрой. Хвостик торчал задорно и весело. Лёгкая семенящая походочка. Ласковость облика дополнял алый ошейник, расшитый шелком. При встрече с болонкой губы сами растягивались в улыбку. Она была завершением композиции волшебного мира, сотканного из морских волн, солёных ветров, скал и сосен. Я пыталась её погладить. Но, нежно взглянув ответно, она шла дальше. Судя по ухоженности, она получила достаточно любви. От которой, видимо, сбежала. Теперь сучке хотелось свободы.
В Дом творчества кинематографистов на мысе Пицунда мы прилетели в сентябрьские дни, когда освобожденная столица Союза ежевечерне пела и плясала возле Белого дома. Справляли поминки по жертвам революции, раздавленными танками Кантемировской (парадной) дивизии. Нас было трое. Ната — редактор Мосфильма. Её близкий друг и начальник Петр Петрович. Я — бывший киножурналист и пока тайный художник.
Перестройка запаутинивала земной шар. После опереточного путча в ход были брошены слова — «личность», «цивилизованное государство», «справедливые народные избранники». Наступил час пик. Время надежд. Многие захотели изменить жизнь. Ната тайно обдумывала экранный вариант какой-то повести, чтобы воплотить на экране. Пётр исписывал килограммы бумаги, претворяя в сценарии хлынувшие потоком зарубежные детективы. В промежутках он лихо обыгрывал в преферанс уже известного тогда режиссёра и исполнителя роли Камо. Подсчитывая купюры, Пётр делал прогнозы на свежеисписанные страницы и объявлял нам предполагаемые гонорары. Выходило, что через год-другой он сможет приобретать острова. У меня был сценарий и договор с райкомом комсомола на лирический фильм-детектив о школе рационального чтения. Предполагалось авторское кино. К творческим маниловским соплям мы имели приличную еду и веселящее питьё из бочек с краниками. В Москве о таком роскошестве и не мечтали. Еда — строго по талонам. А питьё — очереди с километр.
Дом творчества располагался в километре от посёлка. Высокий корпус окружал парк с прилегающем морским пляжем. Население делилось на три группы — русские киношники, грузинские отдыхающие и два-три десятка местных псов. В дневное время каждый гулял сам по себе. Вечером все сходились в высоком холле у телевизора. Группы были лояльны. Но несмыкаемы. В русской части были компании рыбаков, выпивох, карточных игроков и еще жополизы при некрупном кинобоссе. Грузины предвкушали конец влияния надоевшей России. Они считали, что именно она отнимает у них национальные богатства, а также духовный и трудовой потенциал. В ожидании справедливости и благосостояния они смотрели на русских как на предметы неодушевлённые. Так же безучастны к людям любой национальности были собаки.
Откуда появилась явно домашняя красавица-болонка, было непонятно. Жилые дома располагались далековато. Похоже, молекулы свободы, рассеянные в атмосфере, ударили в голову снежневолосой чаровнице. Трудно представить, какие надежды таились в хорошенькой головке, какие мечты царили в её сердечке... Игриво кося чёрными глазками, она бегала по парку и пляжу. Но теперь, в некотором отдалении, за ней следовала неторопливо-уверенная стая огромных здешних псов. Их тулова распространяли вокруг угрозу и предвкушение.
Видимо, в жизни не бывает долго хорошо и радостно. Телеграмма вызвала Нату на похороны. Вскоре она обещала вернуться. Мы собирались на недельку заскочить в Тбилиси. Грузинская столица располагалась на полочке моей души рядом со сказками. Старинные храмы, «центр мира» при слиянии Арагви и Куры, седые вершины гор, пикники с длинными цветистыми тостами, лица друзей нежные и лукавые...
После отъезда Наты стало грустно. Ведь она составляла половинку моего сознания. Редкий человек — она не раз помогала в тяжёлых, запутанных ситуациях. Петя, с нечеловеческим усердием, по-прежнему катал на бумаге нетленки, подсчитывал прибыль. По вечерам он выпивал «стандартную рюмашечку», которая порой растягивалась в две-три и далее, и требовал сострадания. В районе полуночи он с завидным постоянством, расцвечивая новыми деталями, рассказывал печальную историю. Заканчивая ВГИК, дипломник-сценарист нашел в газете забавную статью. На одном из заводов-гигантов доверили на один день руководство молодым-зелёным. Сценарий получился. Тут-то крупный драматург предложил дипломнику пробить постановку фильма, но с условием, что авторов станет двое. Фильм сделали. Чуть позже мэтр переделал текст в пьесу. Десятки театров ухватились за современку. Только автор теперь был один — мэтр. Поэтому сначала ручей, а позже неудержимый поток гонораров потёк в один карман, минуя первооткрывателя. Синие глаза Петюни голубели, становились прозрачными. Может, от принятой им влаги, может, от несправедливости. Под неторопливое журчание слов хорошо размышлялось о том, что в жизни всегда две стороны. Во-первых, пьеса была полной белибердой. Мне довелось её посмотреть в престижном театре. То есть плевок Пети в вечность не состоялся. Это хорошо. А то, что огромные постановочные суммы прошли мимо Петиного носа, — грустно. Петя видел, что ему не одному жалко себя, и спокойно засыпал.
Днём я перечитывала на пляже своего любимого Искандера. В полудрёме размышляла о том, что у каждого художника должна быть «своя линия» как восприятие натуры. Видимо, судьба была благосклонна ко мне в те дни. Потому как однажды, услышав рядом шуршание гальки, подняв глаза — обомлела. Сама богиня Афродита, в грузинском варианте, выступала из моря. Мой намагниченный взгляд следовал за ней. Афродита совершенно по-человечески стала растираться полотенцем, обернувшись спиной. Тут — о чудо! Оказалось, что многократно напетый в старинных романсах локон — не выдумка! Ошарашенная совершенством, впервые в жизни, я согласилась с библейской концепцией: «Бог создал человека по образу и подобию своему». Я обалдела от этого осознания, и от идеальности линий, и от локона так сильно, что эстетический удар, подобный солнечному, странным образом достиг ненаглядную раскрасавицу.
В последующие дни пошли чудеса. Изыски. Моя Афродита являлась на пляж в фантастических развевающихся одеждах, с новыми замысловатыми прическами. Но ввёргший меня в умопомрачение локон оставался на месте. Прелестница вела себя по системе Станиславского, описанной Михаилом Булгаковым: «Если катаешься на велосипеде — то для любимой. Если ты пошёл за керосином — то для любимой». (Цитирую по памяти.) Так оно и было. Девушка подходила к морю и протягивала ногу к воде с таким изяществом и грацией, что восхищение воспламеняло меня. А она, наклонив голову, демонстрируя прославленный романсами локон, незаметно наблюдала за произведённым на меня впечатлением.
Узнать, кто эта девушка, возможности не было никакой. Ведь наши грузинская и русская диаспоры жили параллельно. Не пересекались. Эстетический шок переполнял мои эмоциональные возможности. Может, поэтому я вклинилась однажды в полуночный Петюнин монолог.
— Знаешь, — сказала я, — здесь есть одна потрясающе красивая женщина.
— Знаю... — с неторопливым лиризмом и ощущением тайны подтвердил Петя. — Я тебе её завтра покажу! — таинственно пообещал он.
Это меня крайне удивило. Отрывался от адовой писанины Петя крайне редко. Не встречала я его на пляже. Загадка раскрылась в обед. Когда подали рыбу, нож внезапно застыл в руках труженика пера, и побледневшими губами он зашептал:
— Посмотри через стол налево...
Не прожевав куска, обернулась. Увидев, поперхнулась. Поэтому готовые сорваться слова — тумбочка с начесом... — застряли в горле. Петя долбанул меня по спине, как медведь зайчика. И я только пожала плечами, отметив, что имела в виду другую.
Надо отдать должное Петюне. Когда вечером все собрались в холле смотреть новости, он, протолкнувшись, обошёл мой эстетический идеал со всех сторон. Изучил неторопливо и ракурсно. После чего вернулся ко мне, сделав выразительный жест пальцами у лба. На всех языках мира это означат одинаковое. Но Петя слово произнес: «Крези!» Так в очередной раз выяснилось, что о вкусах не спорят.
На следующий день кончалась грузинская смена. На пляже Афродита, она же Мадонна, медленно одевалась после купания. Она не отрывала от меня печальных миндалевидных глаз, полных безнадежности. А я верила, что через несколько дней, уже в Тбилиси, обязательно встречусь с ней. Наверняка найдутся общие знакомые.
В размышлениях и надеждах шла я по приморскому парку. Тут и встретилась милашка-болонка. Давненько её не видела. Белоснежная шерсть стала серой. Алый ошейничек — грязно-бурым. От неё уже не веяло ласковым дружелюбием. Взгляд равнодушно-пустой. Огромные местные псы всё ещё были неподалеку. Но уже не следовали за ней. Они выясняли какие-то сложные взаимоотношения внутри стаи.
Вернулась из Москвы Ната. Ни слёз. Ни подробностей. Вся боль внутри. Только однажды, на пирсе, при огромной луне, среди волн, застряла на полуфразе: «всё потеряло для мамы смысл, когда она увидела под окном танки». Я искала слова про чистую светлую память моей любимой тёти Муры. Могут ли слова облегчить потерю матери. Не знаю...
Последние дни мы купались в спокойной воде до завтрака. Мечтали приехать сюда на следующий год с детьми. Радовались предстоящим встречам в Тбилиси.
Вечером, накануне завтрашнего поезда, Нату позвали к телефону. В холле уже начинала собираться публика, в ожидании теленовостей. Но Ната услышала их по телефону первой. Стреляли в Тбилиси. Поездка отменялась.
В последний день опять встретилась болонка. Серая шерсть висела клоками. Пропал ошейник. Около хвоста огромная лысина. Она устало трусила за удаляющейся стаей, которая не замечала ее. Собака была обречена. Залетев от огромных псов, она не сумела бы разродиться. Бывшей красотке была уготовлена смерть от разрыва всего её тельца. Первый глоток свободы она оплачивала жизнью. Но, к слову, через год рядом с тем, что осталось от неё, полягут много людей. Молодые и красивые, они тоже глотнут свободы больше, чем могут вместить хрупкие тела.
Рассветная Москва встретила нас запахом сырой земли и колдовскими красками сбрасывающих листву клёнов. Остался мой октябрьский рисунок 91-го года. На нем изображён дракон с бельмами вместо глаз, плывущий по чёрному небу. Тулово его напоминало разорванные, скомканные географические карты. На спине слепого дракона виднелись две фигуры. Впереди — длинноволосый в рясе. За ним смурная девка с огромными вскинутыми ручищами и осоловело-разудалым взглядом. Рисунок, как это обычно бывает у меня, нарисовался сам.
Подступал Беловежский сходняк.
***
Слово «свобода» давно уже асссоциируется в сознании с болонкой-либертиночкой и с воспетым в романсах локоном грузинской незнакомки. Куда деваться — мыслю образами. Ни на Пицунде, ни в Тбилиси побывать больше не пришлось.
Бывший главный редактор телеобъединения Мосфильма Пётр Петрович, оказавшись без работы и без семьи, погиб в пьяной драке в 90-х.
Ната — теперь гражданка Германии, раз в три года приезжает к нам с туристическими целями. Ну и, как полагается, поностальгировать.
У меня под руками, на бумаге или холсте, рождаются нелепые персонажи. Иногда встречаю их на улице или в метро. И почему-то радуюсь как знакомым. Картинки складываю в мешок. Специалисты говорили, что у меня есть «своя линия». Я их не подписываю. Не люблю работы, которые хоть и мастеровиты, но похожи на другие. Впрочем, это дело вкуса.
Татьяна Ивановна Лотис.
