10 декабря 1939 года
(Толя — маме в Сегежу)
Здравствуй, мамка!
Новостей у нас никаких. Оба учимся, я в первую смену (с 9 до 3), а Валюшка пока во вторую. Оба довольны. Только одно плохо: редко получаем от тебя письма, а доверенности на деньги до сих пор нет, а она нам — ох, как нужна! Мы сейчас буквально кругом задолжали. Валюшка без валенок, я без шубы (третий год ношу старое папино пальто— помнишь?). Ну да это бы еще ничего, но нам не хватает на элементарные нужды. Тоня изворачивается всем на удивление, буквально каждая копейка на счету, каждый обед — трудно решаемая проблема. В общем положение отчаянное. И при всем моем желании немного подработать, это не слишком и не всегда удается. Короче говоря, доверенность нам необходима, как воздух. Без нее — гибель, я должен буду уйти из института... и т. д., и т. п. Итак, ждем доверенность. Ты там как-нибудь подтолкни администрацию, покажи мое письмо...
Целую, Толя.
Пусть не смущает вас, читатель, это полное отчаяния письмо. Жили мы действительно бедно, скромно, но — жили! Даже если б положение наше и вправду было отчаянным, Анатолий под страхом смертной казни никогда не сказал бы об этом ни папе, ни, тем более, маме. Дело, по-видимому, в другом, как я понимаю: начальство лагеря почему-то не желало заверять мамину доверенность на деньги, которые бесполезно лежали в сберкассе, находящейся, кстати, нe только в нашем доме, но и в нашем подъезде, прямо напротив нашей квартиры (я до сих пор держу в этой сберкассе свои небольшие «капиталы», хотя давным-давно переехал в другой район Москвы. Для чего? Чтобы хоть раз в полгода, приехав на Русаков-кую за деньгами, зайти в свой родной подъезд, вдохнуть его специфический незабываемый запах, увидеть старый двор, взглянуть на верь нашей квартиры, в которой разместился нынче холодный «Металлоремонт»: какой все же я никудышный сентиментальный тип!). Так вот, мама намекнула, видно, Толе о своих трудностях с доверенностыо, и он написал «спецписьмо», и сам же пренебрегая конспирацией, посоветовал в нем «показать его администрации»... Помню, доверенность вскоре пришла, но ни «кутнуть» на деньги, и пожить «лучше и веселей» нам не удалось, как и всем.
...декабря 1939 года
(Толя — маме в Сегежу)
Мамочка!
Ужасно долго нет от тебя писем. Я пишу уже который раз, а ответа нет. В чем дело? Если и на это письмо ответа не последует, пошлю запрос начальнику лагеря.
Дома у нас все по-старому. Все так же, как было. Живем ожиданием. Было несколько писем от Абраши. Письма хорошие, бодрые. Валик, как всегда, учится на «отл», редактор стенгазеты. Стенгазета у него мировая, я помогаю в выпуске (общее художественное руководство!— громко сказано). В последнем номере стенгазеты была у них заметка от Льва Кассиля (знаешь?—детский писатель). Валька был в диком восторге. Вообще их класс знаменит на всю Москву, особенно после похода к шефам на фабрику имени Бабаева (на Красносельской улице, кондитерская фабрика, помнишь?), а чем знаменит, это пока секрет, об этом ни словом сказать, ни пером описать, вот приедешь, сама все узнаешь…
Целую, Толя.
ХРОНИКА. В ночь с 11 на 12 декабря 1939 года пароход «Индигирка» встретился у входа в пролив Лаперуза с одиннадцатибалльным штормом. Пароход принадлежал Дальстрою НКВД, он вышел из бухты Катаеве во Владивосток, имея на борту более полутора тысяч человек, большинство из которых — магаданские заключенные. После полуночи заступивший на вахту второй помощник капитана В. Песковский сквозь заряды пурги ошибочно принимает огонь маяка на мысе Соя-Мизаки за огонь маяка на Камне Опасности, в результате чего «Индигирка» садится на скалы у рифа Тоддо, в десяти милях от маяка Соя. Судно получает пробоину по всей длине корпуса. Удары волн и ветра перебрасывают пароход через риф и опрокидывают его на правый борт с креном до 90°, а затем выбрасывают на отмель в 700 метрах от берега. Судно дает в эфир «SOS». Заключенные находятся в трюмах со стальными люками в ледяной воде. Начальник конвоя не позволяет матросам открыть люки, чтобы спасти людей. В итоге из 1500 человек в живых остаются лишь 402. О трагедии «Индигирки» мы узнаем только 50 лет спустя из публикации в газете «Известия», которую я процитировал.
20 декабря 1939 года
(Толя — маме в Сегежу)
Здравствуй, дорогая мамочка!
Пишу тебе большое и по возможности «умное» письмо. Хочу еще раз поговорить с тобой об одном важном для меня да и для всех нас деле: о твоем отношении к тете Гисе* (* С родной сестрой папы, до самого ареста в 1937 году, мама находилась в многолетней ссоре: какая кошка пробежала между ними, я узнал, когда уже ни мамы, ни тети, ни папы не было в живых, но не считаю возможным посвящать читателя в глубины этой семейной тайны; в конце концов, важны ее последствия, а они были благородными. ). Да-да, мамочка, я уже писал тебе однажды, но реакции твоей не последовало, и я должен опять поговорить об этом. Боюсь, у тебя какое-то предубеждение, нехорошее недоверие и даже неприязнь к нашей тете. А это очень жалко. Мне кажется, что ты просто неясно представляешь себе, что было тогда у нас дома. Я и хочу тебе об этом рассказать, хотя рассказ мой не будет сладким. 'Когда тебя дома не стало, приехала из Харькова бабушка, но ее у нас не прописали. Однажды пришли при ней, чтобы предупредить нас официально: если никто не возьмет нас с Валей под опеку, нас увезут. Дали день срока. Несмотря на мои слезные просьбы, бабушка сказала, что не может брать на себя такую ответственность (возможно, она и права, я не знаю), и на следующий день уехала в Харьков. Мы с Валей остались одни. Приехала тетя Гися, поддержала, подбодрила. Ночью за нами пришли, и мы с Валей оказались в Даниловском приемнике. Жили там. Потом наступил такой момент, когда должны были переправить: меня в Рязань, а куда Валюшу — не знаю. До отправки оставались дни, и в самый последний день тетя спасла нас (подчеркиваю: спасла!), оформив над нами опеку. Шаг этот был в то время очень важным, серьезным и опасным для тети и всей ее семьи. Тебе, конечно, это может показаться обычным делом, даже долгом. Но ты, мамочка, не обижайся на меня и не пойми моих слов превратно: ты просто не знаешь той обстановки, того времени. Скажу тебе лишь одно: все папины племянники не работают там, где раньше работали, и никто из них не знает и не может знать, что будет с ними завтра. А какую заботливость проявила к нам тетя тогда и сейчас! Она вызвала из деревни Тоню, а пока Тони не было, не пропуская дня, ездила к нам на Русаковскую и через день готовила еду. Если б ты видела тетю Гисю в то время: усталая, измученная, но всегда бодрая, жизнерадостная, вселявшая в нас радость и надежду! Ты, мамочка, должна все это понять. Если б не тетя, я не учился бы теперь в институте, а был бы кем-то в Рязани, а Валя где-то совсем неизвестно где и кем. Но хватит об этих мрачностях. Всего этого, к счастью, не случилось. И, мамуся, не надо забывать, что тетя и ее семья сделали для тебя и для нас с Валей больше всех остальных родственников, вместе взятых. Ну да я не виню никого, боялись и пусть (только теперь стали посылать нам редкие письма), а до этого ни слова от них не было. Бог с ними! Я очень хочу, чтобы ты все это поняла и как-то пересмотрела свое отношение к тете Гисе. Она ч дядя Хаим — замечательные люди! Нельзя отмахнуться от их поступка, нельзя скороговоркой произнести: О да, конечно, понимаю, они сделали большое дело, я им благодарна», и еще что-нибудь в этом роде. А надо глубоко понять, чем мы все обязаны тете Гисе, и выкинуть всякую тень недоверия и неприязни из сердца. Советов я тебе, конечно, давать не могу, да и не надо! Я думаю, ты сама знаешь, что делать. Прошу, мамуля, подумай об этом.
Заранее поздравляю тебя с наступающим 1940 годом. Надеюсь, что он даст нам счастье. Целую тебя крепко.
Твой сын Толя.
Много позже мне стали известны подробности описанной Толей ситуации. За двое суток до нашей отправки из приемника Толе удалось бежать оттуда, перебравшись через высокую кирпичную стену и проволоку. Ночью он пришел к тете Гисе домой, чтобы сказать о грозящей нам отправке. Был устроен ночной «семейный совет». Под утро Толя вернулся ко мне в детприемник и сразу был определен в карцер за побег. Утром тетя Гися и дядя Хаим явились в свой райисполком и заявили, что учреждают официальную опеку над детьми «врагов народа», после чего с необходимыми документами приехали за нами на Даниловский вал, 22. Тетя, работавшая много лет директором средней школы, тут же уволилась с работы. Где служил дядя Хаим, я не помню, но ему тоже пришлось уходить с работы. Семья Этерманов (фамилия дяди), утратив многие бытовые блага и привилегии, существующие тогда в нашем обществе, сохранила главную из привилегий: право и возможность называться высоконравственной, истинно гуманной семьей, сохранившей лицо и родственные чувства даже в самые тяжкие периоды нашей истории.
ХРОНИКА. 18 декабря, как сообщает «Правда», в районе дрейфа «Седова» температура минус 36. Состоялось производственное совещание экипажа. Все работы решено закончить досрочно.
«Известия» публикуют сообщение о том, что в лекционно-выставочном зале Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде открылась выставка, посвященная И. В. Сталину. Экспонаты распределены по четырем разделам: «Детство и юношеские годы товарища Сталина», «Сталин — гениальный стратег вооруженной борьбы трудящихся», «Сталин — продолжатель дела Ленина» и «Вождь победившего социализма».
31 декабря 1939 года
(Толя — маме в Сегежу)
Дорогая мамочка!
Пишу тебе в самом радостном настроении. Кончилась зачетная сессия, я все зачеты сдал. А завтра Новый год. Встречу хорошо с товарищами. Жизнь у нас, правда, слабоватая, но на эти дни постараюсь забыться. Валюшка получил опять табель с круглыми «отлично» (это уже за вторую четверть). У него начались каникулы. У меня каникулы позже, а сейчас, после зачетов — экзамены. Но я не боюсь: легко и интересно. Никаких новостей дома нет. Абраша — пишет. Письмо это ты получишь, надеюсь, как раз 3-го числа. Помнишь наш общий «день рождения» 6-го января?* Не будем терять надежды еще не раз встречать вместе Новые годы и оттанцовывать наши дни рождения. Валюшка, кажется, сам пишет тебе письмо в тайне от меня. Ну, целую тебя крепко и желаю, чтоб 1940 год принес тебе (и нам) счастье.
* Действительно, 3 января мамы и 8 января Толи объединялись в добрый и веселый день, тоска по которому и сегодня не отпускает.
4 января 1940 года
(Толя, я и Аня — маме в Сегежу)
Дорогая, славная мамочка!
Как мы рады получению твоего письма! Только вчера мы вместе с Валюшкой сидели и гадали, почему ты не пишешь и не получаешь наших писем. И вдруг сегодня, придя из института, застаю твое письмо от 27 ноября, и такое радостное, оживленное...
Начался 1940-й. Что он нам готовит (помнишь онегинского повара: «Что день грядущий нам готовит?»). Мы с Валюшкой снова сели на диван и твердо решили, что в этом году мы увидимся и с тобой, и с папой. Да иначе и быть не может! Ты будешь хлопотать, бабушка, да и мы с Валюшкой — тоже. О, мы добьемся!
Настроение у нас великолепное. Валюшка уже вполне имеет «право на отдых». Сейчас он занят елками: у Холодовых, в театре миниатюр, в домоуправлении и т. д., и т. д. А если б ты видела его план на каникулы: тут и планетарий, и концерт Игоря Ильинского, и кино «Морской пост», и многое, многое другое. Всё это премии из школы, а я его еще не премировал. Так что можешь себе представить, какие каникулы будут у нашего «курносого сына».
А у меня сейчас экзамены, зачеты все уже сдал. Готовлюсь. Оченно интересно: все эти персы, египтяне, греки, римляне... я удовлетворен. Надеюсь все сдать на «отлично», стипендии на улице не валяются. Вообще очень приятно чувствовать себя студентом. Новый год встречал с лучшими своими друзьями Володькой Ганским и Левкой Томленовым, и первым тостом было: «Чтоб все были дома!», а вторым знаменитое папкино: «Дай, Боже, завтра то же!» А сегодня я уже читаю Ленина, штудирую Энгельса и вообще занимаюсь высокими материями. Планы на каникулы у меня тоже обширные, дай только Бог экзамены сдать. Теперь надо ответить на твои вопросы. От Абраши писем опять не имеем. Твое письмо ему отправили. Доверенности твоей не получили (кстати, имела ли ты наше письмо специально о доверенности, для облегчения хлопот о ней?). А сейчас кончаю и уступаю место Валюшке и Анечке*. А на кухне дымится обед (какие тефтельки с пюре и томатной подливой делает Тоня!), а на столе торжественно ждут меня после обеда мои учебники, настойчиво напоминая о грядущих экзаменах. Еще раз поздравляю тебя, мамочка, с нашим общим днем рождения и желаю всем нам самого наилучшего. Целую тебя крепенько,
Твой Толя.
* Аня Плисецкая — мамина племянница, наша с Толей двоюродная сестра, внешне очень на маму похожая (одной «породы»), была замужем за родным братом Майи Плисецкой. Аня снимала дачу в Томилине по Казанской дороге и однажды. стоя на перроне своей станции, вдруг увидела в зарешеченном окне проезжающего мимо поезда лицо моей мамы, .которую из Потьмы везли этапом в Сегежу: первая весть именно тогда была...
Мамочка! Я был на елке в театре. Там был дед Мороз и другие знаменитые артисты. В театре я был с Белкой Холодовой. Недавно я был у Ани, сегодня она у нас в гостях, а 6 января поеду к ней еще раз. У меня каникулы. Мама, ты получила карточку, где я снимался на Украине?
Целую крепко, твой Валя.
Дорогая родная Фанюша!
Поздравляю тебя с Новым годом и днем твоего рождения. Будущий год будем встречать вместе, я в это твердо верю. Спасибо за приписку в письме, я долго не писала потому, что мы переезжали, были хлопоты, которые сейчас еще не кончились. Мы получили комнату в Москве и теперь, наконец, будем жить все вместе. Жаннуся хорошая девочка, только часто хворает, 6 января ей исполнится годик. Сегодня приехала к ребятам. Теперь, живя в Москве, буду чаще их видеть. Желаю тебе счастья в Новом году.
Дети здоровы и хорошо выглядят.
Будь здорова, целую, Аня.
14 января 1940 года
(Толя и я — маме в Сегежу)
Дорогая мамка!
Бывают такие счастливые дни, когда все удается и все хорошо. Вот так и сегодня. С утра принесли твое замечательное письмо. Спасибо большое за поздравления и за то, что ты у нас такая умная и такая веселая мамочка. Сегодня мне предстоял экзамен, самой страшный экзамен — по латыни. Я уж всем надоел дома. Все время говорю: «Какие вы беззаботные, какие спокойные, и все потому, что не знаете, что такое латынь! О, латынь— это вещь!» И действительно: это вещь. Нет, мамка, ты не знаешь, что такое латынь! Когда мне стало известно расписание экзаменов (История СССР, История Средних Веков, Латинский язык), я сразу рассчитал: по обеим историям — «отлично», это бесспорно, ну, а если удастся по латыни «хор» получить, то будет стипендия. Итак, предстояла латынь. После твоего письма я уже не имел просто никакого права получать «пос» или, не дай Бог, «плохо». А надо сказать, что студент Аграновский принадлежит к разряду ленивых млекопитающих, а основа его характера — «хроническая лень», как любил говаривать наш преподаватель Лев Александрыч. Вот я его, кстати, нарисовал (в общем,похоже), чтобы ты знала, с кем я имел дело по латыни. Итак, я пришел в институт и прямо к нему. По дороге я как следует повторил глаголы (специально шел пешком) и был, в принципе, спокоен. Вытащил я, конечно, самый легкий билет. Даже Лев Александрыч удивился: «Ах, негодяй! Опять повезло». И вот я начал отвечать. Прочел, перевел, рассказал все формы и... больше ничего. Чувствую — «хор», то есть то, о чем мечтал. Да нет, мне его уже мало. А я не блеснул, попалось все настолько легкое, что просто невозможно было «отличиться». И тут я взмолился: «Лев Александрыч, Вы говорите: повезло. Так еще спрашивайте. Что-нибудь трудное!» И он спросил, самый трудный параграф: «друидес а белло абессе консуэрунт...» и т. д. Тут я и блеснул! И тогда старик выводит мне «отлично», говоря: «Это только подтверждает мое мнение, что существуют студенты, которых нужно каждый день будить семихвостой плеткой, и тогда они будут замечательно учиться». «Что и требовалось доказать»,— ответил я сам себе и умчался счастливый. Сейчас побегу всем звонить и хвалиться, какой я умный. Ведь стипендия теперь в кармане. Ура! Гип-гип-ура!!!
Вечером пойду в театр. Еще не знаю в какой, но знаю — пойду. И таким образом день, хорошо начавшийся, кончится так же хорошо. Валюшка уже начал ходить в школу. Каникулы он провел замечательно, был на десятке елок, даже на общерайонных и еще одной — для отличников, и оказался в числе трех лучших из лучших, которые ее зажигали. Вчера подошел ко мне и таинственно говорит: «Толя, можно я анекдот расскажу?» — «А почему же нет?»—«Да, а там есть про некрасивые слова.»—«Ну, тогда нельзя.»—«Да, а «их» там вовсе и не нужно говорить!» — «Ну, рассказывай». И вот что он мне рассказал ломовые извозчики всегда очень ругаются «некрасивыми словами». Но теперь борятся с хулиганством и ругаться им запретили. И вот на улице такая картина: едет лошадь, вдруг она стала и ни с места. Ломовик ее и так, и эдак — не идет! Тогда он подходит к ней и что-то шепчет на ухо. И лошадь сразу едет дальше... А? Ты подумай, мамочка:
Валюшка становится остроумным! Тут мне и надо заканчивать. Только, раз уж начал рисовать, еще нарисую портрет нашего профессора Сивкова по русской истории. Ему я тоже отвечал и получил «отлично». А это Грацианский, самый знаменитый из моих профессоров. Ученый с общесоюзным именем. Недавно был его юбилей: 30-летие научной деятельности. Очень красивый и изящный мужчина, хотя ему уже далеко за 50 лет. Но не в этом дело, а в том, что я ему сдавал Средние Века. И хотя был уверен в «хор», а все-таки страшно. Знаешь это, из Чуковского: «Дали Мурочке тетрадь, стала девочка писать: это — коровка рогатая, это — кошечка хвостатая, а это бяка-закаляка — кусачая. Что ж ты бросила тетрадь, перестала рисовать? Я ее бою-у-у-усь!» Я тоже Грацианского боялся, и поэтому письмо кончаю. Вот только еще одно: мы послали тебе бандеролью целую кучу журналов, получила ли?
За сим целую крепко. Толя.
Здравствуй, дорогая мамочка!
У меня каникулы кончились. Сегодня я принес из школы дневник, показал Толе отметки за неделю и стал хвалиться. Тогда Толя вынул свою «зачетную книжку», показал мне 3 «отлично» и тоже стал хвалиться. И чем?! У него только три «отлично», а у меня целых 7! Мамочка, 11 января в Планетарии было открытие и «костер». Зажигать костер послали Толю Стефановского, Лельку Попереченко (я тебе про них еще напишу, они из моего класса и тоже «отличники») ну и меня. Мы подошли к бревнам и хотели зажечь их, но они вдруг сами зажглись. Это за нас сделали машины и получился обман, но только мы о нем знали.
Целую тебя крепко, крепко. Валя Аграновский.
Да, мамочка, у меня уже есть подпись. Вот такая и такая: (факсимиле в виде двух закорючек. —В. А.).
ХРОНИКА. Двумя днями раньше, 12 января 1940 года, расстрелян нарком просвещения РСФСР А. С. Бубнов, бывший во время Октябрьского восстания членом Политбюро ЦК ВКП(б).
14 января «Правда» публикует сообщение о том, что в зале Пленумов МК и МГК состоялся двухчасовой доклад Ем. Ярославского на тему «15 лет без Ленина — по ленинскому пути под руководством товарища Сталина». Доклад слушали около тысячи человек.
27 января 1940 года
(Толя — папе в Норильск)
Здравствуй, папа!
Переписка наша никак не наладится. Письма мои очевидно не доходят. Я же твои получаю редко и в странном порядке с опозданием месяца на четыре, по несколько сразу. Ждут навигацию? О тебе знаю только то, что ты работаешь врачом.
А теперь наши новости. Волины каникулы давно кончились, он здоровый, бодрый, умный и по-прежнему отличник. Уже начинает интересоваться Робинзоном и Гулливером (помнишь, как ты читал мне когда-то эти книги?). Я на первом курсе историко-педагогического института, зимнюю сессию сдал на все «отлично»: каково? Валюшка перестал, наконец, задираться, я ведь тоже не хуже его. Так что у тебя теперь два отличника. Учиться легко и интересно. Дома все по-старому, Антонина Тимофеевна с нами и варит вкусные обеды. Есть одна экономическая новость: получили от мамы доверенности. Деньги уже взяли, облигации тоже. Между прочим, одна из облигаций выиграла 600 рублей — как видишь, есть еще Бог на земле. Ну да Бог с ним! Сам понимаешь, что теперь у нас все (вернее, почти все) в порядке.
Какие еще домашние новости? Недавно мы с Валюшей получили вторую племянницу (двоюродную): родила девочку Саля Этерман, очень славненькую Иринку, а первую, которая Анина, зовут Жанкой, 6 января ей исполнился год. Валя с Тоней были у Ани, а я не смог — зубрил. Ну, вот и кончились новости. О нас не беспокойся. Главное ты сам. Пиши.
Целую. Толя.
P.S. Я подал заявление с просьбой пересмотреть твое дело, но пока не имею никаких данных. Да, если можешь, пришли доверенность на получение твоих носильных вещей, которые были в тех комнатах, у нас иногда возникает нужда иметь под рукой твои вещи, чтоб тебе было в чем возвращаться домой. Мы с Валюшкой в это очень верим.
Еще раз целую. Толя.
Я помню, что в то время нас буквально осаждали разного рода аферисты, которых правильнее назвать мародерами. Узнав у дворников, у кого в доме репрессированы родители, да как кого зовут, они нагло входили в квартиру, сразу начиная с бурных объятий, восклицаний, полных оптимизма, мы с Толей мгновенно попадались на их удочку: «Толик! Валерик! Я от вашего папы! Он через пять дней будет дома. Пока он за городом, ему не в чем приехать домой! Абрам Давыдыч просил дать пальто, костюм и денег, сколько есть!» Толя, конечно, отдавал все, что было в доме, хотя и подозревал неладное: если папа рядом, почему не позвонит, не даст телеграмму, кто мешает ему это сделать? Но и отказать Толя не мог, каждый раз лелея надежду: а вдруг?! Наконец, остались только те папины верхние вещи, которые были изъяты во время ареста, вот и пришлось, вероятно, просить доверенность, чтобы попытаться вернуть их из вещевых подвалов НКВД,— наивный мой старший братишка! Сколько еще разной дряни кормилось вокруг наших бед и обид... Одного дядечку, помню, Толя турнул из квартиры, а потом неделю мучался: а что, если папа и в самом деле где-то в Подмосковье?
ХРОНИКА. В этот день, 27 января 1940 года, казнен Исаак Бабель, который был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР под председательством Ульриха и членов суда Дмитриева и Кандобина (кстати, он был членом суда, судившего папу) «всего лишь» к 10 годам лагерей без права переписки, что, как выяснилось много позже, и означало расстрел.
Вечером этого дня в Большом театре шел балет «Кавказский пленник».
29 января 1940 года
(отец — маме в Сегежу)
Дорогая моя, радость, счастье мое! Вот видишь, все хорошо: все живы, все здоровы, а дети — прекрасны, чудесны, гордость наша. Будет и остальное. В нашей стране не может быть иначе. Это надо понять до конца, всем нутром. Несчастны те, кто запутался в этом простом вопросе: они погибли для жизни морально, а то и физически. Человек, по-настоящему любивший и любящий свою страну, не может рассуждать по-другому. Вот почему я так счастлив узнать из твоих первых строк, что ты осталась такой же умницей, как была, тебя не сбило с пути, увы, не всегда приятное окружение. Я также неизменно бодр, с первой минуты расставания. Пережил много всего, но остался человеком, моя совесть чиста перед партией, страной, людьми и тобой, я ничем не опозорил себя. А клеветники — ответят, они, может быть, уже ответили, но нужно время, нужно терпение, надо быть человеком. Что значит личная трагедия — твоя ли, моя ли, даже детей,— в свете тех вопросов, которые разбирал XVIII съезд партии! Бойся кликуш, чужих или ставших чужими и не понимающих всего этого. Они могут сломать человека своим нытьем и карканьем. Жизнь, радость моя дорогая, прекрасна, и мы с тобой — так или иначе — в ней. Это — раз, страна наша цветет, а мы ее патриоты — два. Будем еще все вместе — три. Что касается наших деток, то это вообще нечто «внекатегорийное». Они во всех трех пунктах, они — самая жизнь, которая прекрасна и в которой мы: и мамы, и папы, и сыны — неправда ли? И вот с нашими детками, с жизнью — постоянно полной, мы безусловно снова поздравствуемся. Кто знает: начать еще одну жизнь в нашем возрасте — не высшее ли счастье?
Ну, хватит. Надо еще оставить место нашим курносым. Они пишут, что готовят нападение на варенье, которое сварила нянечка (какая она прелесть!). Ну, милая, я целиком стою за курносых: ибо варенье — это вещь! Тут есть за что бороться. Я пожелал им успеха (забыл только дописать, чтоб не объелись). Обнимаю и еще, и еще целую. Буду писать теперь без конца, ты — тоже.
Твои А.
Это первое письмо отца маме, пересланное через детей. Трагическое содержание его мне совершенно ясно, как, надеюсь, и читателю. В ту пору письмо воспринималось и автором, и мамой, и нами с Анатолием, конечно, иначе: отец искренне верил, что он с мамой оклеветан, а те, о ком он говорит в письме, как о «не всегда приятном окружении», как и люди, его оклеветавшие,— настоящие враги. Нельзя сбрасывать со счета и то, что мама и папа оба знали: письма прочитываются лагерной цензурой от корки до корки и даже между строк, и по каждому письму пишется докладная лагерному начальству, если не оперу-кегебисту, не говоря уже о том, что и дети будут вчитываться в каждое слово, впитывая в себя содержание, особенно я — маленький и еще очень глупый. Бедные, несчастные мои родители! Несчастная страна, если граждане ее боятся собственной тени, и правильно делают, что боятся...
И, конечно, несчастны дети, пережившие своих родителей, оказавшиеся в другом времени, откуда бросают взгляд в прошлое: поймут?
