Я давала подписку о неразглашении, после чего два года боролась со своим языком, норовящим выболтать ценные сведения, которыми пичкали на военной кафедре. Но даже от крох информации, все-таки слетавших с языка, уши собеседников скучно вяли, пресекая мое дальнейшее разглашение военных тайн.
Я, кстати, не помню, что мне полагалось за нарушение подписки. Мы тогда крайне несерьезно отнеслись к этому документу и особенно саркастически похихикали над пунктом, предостерегающим от общения с иностранцами о содержании предмета «военная подготовка». Смешным казалось даже подозрение, что мы захотим беседовать с иностранцем о военной кафедре - как будто нет более интересных тем. Хотя после такого предостережения как раз и захотелось разгласить секреты, сделав их более живописными, чтобы заставить выслушать.
Но иностранных сокурсников наши рассказы не интересовали. Они удивлялись форме, в которой нас заставляли раз в неделю являться на факультет. Наверное, со стороны мы напоминали лягушек, которые приобретали разовый окрас в соответствии со средой попадания. Чтобы не съели. И действительно болотный цвет защищал от нападения со стороны преподавателей, норовящих найти уязвимое место в виде плохо подогнанного к воротничку галстука, несоответствия цвета брюк у юношей форменному, отсутствию нашивок, так называемых знаков отличия второго курса от третьего, третьего - от четвертого в виде двух-трех-четырех желтых полосок на левом рукаве. Мы еще шутили в ответ на вопрос: что это? - «нашивки за ранения».
Я в самом деле чувствовала себя раненой раз в неделю, когда нужно было бежать на развод к 9 часам.
Нас выстраивали повзводно и перекликали, тщательно сверяя фамилию с откликом на нее - «здесь»: а вдруг подделка, вдруг кто-то крикнул за кого-то - так бывало, потому что за опоздание на развод делали замечание, после третьего – выговор, а потом грозили отчислением с военной кафедры и автоматически - с факультета. Поэтому мы как могли маскировали наших проспавших товарищей - по закону военного времени, почерпнутому нами из фильмов и книг: один за всех - все за одного.
Раз в неделю моя сумка толстела не от книг и тетрадей, а от одежды – сменной, которую приносило большинство девушек, чтобы по окончании занятий на военной кафедре переодеться в туалете, сменив зеленую шкуру, которая в теплое время года, ничем не прикрытая, шокировала знакомых и вызывала любопытствующие взгляды на улицах. Поэтому и хотелось от нее освободиться, прямо как сказочной царевне-лягушке, почувствовать себя человеком.
От формы-то освобождались легко, а вот содержание, которое никак не укладывалось в голове, необходимо было хранить хотя бы от занятия до занятия.
Что у меня осталось в памяти? Звучные аббревиатуры: БМП, БТР, ромайор, агитаб.
Я еще помню, как они расшифровываются, но иных подробностей из меня вытрясти не удастся. Так что при всем, может быть, желании нарушить подписку о неразглашении (даже не знаю срока ее действия - пожизненная кабала или временная), я не в состоянии этого сделать. Не могу связно рассказать, что же за два с половиной года узнала.
Помню, на 2-м курсе особенно налегали на тактику нашей армии и армий предполагаемых противников, хотя это, уверена, цензура вымарает, так как «мы - мирные люди», которые, разумеется, не должны бы ратовать за мир, одновременно изучая военные хитрости и состав вооруженных сил иностранных держав, называя их для краткости и ясности противниками. Сведения о них мы записывали в обычные тетради, а все, что касалось наших ВС - в секретные.
Процедура заведения секретных тетрадей была обставлена внушительно и заняла целое занятие. Нам раздали из толстого черного портфеля с двумя щелкающими языками-замками такие же черные и толстые тетради. Мы пересчитали в них листы, нумеруя каждый в верхнем углу, а в конце записали общее количество - во избежание вырывания листов, ставших секретными. Никогда ранее общая тетрадь не вгоняла меня в такой благоговейный трепет.
После заполнения титульного листа мы сдали тетради только что назначенному преподавателем секретчику, в экипировку которого с этого дня вошел черный портфель: он должен приносить и уносить его, не спуская с него глаз, пересчитывая тетради перед раздачей и после сбора, собирая росписи за получение и разлучение в особо заведенную и разграфленную тетрадь, каждую страницу которой скреплял своим автографом преподаватель, более секретчика отвечавший за пропажу хоть одной черной тетради.
Вынос их за территорию кафедры карался намного суровее опоздания на развод: сразу отчислением.
Эта игра в секретность подразумевала особенность записываемых в эти тетради сведений. Но половину из диктуемого преподавателем я лично не понимала, записывая машинально, и судя по просьбам повторить, диктовать медленнее, по вопросам, уточняющим формулировки, по беседам с подругами на переменах, я с облегчением выясняла, что не одна такая тупая и неспособная. Видимо, все эти знания были слишком специфичны, слишком за пределом женской сообразительности, женских интересов и жажды познания.
Другая половина записей оказывалась давно устаревшей, если верить репликам наших юношей, только-только отслуживших в армии, и ответам преподавателей, избегавших споров и возражений. Они уклонялись от доказательств и выдвигали единственный аргумент: командир - всегда прав, - что не убеждало. Этот тезис военная кафедра блюла свято, мгновенно реагируя на все, едва зарождающиеся, смуты, подковырки, оберегая себя пресечением любых попыток сомнения.
Чем беспрекословнее мы подчинялись, чем тупее выслушивали и записывали, чем покорнее реагировали на указания, тем спокойнее чувствовали себя преподаватели, ужасно переживавшие за свой авторитет и ощущавшие с нашей стороны активные попытки покушения на него, унижения их командирского достоинства, хотя по-человечески (под мундиром) многие из них были умными интересными собеседниками, добрыми людьми, которые вне занятий, разговорившись, выглядели обаятельными, остроумными и вызывали большее уважение, чем когда ограждались званием, ритуалом обращения, регламентом отношений...
Одним из ритуалов было прохождение границы, отделявшей военную кафедру от факультета. На границе сидел вахтер, искупавший свой гражданский пиджак и старческую выправку совершенно негражданским взглядом на проходивших студентов. Наверное, сущность охраняемого объекта накладывает отпечаток на сторожей. Подозрительность и агрессивность вахтера военной кафедры были достойны самой кафедры. Входя и выходя требовалось показывать студенческий билет в раскрытом виде, чтобы вахтер мог сличить облик в натуре с фотографическим.
Строгость соблюдения этого правила при выходе связана опять же с секретной тетрадью. Ее выдавали под студбилет. И если студент норовил выскочить на волю без билета, подозревалось, что он похитил военную тайну, и вахтер набрасывался на нарушителя, призывая на помощь дежурного преподавателя. Я не раз наблюдала подобную картину, подавляя смех, впрочем, очень нервный, на грани истерики, стоя рядом со столом вахтера в роли дневального. Мне выдавали пилотку, из-за чего приходилось козырять всем мундирам, вытягиваясь по стойке смирно.
Поразительно, но в эти мгновенья я чувствовала свою значительность, особенно когда честь отдавали мне.
Красивая уважительность подчеркнутого равенства - вот что виделось мне в этом ритуале, дневалить было выгодно: стой себе с перерывом на обед - и никаких записей, опросов, когда молишь: лишь бы пронесло - и стараешься ужаться до состояния незаметности.
Опросы, правда, устраивали не часто и всегда заранее предупреждали. После нескольких попыток получить более-менее вразумительные ответы от девушек, преподаватели обычно махали руками, не скрывая ехидных ухмылок, свидетельствующих, что они ничуть не разочарованы, напротив, в очередной раз нашли подтверждение давно сформированному убеждению, что женский пол и военная кафедра не совместимы.
Возникал неоднократно с нашей стороны вопрос: что же мы тогда здесь погибаем, если нужды в нас нет, а способностей у нас - тем более? На это нам отвечали кратко: нет приказа.
Только на 3-м курсе настигло частичное освобождение - разрешили перейти на медподготовку особо рвущимся, сообщив об этом дозволении с нескрываемым неодобрением в голосе: дескать, мы на вас столько сил уже угробили, а вы теперь дезертируете. Большинство не рискнуло портить отношения с военной кафедрой и не ринулось в анатомию, переломы, перевязки, а осталось с незазубриваемой тактикой, с одним светлым моментом - картой, которую мы закончили, наконец, рисовать к госэкзамену на четвертом курсе. По времени, на нее затраченному, это должен был получиться шедевр изобразительного искусства. Но уникальность карт заключалась только в том, что они были похожи, словно создавались одним человеком. Мы, ничуть не смущаясь присутствием преподавателя, более того, поощряемые им же, сдували загадочные линии, стрелки, значки с карты, хозяин которой поразил своим тонким проникновением в суть дела. Он казался нам Специалистом с большой буквы, и мы молились на него и дрались из-за очередности перерисовывания, едва не разрывая его карту на кусочки.
Помню слегка растерянное лицо полковника, сообщившего о том, что военная кафедра переходит к обороне. То есть нашу армию в наступлении мы больше не будем изучать, а, следовательно, и сдавать на экзамене. Что армии противника тоже освободим от наступлений и предоставим атаковать кого угодно, только не нас, не на наших картах. В общем, зачехлить карандаши! После того, как все карты уже перерисованы и зачтены. Труд пропал даром.
Надеюсь, никому из девушек больше не придется постигать два загадочных предмета: спецпропаганду и спецперевод. Чувствую себя мамонтихой, вмерзшей в военную кафедру посредством военного билета.
Медсестры хоть бинтовать умеют, а я?
Что заключается в этих словах со звучной приставкой «спец»? Тайна. Таинственная для меня самой.
Я зубрила военную терминологию на английском языке, якобы для того, чтобы в случае необходимости суметь составить листовку. Мы даже переводили агитки собственного сочинения на иностранные языки.
Для госэкзамена я лихорадочно заучивала тексты о составе и задачах ВС США (как англоязычной страны), о форме американских военнослужащих, о правилах оформления их личных документов... Путалась в военных аббревиатурах и терминах. Мне было абсолютно безразлично, как по-английски морская пехота, механизированная дивизия, артиллерия воздушной обороны, как выглядит летняя и зимняя форта одежды американских военнослужащих, какова структура высшего военного управления, как комплектуется и готовится личный состав. Я с трудом воспринимала это по-русски, а уж по-английски просто не видела необходимости, как нас ни убеждали, что, ни дай бог, но это может понадобиться.
Нам особенно как спецпропагандистам, которые будут работать с личным составом, учитывая интересы людей, ориентируясь на их уровень, на особенности страны - культурные, расовые, этнографические, политические, географические.
Мы составляли листовки по образцам полувековой давности. Изучали устройство боевых типографий, которые, подразумевалось, станут выпускать наши листовки. Агитационные воздухоплавательные средства: аэростаты, агитснаряды, парашютные тары, авиабомбы с пропагандистскими материалами.
Казалось, мы зарываемся в глубокое прошлое периода гражданской или Великой Отечественной войн в поисках эталона.
Когда распыление листовок такими допотопными средствами, видимо, оправдывалось неимением иных возможностей. Но сейчас только и слышишь, что о кнопке, на которую достаточно нажать, чтобы мир вздрогнул и перевернулся. Так какой кретин станет вычислять направление ветра: дует ли он в сторону противника? - и запускать парашютную тару, набитую мной состряпанными листовками с тщательно аргументированным призывом сдаваться: сохранение жизни, хорошая еда, медпомощь, отпуск на родину по окончании военных действий.
Меня в дрожь бросает, когда думаю, что я - специалист именно в этих вещах, что два с половиной года на меня тратили время, деньги, обучая бесполезному ремеслу, вкладывая доисторические знания, оставившие след в виде загадочных понятий, внушающих уважение непосвященным, но на самом деле - пустых, вредных, уводящих от реальности в книжность, когда война благополучно умещается в границах обложки, создавая иллюзию уменьшенного масштаба, как карта, на которой мы легко, бездумно, щедро размещали дивизии, по своему желанию указывали им направления движения, в общем, беззаботно сталкивали армии, сметали сбитых, добавляли свежие силы. Играли в войну, соответственно воспринимая ее как игру, не как войну. Вот это восприятие военная кафедра сумела вдолбить в меня прочно, наверное, не желая того.
Меня выпустили в жизнь в звании лейтенанта, специализирующегося на спецпропаганде, но когда я после окончания факультета журналистики явилась, как было положено, в военкомат, чтобы меня поставили на учет и в случае необходимости призывали: ну, кто-то же должен писать листовки на английском языке, чтобы заманивать противника в наши окопы, - там спросили: у вас есть московская прописка? На тот момент у меня ее не было. И мне сказали: идите туда, где прописаны. Я и ушла от них. Навсегда.
Алла Перевалова
