Семейственность помогает творчеству, дирижер — самая секретная профессия, а русскую музыку по-настоящему могут исполнять только русские. Об этом «Известиям» рассказал худрук Большого симфонического оркестра имени П.И. Чайковского Владимир Федосеев. В этом году великий коллектив отмечает свое 90-летие.
— Этот год — юбилейный для оркестра. Подготовили ли вы особые программы? Как планируете отмечать дату?
— Мы готовим гала-концерт, выступления с оперными театрами, с артистами, с которыми мы работали раньше и кто еще жив. Еще запланированы гастроли в Японию — не дай Бог, в связи с этим вирусом отменят. Вообще планов громадье — мы должны как минимум 66 концертов сыграть за год. Это очень много. Живем бурно, и чем дальше, тем более бурно. Недавно мы отметили юбилей виолончелиста БСО Виктора Симона, который проработал в оркестре 63 года. А я сам уже 45 лет в БСО — это половина из тех 90, что он существует.
— Зачем вам играть 66 концертов в год? Вы, как и некоторые ваши коллеги по дирижерскому цеху, стремитесь к тому, чтобы было как можно больше выступлений?
— Нет, как раз наоборот. Тут дело не в дирижере, а в чиновниках от культуры: им нужны цифры и показатели. Это не совсем грамотно и хорошо, потому что любой оркестр, хор или театр должны для достижения достойного результата репетировать. Но что делать, наверное, это общая тенденция…
— Если оглянуться назад, как изменился оркестр?
— Пришли дети тех, с кем я работал. Бывает, смотрю на оркестр, вижу музыканта и вспоминаю, что за тем же пультом сидел его отец. Семейственность очень важна для нас. Когда скрипку или другой инструмент передают по наследству — это прекрасно. Еще порой в оркестре появляются пары, я это только приветствую.
— Служебные романы не мешают дисциплине?
— Таких романов у нас нет. Может быть, начинается тихий роман, мы даже не замечаем этого, и вдруг музыканты объявляют: «Мы муж и жена». И замечательно. Любовь всё дает, без нее ничего не делается.
— Известно, что вы не авторитарный дирижер, хотя учились у Евгения Мравинского, у которого репутация диктатора.
— Его боялись, даже иногда брали больничный, чтобы не работать. Он был очень строг. Я другого совершенно типа — всё делаю от любви, даже иногда фальшивя: хвалю молодого человека, а на самом деле надо его ругать. Но вижу, что мой подход быстрее дает результаты. Я строг, не принимаю вещи, которые против музыки, но стараюсь быть очень уважительным и любить всех. У меня в голове всегда звучат эти строки: «Одной любви музыка уступает, // Но и любовь — мелодия».
Мы все из мелодии, без нее музыки не существует. Некоторые композиторы потому и всемирно известны — у них есть мелодия. Например, Чайковской. Его трудно сравнить с кем-то. Куда бы ни приехал, везде хотят Чайковского. Особенно японцы буквально в паспорте его ищут — мол, и не являйся без него. А всё из-за того, что в его музыке душа, сердце, мелодия.
— В XX веке на первый план вышли иные тенденции: мелодия из целых пластов музыки ушла. Вы по этой причине так мало играете современных произведений?
— Считаю, что современную музыку нужно играть, но это должны быть талантливые композиторы. Многое из того, что сейчас сочиняется, проходит мимо человека. Эксперименты живут недолго. Однажды в Англии после концерта ко мне подходит большая группа молодых людей: «Скажите, эта музыка, которую вы играли, современная или старинная?» Перепутали. А это был Свиридов. Он взял что-то от классики, от великих традиций, и в то же время он тогда был вполне современный, ученик Шостаковича. Что и говорить о самом Шостаковиче — он при жизни стал классиком.
— Шостакович, Свиридов — фигуры XX века. А что в XXI? Три года назад вы проводили конкурс композиторов и были удручены результатом. Даже сказали, что музыки XXI века нет.
— Было такое. Нам прислали партитуры, очень немного. Мы нашли только лишь какие-то схожести с тем же Свиридовым, но оригинальности не чувствовалось, что очень печально.
— С чем это связано?
— С развитием общей культуры, с воспитанием, которое идет в раннем детстве от родителей, от семьи. Прекратилось хоровое пение в наших школах, а ведь мы — страна великих хоровых коллективов. Исчезли народные хоры. На смену пришла легкая музыка, безголосые песни. Нужен серьезный контроль, руководство культурой, продвижение ее в школах — везде. К сожалению, об этом мало кто заботится.
У нас талантов много, они не исчезают, наоборот. Особенно в провинции: куда ни поедешь, там такие самородки! Но любой талант требует работы, внимания, воспитания. Не скорости выдвижения — сразу на публику, а постепенности. Тогда будет результат.
— Нет ли ощущения, что и понимающей аудитории стало меньше?
— Нет, особенно когда я езжу по регионам. Там иногда не попасть на концерт. Публика не ушла, просто разделилась: кто-то отдает предпочтение легкой музыке, кто-то восприимчив к классике.
— Публика в провинции отличается от столичной?
— Да. Не знаю, чем именно, но чувствую. В регионах принимают с такой любовью! Может, там люди не очень разбираются в профессиональных нюансах, но откликаются душой, сердцем.
— А как в Вене? Вы много лет руководили Венским симфоническим оркестром.
— Там как раз самая образованная публика. В Вене чтут и знают свою культуру, это видно. Нам есть чему поучиться у них в профессиональном восприятии музыки. Мы раньше были на такой же высоте, но сейчас — теряем.
— Вы общались со многими великими музыкантами. Они на вас оказывали влияние?
— Конечно, я учился у них.
— Кто это, помимо Мравинского?
— Герберт фон Караян, конечно. Он был каким-то магом. Дело даже не в руках. Есть такое слово: магнетизм. У него это было. Очень сильная личность, произвел на меня гигантское впечатление. Как у него звучал оркестр! Но, кстати, не всегда хорошо звучала русская музыка. Он играл ее профессионально, технично, но души там было недостаточно. Все-таки русскую музыку по-настоящему может исполнять только русский музыкант.
Еще назову Карлоса Клайбера — это один из близких мне людей, он присутствовал на моих репетициях. Не думал, что такая звезда снизойдет, а вот же... Когда я руководил Венским симфоническим оркестром, знакомился с разными австрийскими музыкантами и оркестрами, перенимал их традиции и привозил в Москву, но и наши, российские, тоже сохранял. Ведь у БСО есть свой узнаваемый звук — так повелось еще со времен, когда он был главным оркестром для радио. Кстати, мы сейчас с вами сидим в той самой исторической Первой студии, в которой БСО записывался в первые годы.
— Как звучание связано с радиопрошлым оркестра?
— В 1930-е радио было под строгим контролем, специальные комиссии слушали, как звучит оркестр, хор. И я всегда старался сохранять это отношение к звуку. Техника игры приходит, это сейчас есть везде, все играют быстро, качественно, но своего облика именно в звуке — нет. Гомогенного однородного звучания достигнуть труднее всего.
— Лицо оркестра — дирижер. Хорошо ли, когда он становится звездой? Например, Теодор Курентзис ставит свои фотографии на афиши. Вы так не делаете.
— «Звезда» сейчас очень по-разному воспринимается. Настоящая звезда — это настоящий талант. Караян любил себя показать, но при этом был великим музыкантом. Курентзис — талантливый человек, он делает ставку на вещи, которые могут привлечь публику. Возможно, это правильно. Драматические театры тоже делают вещи, которые раньше не позволяли, — актеры, например, раздеваются на сцене догола. Люди ведутся на это, потому что не воспитаны, не понимают, что нельзя голым играть Толстого или другую классику. Просто нельзя. Это отвлечение от сути.
— В этом году страна отмечает 75-летие Победы. Вы пережили блокаду. Помните эти дни?
— Всё помню…
— Детские впечатления сказались на вашем творческом формировании?
— Конечно. У нас были репродукторы — радио с единственной станцией, и там для фронта передавали записи «Франчески да Римини», «Ромео и Джульетты» Чайковского. Это бойцы просили. Видите, как интересно: по просьбам солдат давали только классику. Я не говорю, что не было песен. Но многие прекрасные песни родились уже после Победы. А во время войны классика шла по репродукторам. Я сидел дома — боялся выйти на улицу. Включал радио и слушал Шостаковича.
Вот чем спасались — не лекарством, не аспирином, а музыкой. Музыка помогала и в атаках, и в любви к ближнему. Спасала души.
Дай Бог, чтобы юбилей Победы прошел хорошо. Многие за рубежом сейчас пытаются закрыть эту тему, но это вечные наши враги, так всегда было. Хотя когда наш оркестр приезжает в страну, где вроде бы к России относятся не очень, и дает концерт, отзывы после выступления исключительно восторженные.
— Вы планируете специальные программы к юбилею Победы?
— Мы исполним «Реквием» Верди. И, конечно, вещи, которые звучали во время войны, — в частности, Восьмую симфонию Шостаковича.
— Вы помните свои детские впечатления от той симфонии?
— Я тогда, конечно, Шостаковича не мог понять. Но чувствовал, что это очень сильная, мощная музыка. И тогда же определился — буду музыкантом. Пошел учиться играть на баяне. Когда нас эвакуировали по Ладожскому озеру, напали немцы, состав загорелся. Все разбежались, а уже вечером позволили нам посмотреть оставшиеся вещи. И я увидел баян нетронутым. Для меня это был знак. Ощущение. Что-то особое произошло.
В итоге я прошел весь путь музыканта: училище, консерватория, аспирантура, работа с великими музыкантами и педагогами. Трудный путь. Подчас я себе говорил: «Бросаю всё», потому что было тяжело. Я 16 лет руководил оркестром народных инструментов. Это дало истоки настоящего звучания, и я благодарен своей судьбе, что всё было именно так: я шел через народное искусство к высокой культуре классики.
— Народная музыка продолжает жить? Не уходит ли эта традиция из деревень?
— Уходит, уже почти не осталось ее. И опошляется. Появляются ансамблики как бы народные, но на самом деле псевдонародные, а «псевдуха» — это самое страшное. Даже хуже, чем ничего.
— Что надо сделать, чтобы традиция сохранилась?
— Поддерживать и обучать. Должны быть дирижеры и руководители, которые понимают цели и задачи народной музыки. Во многих странах, в той же Испании, народная музыка играет очень важную роль, а мы ее гасим, не поддерживаем даже финансово.
— Вы говорите, что нужно обучать традиции. Но вот в деревнях никто специально не обучал петь. Люди просто пели в каких-то жизненных ситуациях, во время работы в поле...
— Да, но ведь исчезает же сельское хозяйство... Народная музыка правда помогала в работе, создавала ритм для труда. Сейчас люди уже иначе мыслят, всё стало по-другому. И это очень жалко, поскольку народная музыка не должна умирать — она вечная, ее истоки благотворны для любого из нас.
Великий тенор Сергей Яковлевич Лемешев последние 10 лет выступал с народным оркестром, которым я руководил. И пел русские народные песни. «У ворот, ворот, ворот батюшкиных»… Он мне рассказывал: «Я езжу к маме в деревню Тверской области. И только после этого иду петь оперу, потому что мама меня научает, как петь». Видите, какая была связь с народом.
— Владимир Иванович, что главное для дирижера?
— Когда дирижер становится за пульт, он должен знать лучше любого оркестранта, что надо делать, — и заколдовать его, не говоря ни слова: только руками и движением души. Это самое главное, много объяснять музыку не надо. Некоторые дирижеры, прежде чем дирижировать, говорят, говорят... Зачем? Дирижер — самая секретная профессия, самая непонятная. Почему сегодня вы играете с оркестром симфонию, а завтра будет играть другой дирижер с этим же оркестром и та же музыка зазвучит по-другому? Лучше или хуже, но она будет другой. Тут заложен громадный секрет, и никто не может раскрыть его.
— Есть выражение, что дирижер — профессия второй половины жизни.
— Правильно!
— Вам сейчас легче или труднее с оркестром взаимодействовать, чем когда вы были молодым?
— Легче. В 15 лет можно промахать партитуру, но понять ничего нельзя. Дирижерская профессия — для человека зрелого, когда набираешь опыт, знания. И не только о композиторе, а обо всем. Тот же Караян какими-то сочинениями не дирижировал до 40 лет, просто не брался за них — не был готов. Симфониями Брамса, например.
Но вообще всё это сложно объяснить словами. Слыша звучание оркестра, публика не может понять, почему это хорошо, а другое плохо. Зрители просто чувствуют, что их что-то соединяет с музыкой, — значит, хорошо. А если не соединяет, тогда и говорить не о чем.
Сергей Уваров
