«Если исчезнет чувство самоиронии, это — конец. Вообще, нужно жить весело, относиться ко всему с юмором!» Людмила Марковна Гурченко повторяла это все время как заклинание. «И давайте запомним меня такой, потому что скоро меня не будет», — как-то неожиданно сказала она и расхохоталась. А мы все замолчали…»
Из дневников Киры Прошутинской.
Дни рождения ушедших из жизни людей не отмечают, только день смерти. Но для Людмилы Гурченко хочется сделать исключение и 12 ноября, в день ее рождения, вспомнить актрису великих способностей без глянца — такой, какой она была на самом деле. Потому что она по-прежнему с нами. В фильмах, в песнях, в рассказах друзей и близких. А еще в дневниках знаменитой телеведущей Киры Прошутинской.
Кира Александровна фиксировала образ обожаемой многими талантливейшей и несправедливо невостребованной, обидно не реализовавшейся до конца Гурченко непосредственно в момент общения с ней. Сегодня этими ценнейшими записями Прошутинская делится с читателями «МК».
— Кира Александровна, как Гурченко появилась в вашей жизни?
— Она появилась очень странно и знаменательно для меня. Какое-то мероприятие было, по-моему, в Доме актера, и она шла с такой свитой, окружавшей ее, и вдруг увидела меня. И тогда она подошла и сказала какие-то слова хорошие, и я поняла, что она, оказывается, смотрит мои программы и как-то ко мне соответственно относится. Вот так появилась. И потом были общие программы, о которых я писала в своих дневниках.
Из дневников Киры Прошутинской:
«Снимали мы в субботу и в воскресенье три программы «Мы». Одну — с Гурченко. Она была очень простужена… куталась в коричнево-серый пуховый платок. Глаза — серо-голубые, отечные от болезни, тактично окрашены блондинистые волосы. Какая-то не слишком роскошная шуба из непонятного клочковатого меха. Муж — явно моложе, внешности невыразительной, тихий, весь устремленный в нее, на нее. Она — спокойная, немногословная. Быстро привела себя в порядок. Элегантное платье мышиного цвета, резко в талию и сильно расклешенное внизу. Фигура — изумительная. Передача прошла прекрасно. Вопросы были примитивные, а ее ответы на них удивительные, с каждой минутой она все больше заводилась. Я смотрела запись из аппаратной, рядом «балдел» Паша Веденяпин, Верещагин и откуда-то появившийся Олег Вольнов. Все хохотали, все реагировали, боясь пропустить хоть слово. Потом поднялись наверх. «Вы выпьете?» — спросила я. «А выпью!» — сказала Людмила Марковна. Просидели мы еще часа полтора. Она рассказывала не останавливаясь. Вспоминала Алисию Алонсо в «Кармен-сюите». Она видела балет Майи Плисецкой и поэтому не хотела видеть другой вариант. Но в Ленинграде ее уговорили. И она пошла. Села где-то на лестнице, ее никто не узнавал. Она помнила Кармен Плисецкой до движения. Гурченко красиво показала, как Майя начинает балет: это изогнутое тело, подбородок вперед, опершись на руку. Алонсо оказалась совсем другой: ссутуленные плечи, обреченность перед будущей страстью, а потом вся — порыв.
…Гурченко помнит, как почему-то побежала после финала к сцене, плакала, кричала, благодарила.
Потом вспомнила, как снималась с Раневской в «Девушке с гитарой». И гримироваться ее посадили в одной комнате с ней, и та была так проста, так проста! И рассказывала, что влюбилась в кого-то и подложила какие-то резинки за щеки, чтобы они разгладили кожу, а потом случайно их проглотила. «Три дня просраться не могла», — говорила Раневская. Гурченко очень похоже показывала Фаину Георгиевну и почему-то заикалась, копируя ее. А я и не знала, что Раневская заикалась. …Она не могла остановиться и все рассказывала, рассказывала. Потом смущенно сказала: «Надо встать и уйти вовремя». Я пошла ее провожать».
— Но я хочу, чтобы все, что я рассказываю, основывалось на моих разговорах с Сергеем Сениным, — продолжает Кира Александровна. — Потому что я брала у него интервью и все, о чем я буду сегодня говорить, он тогда разрешил публиковать.
Гурченко была, как он говорил всегда, знак Скорпиона. То есть это было прежде всего тяжело для нее, потому что ее терзали бесконечные сомнения и она все время, пять дней в неделю, говорила, что не хочет жить, потому что ничего в этой жизни и в своей профессии не сделала. И пять дней в неделю он убеждал ее, что это не так. Это было, конечно, утомительно. Но при том при всем говорила (как он мне рассказывал): «Я идеальный человек. У меня фактически нет недостатков». Он ей возражал: «Люся, так нельзя говорить». Она отвечала: «А почему нельзя, если у меня нет недостатков?» Я спрашивала Сережу: а вообще, у нее были недостатки? Он говорил: «Только два: излишняя подозрительность и ревнивость. А вообще, она была действительно идеальным человеком». Я спрашивала: а кто мирился у вас первым в случае ссоры? Он говорил: «Конечно, я, потому что я всегда был не прав». Вот за все годы, 20 лет они прожили, она единственный раз извинилась. Это для нее очень тяжело было.
— Когда? При каких обстоятельствах?
— Он не сказал, ну и я не стала допытываться. Он сегодня себя винит, что был достаточно с ней сух, ну и так далее. И он говорил, что Люся никогда не искала мужчину в своей жизни, она все время искала отца. И неслучайно она и Купервейса, и его называла «папой». Он говорил: «Я себя действительно чувствовал отцом, я звал ее дочкой и понимал, что ей безумно нужна защита, и когда она жила с Купервейсом, и когда она была со мной. И это не было игрой, это было так естественно для нас.
— Вы бывали у них дома?
— Да, была один раз. Она пригласила нас с Малкиным на просмотр «Пестрых сумерек», это фильм, который в результате режиссировала сама. Не могу сказать, что это была удачная работа, но, может быть, я субъективна. А вечер у них был замечательный. И две доброжелательные собачки в их квартире тоже создавали атмосферу. Я говорю: «Это мальчик и девочка?» Она на меня смотрит с улыбкой и отвечает совершенно неожиданно: «Кира, в моем доме могут быть девочки? Только мальчики». У нее были два кобелечка, которых она обожала. Это были и для Сережи любимцы, кстати, один из них очень быстро умер после того, как ушла Людмила Марковна из этой жизни. Она ведь правду сказала о том, что рядом с ней могут быть только мужчины. Действительно, к женщинам относилась очень… не то что она ревновала, а как-то очень мало рядом с ней было женщин. Она очень хорошо относилась к Лене Чайковской. То есть к талантливым. В этот вечер я ее спросила: «А Рязанов сегодня придет?» Был Ширвиндт, Чайковские были и мы. Я такой, как тогда, ее не видела, такая нежно-домашняя, такая радушная, такая тихая. А в доме все было сделано ее руками, она же потрясающе шила, все занавесочки, салфеточки, стулья, которые она сама обивала. Ну так вот, Рязанова среди приглашенных не было. И она ответила, почему: «Кира, я его не приглашала. Он будет меня критиковать, а мне сейчас это не нужно». После просмотра был ужин, Сережа очень хорошо готовил — не она, а он! — а Люся с удовольствием потребляла то, что он делал. Он, кстати, очень любил ее с утра: «Тогда, когда она без грима». Ему казалось, что в ней такая нежность, такая детскость, какое-то все чистое. «Этот халатик, эти тапочки обычные. На ее лице действительно можно было рисовать все что угодно, а вот такой, какой я ее видел, какой я любил ее, без грима…» И вот каждое утро он готовил завтрак.
Из дневников Киры Прошутинской:
«На прошлой неделе была с Катей Рождественской в Киеве на открытии ее выставки «Частная коллекция». Дня через три, когда мы вместе проводили больше времени, чем врозь, Людмила Марковна с грустью сказала, внимательно глядя на меня: ну, уже привыкли ко мне? Перестали комплексовать и бояться?» Я честно ответила: перестала. Но дистанция при этом прежняя, не сократилась!
Людмила Марковна все время что-то рассказывала. Делала она это замечательно. Особенно, конечно, удавались ей истории про отца. Сколько же было этих рассказов на все случаи жизни с колоритными фразеологизмами ее папы! Мне, грешнице, кажется, что эта талантливейшая женщина многие из них сама сочиняет. От чего они не становятся хуже.
…И еще она с остервенением ругалась матом. Не так, как это все сейчас делают, полушутя, артистично, вместо междометий. Грубо, с ударением на каждом слоге, с четкой артикуляцией и потом, чуть смущаясь или смягчая эффект, произносила: нет, никогда не приду к вам с Малкиным в гости! Он меня выгонит или разочаруется! О Толе она вспоминала в поездке довольно часто. Было видно, что он ей интересен».
— Подруги у Гурченко были?
— Нет. Какие могут быть рядом девочки?
— То есть посплетничать, поплакаться?
— Нет. Она хорошо относилась к Ларисе Голубкиной, но как-то с привычной грубоватостью почему-то сказала: «Ты, Ларка, свою жизнь все-таки профукала! Если бы у меня был такой голос, как у тебя!» Она считала, что Голубкина могла бы сделать в творчестве гораздо больше.
Но она была с ней в хороших отношениях, даже в очень хороших. Правда, в последние годы я никогда не слышала, чтобы Лара с ней где-то пересекалась, общалась. Нет. Это все осталось в молодости, в поездках с концертами «Здравствуй, кино», когда они зарабатывали на этих вечерах творческих.
— А с Пугачевой у них как складывались отношения?
— Они не много общались, как я понимаю, и было взаимное уважение. Не знаю, была ли конкуренция. Алла лучше, конечно, как певица.
— Ну конечно.
— Гораздо. Гурченко не очень нравилось, как она одевалась. Но она ее очень ценила. Она ценила талант, и это было выше всяких актерских каких-то обид, конкуренций. Это тоже говорит о высоте духа и человеческом понимании.
— А Пугачева как к ней относилась?
— Не помню. Нет, ну хорошо, конечно же. А кто к ней плохо относился? Я не знаю.
— А вы хотели бы дружить с Людмилой Марковной?
— Мне было достаточно такого общения на «вы». «Кира, вы» и «Людмила Марковна» вполне достаточно. А потом, как мы могли дружить? Друзья появляются гораздо раньше, и это те, с которыми ты постоянно на связи.
— Но с Пугачевой-то вы подруги.
— Скорее, она — моя родственница, хоть и дальняя — мы же знаем друг друга больше полувека. И у меня были люди гораздо ближе, естественно, и у нее шла своя жизнь. Но в какие-то моменты мы действительно… ну вот как родственники, которым есть что вспомнить и которые всегда готовы помочь друг другу.
— Но все-таки как актриса она после такого яркого взлета… конечно, сломала ее судьба и не дала ей возможности полностью реализоваться. Но это не ее вина. Тем не менее талант все-таки остался нереализованным, как у многих в советское время. Она это осознавала?
— Она была все время недовольна собой. Но мне кажется, что она мало кому из режиссеров доверяла. Часто ей казалось, что она лучше знает, как и что делать. Мне, например, как ведущей все время не хватало «тренера», то есть взгляда со стороны человека, которого ты уважаешь и которому ты подчиняешься, он очень нужен. А если этого нет, то в творчестве актерском многое не случается, когда кажется, что они уже понимают в ремесле гораздо больше режиссеров. Хотя многие нынешние режиссеры действительно мало чем могут помочь умному актеру. Мне кажется, так же во многом было у нее. Но все-таки актерская и режиссерская работы — разные…
Из дневников Киры Прошутинской:
«Вечером мы поехали на премьеру нового спектакля Гурченко в Театр Маяковского, это была пьеса актрисы Валентины Аслановой. Возле входа в театр стоял муж Людмилы Марковны Сергей Сенин. Несмотря на холод, он был без пальто, с воспаленном лицом, постаревший за год, что мы не виделись. Он провел нас через служебный вход. Раздался звонок, и мы пошли в зал. То ли настроение у нас было плохое, то ли пьеса монотонная, без явного действия, без хороших текстов, то ли Людмила Марковна, как и мы, устала от жизни, но было немного неловко от того, что происходило на сцене. Гурченко начинала репетировать спектакль с одним режиссером, который пригласил на вторую женскую роль Илзе Лиепу, но, как говорят, Людмила Марковна начала раздражаться от того, что он уделял ей мало внимания. Не знаю, это ли было причиной, но режиссера отстранили и пригласили Романа Козака. А на две другие роли взяли слабых и неизвестных актеров, которые играли, как в самодеятельном театре. Гурченко не учла одного: на фоне этих бездарных людей ей не надо было стараться. К тому же талантливому человеку с неравными было скучно. Она проговаривала свои реплики, чтобы просто продвинуться к очередной песне. …Мне было жалко Людмилу Марковну, которую я боюсь и обожаю: худенькая, с зажатой спиной, старательно танцующая и выпевающая: не стало шика, широты движений, веселости, идущих от ее сумасбродный когда-то натуры.
…Зал устроил Гурченко овацию. Потом был банкет на втором этаже. Люди были почти все незнакомые. Фойе не было полностью освещено, как-то все неуютно. Гости тихо и смущенно переговаривались.
Людмила Марковна вышла минут через 20. В длинной черной юбке, черном свитере, закрытом, перехваченном на тонюсенькой талии снова вошедшим в моду широким ремнем, в черной шляпке и совсем темных очках. Выглядела она потрясающе, безупречно.
Но, видимо, комплексовала из-за глаз, поэтому спрятала их от всех любопытствующих. Она точно знала: если что выдает наш возраст и состояние души, то в первую очередь это наши чертовы зеркала души…
Людмила Марковна необязательно светски здоровалась со всеми, улыбалась и шла через расступающихся людей. И вдруг увидела меня. Снова я была польщена ее вниманием: «Здравствуйте, как я рада, что вы пришли! Сейчас ко мне пришли разные люди: вы эталон моей мамы! Черт побери, мне кажется, что они старше меня! А вы, Кира, мой эталон женщины, на экране больше нет таких женственных ведущих. У вас бывают, знаете ли, такие повороты, такие нюансы в разговорах!»
Что уж скрывать: доброе слово, как известно… тем более от Людмилы Марковны».
Татьяна Федоткина
