Я рад, что когда-то учился в простой школе с обычными мальчишками и девчонками, а не в специализированной. Не в школе-интернате для детей-инвалидов. Каждое лето я езжу на соревнования, которые проводятся для лиц с ограниченными способностями, то есть для инвалидов, — и у костра рассказываю про свое детство, детство без интерната... Государственные ноги
В послевоенные годы на селе о курортах мало кто знал, а вот в моей семье знали. Дядька мой, главный бухгалтер совхоза, ездил на эти курорты каждый год и по возвращении оттуда собирал всех родственников в гости и рассказывал, на сколько килограммов он там поправился. Как-то моя мать в газете «Сельская жизнь» прочитала, что есть город на Черном море, называется Евпатория. Там в детском санатории вылечивают полиомиелит полностью! Мои родители загорелись: и полиомиелит вылечить, и «поправить» меня на несколько килограммов! А где путевку взять? Вопрос. Кто-то им посоветовал написать в Москву, в Кремль. Тогда Хрущев в Кремле был, ему и написали. И надо же — через два месяца ответ пришел! Так, мол, и так: письмо получили, поставили вашего сына на очередь. Люди и из других бараков посмотреть на это письмо приходили, а через неделю, после сильных мартовских буранов, приехал на санях мой дед с хутора. Сбросил на пол тулуп, дал гостинец: вареное яйцо и кусок хлеба: «От зайца!» И уселся изучать письмо. Я уже из тулупа сделал балаган, когда дед объявил: — Ноги твои на учет в Кремле поставлены, как футболиста Боброва ноги или балерины Улановой. Государственные ноги! Значит, вылечат обязательно. Плотины вон какие строят, спутники пускают, что для них ноги? Пустяк!
На исправлении
Я сразу поверил в это. Стал под новые ноги обещания давать: на горки с друзьями сходить или пенделей кому надавать. Но путевку ждать пришлось долго, а потом пришел вызов в областной центр, на комиссию. Несколько врачей осмотрели меня и так и эдак. Главный в комиссии сказал: — Нельзя вашему сыну в Евпаторию ехать, у него ноги искривленные. Его вылечат, а ноги искривленные всю жизнь будут.
Отдали, значит, путевку кому-то с прямыми ногами, а меня отправили в местный детский туберкулезный санаторий — ноги прямить. Прямили. Дед так себе черенки прямил: для косы прямые, для вил — изогнутые. Срубит черемуховую или кленовую жердинку, закрепит ее под крышей конюшни и подвешивает к одному концу черенка грузы все больше и больше, пока черенок не согнется как надо. А сразу грузить нельзя, сломается — терпение и время нужно. В санатории так и делали: ноги выгнут и гипсом обложат, через месяц опять изогнут и гипсом — и так несколько раз. По грудь загипсованный лежал. А чтоб не крутился и гипс не сломал, специальной сбруей-фиксатором к кровати привязывали. Рядом другие пацаны лежали, им спины правили, чтоб горбы не росли, — кто год лежит, кто больше. Лето, жара, все лежат на террасе, кровати — с колесами, чтоб утром вывозить, а вечером увозить. Санитарка несколько раз в день ходит с большим жестяным чайником, поит ребят водой. Только рот открыть — и вода из чайника туда самотеком, глотать не надо. Один раз в день носят чайник поменьше, с рыбьим жиром, а в тарелке — луковица порезанная. Из чайника — раз! — струю жира в горло, а следом кусок луковицы, чтоб не тошнило. Как-то санитарке помогала водой поить ребят ходячая девчонка из соседнего корпуса. Вся светится: от солнца, от своих веснушек и от счастья, что ходячая. Мне она понравилась — жуть! Пока она лила в горло воду, я у нее на лице 75 веснушек-конопушек насчитал. Еще больше бы насчитал, да в чайнике вода кончилась. Жалко, что за девчонкой быстро родители приехали. На ноябрьские праздники и за мной приехал отец. В этот же день удачно сняли гипс, всего в двух местах вместе с гипсом оторвали кожу. После снятия гипса было положено ходить каждый день по нескольку минут — привыкать к вертикальной жизни. Я очень на это рассчитывал — мечтал обойти сначала свой корпус, потом весь санаторий. Побывать у девчат, посмотреть, кто из них присылал мне записки, а кто — соседу. Но не получилось. Сняли гипс, и сразу на носилках отец с санитаром потащили меня к рейсовому автобусу. В автобусе ехали, потом электричкой. Сильно кружилась голова, тошнило, но уже на железнодорожном вокзале в ожидании поезда я смог самостоятельно добрести до газетного киоска. Купил конверты, бумагу и с вокзала отправил своим друзьям первое письмо — цену письмам я знал хорошо и конверт чистый внутрь засунул, на обратный ответ. В письме же была лишь одна новость: я ехал на окончательное лечение в детский санаторий.
Жизнь в санатории была скучной. Ребята и девчонки подобрались какие-то мелкие,
Запах прерий
Вот этот великий путь нас манил. Мы тренировались. Садишься на санки и костылями отталкиваешься, как лыжными палками. Но неудобно: костыли тяжелые и в наст не втыкаются. Придумали: костыли с боков санок проволочкой прикручивать, а отталкиваться специально срубленными палками. А в концы гвозди хорошо бы вбить, чтоб не скользили. Я и себе сделал, и попутчикам, чтоб не отставали. Первое время только до взрослого санатория ездили, пробовали силы, а в один из солнечных январских деньков рванули в поселок. В дороге перекусили захваченным из столовой хлебом, а в поселке решили зайти погреться в универмаг. В универмаге я не выдержал и в галантерейном отделе выложил все свои сбережения — 3 рубля 45 копеек — за замечательный кошелек из желтой кожи, который так чудно скрипел и так пах — настоящим ковбойским седлом! Всю обратную дорогу этот запах будоражил воображение, и себя я представлял уже не отважным полярным исследователем, а лихим ковбоем, загонщиком мустангов. В санатории же, куда отряд загонщиков мустангов вернулся под вечер, разгневанная главврач отобрала у нас санки. Беда, как известно, одна не приходит, и на другой день я обнаружил пропажу кошелька. Я бродил по дорожкам санатория в поисках потери, как вдруг мое внимание привлек запах родного кошелька. Неповторимый аромат шел от мужчины в белом халате. Он шел с большим мешком прямо в кабинет главврача. Я как завороженный пошел на этот запах, вошел в кабинет.
— А вот и первый ваш клиент! — сказала главврач мужчине. И уже мне: — Раздевайся! Будем примерять аппарат. Я заглянул в открытый мешок — оттуда торчали конструкции из железа и кожи: протезы и аппараты, именно от них и шел запах лошадиных седел и пота, запах горьковатого ветра прерий, неподражаемый запах, который французские парфюмеры с трудом смогли синтезировать и загнать в шикарный мужской одеколон. Он отныне и навек стал родным моим запахом. ...Что ж, уже весной я появился на пороге родного барака не на костылях, а на ногах. С щегольской алюминиевой тростью, покрытой черным лаком. У трости была изогнутая рукоятка, ею так удобно было цеплять друзей за ноги. Сходить на гору
И уже через три дня, обув отцовские литые резиновые сапоги и прихватив спички и кусок хлеба, я брел со своими друзьями за каменную гору на озеро. Друзья тащили, кроме всего прочего, и ведро — выливать сусликов. В случае удачи в этом ведре пойманную дичь можно сварить. Еще кругом лежал снег, но по оврагам шумели ручьи, а на проталинах, что появились на солнечных сторонах холмов, уже проклюнулся дикий лук: этот дикий овощ с хлебом и солью — настоящее лакомство для пацанов. Впрочем, соль и хлеб берегли для варева. Сусличью нору обнаружили метрах в трехстах от озера. Притащили и вылили в нее четыре ведра воды. Но суслик оказался упорным. После первого ведра он высунул из норы свою мокрую морду — поинтересоваться, кто его побеспокоил, и цапнул меня за палец, так как я пытался ухватить его за шиворот. Цапнул и скрылся под землю. Для ускоренного выливания требовалось много воды, и мне пришлось снимать сапоги, чтоб в них, как в ведрах, таскать воду из озера. Один сапог соскочил с ноги легко, а вот второй застрял на отсыревшем аппарате. Дружными усилиями всей компании сапог с ноги стянули, но ненароком сломали стальную шину злополучного аппарата. Друзья толпой побежали к озеру, а я, потеряв возможность самостоятельно ходить, остался на карауле. Я набросил сетку-авоську на нору и улегся возле, затаился. Уже через пару минут в глубине норы блеснули сусличьи глаза. Суслик не вылезал, а смотрел с какой-то тоской. И злоба на суслика из-за прокушенного пальца сменилась непонятной жалостью. Оглянувшись, не видят ли друзья, я убрал с норы авоську и сказал в темную дыру: — Шуруй по холодку! Уговаривать суслика долго не пришлось. Он выскочил, встал столбиком на пригорке, осмотрелся и, свистнув на прощание, убежал в сухой прошлогодний ковыль.
Домой я топал в одном сапоге, опираясь, как на костыли, на узкие плечи своих друзей. Второй сапог вместе со сломанным аппаратом пацаны несли по очереди в сетке-авоське. Спускаясь с каменной горы, ребята, мои «опоры», вдруг побежали. Я привстал на руках, ноги оторвались от земли, и я с замиранием сердца полетел... Навстречу весне, навстречу жесткой и жестокой, но все же такой интересной жизни.
