Сегодня я засыпаю в привычном для себя мире. Диван раскладывается, и гостиная превращается в мою комнату. Дело не в том, что она мне нравится (или не нравится), она в общем даже далеко не моя, но, когда отодвигается спинка и сиденье вместе с ней превращается в полноценный матрас, с этим разворачивается как будто книга, пишущаяся обо мне.
улица Бараташвили
Последние скачки уже прошедших и еще предстоящих странствий замирают в теле, — оно, каждый раз только на этот раз, будто делая уступку, забывает о пройденных шагах.
Я снова вернулся в Тбилиси, город, который без моего ведома, стал убежищем. Все приезды сюда кажутся короткими, их можно даже назвать промежуточными, но в том смысле, в котором ненасущное на самом деле руководит и двигает нами, хотя кажется лишь обрамлением картины. Так периоды между становятся самой жизнью, ты начинаешь принимать длительность.
Ночь проскакивает, совсем как любимая песня, которая так хорошо известна, что ты не можешь услышать ее, потому что музыкальная материя — тона, паузы, амплитуды — полностью слилась с внутренним ощущением в этот невесомый промежуток времени композиции. Образы, которые раньше появлялись от соприкосновения со звуками, теперь живут сами по себе.
Я лежу и не могу открыть глаз. Спать совсем не хочется, но отпустить ночь, такую глубокую и темную, что в ней не видно даже самого себя — невозможно. Я переворачиваюсь с правого бока на живот, потом на левый, затем на спину и возвращаюсь в изначальную позицию. Этот танец призван связать осколки меня, так как каждая сторона туловища подсвечивает цветовой диапазон памяти, соответствующий именно ее спектру. Тело идет вслед за часовой стрелкой, мое же сознание представляет собой циферблат. В конце концов, от сковывающей судороги мышцы слабеют, как разжимается уставшая хватка, и упускают ночное полотно, которое, словно старое тряпье, на глазах истлевает в лучах солнца.
Привычным взглядом я направляюсь к двум в потолок дверям, ведущим на балкон, как ворота небесной башни, к которой навсегда потерян путь. Их я всегда держу открытыми, чтобы в комнату беспрерывно поступал свежий воздух. Только так я могу уснуть посреди этих стен, которые выделяют табачный дым уже сами по себе, как губка, напитавшаяся пеплом. Этим всегда была недовольна хозяйка квартиры, потому что она боялась выстудить стены столь кропотливо согреваемого гнезда. Но сейчас ее здесь нет.
Отблески на потолке от проезжающих внизу машин служат мне сигналом маяка, по которому я определяю положение суши. Мир еще движется. Створки двери становятся крыльями тарелки локатора: как только машина ровняется с отверстием в комнате, я слышу, как ее шины вминаются в асфальт, создавая характерный звук лопающейся каменной крошки.
По приезде, этот балкон в комнате служил мне обзорной башней, откуда, словно стрелы, я метал свой облик прохожим — они смеялись или предпочитали меня не замечать, не давали сесть образу себе на макушку. Их удивляло присутствие чужого человека, явно выпорхнувшего из постели, в самом сердце грузинского района.
Я всегда жил здесь в гостях и сейчас тоже приехал в чужую квартиру с отсутствующим временно хозяином, но срок моего пребывания ограничен его возвращением, и понимание того, что рано или поздно мне придется поменять положение гостя на что-то совсем неизведанное, подъедает объем каждого дня, пока не добирается до сердцевины самого ощущения времени.
Ветер, задувающий между косыми складками кирпичей старых домов, залетал внутрь через распахнутые створки и закручивался дальше, снося листы, измаранные заметками, через коридор на кухню.
Кухня несносно дребезжала. Все коммуникации проходили через нее, словно жители полиса через форум, и непременно желали высказать свое мнение. Даже розетка, бессменная хранительница тайн, и та превращалась в последнюю болтушку.
На фоне керамических поверхностей, во мгле весеннего утра, укатанного сигаретным дымом, я слушал заговоры этого часа, будто он пытался превратить меня в одну из столовых машин, и вот уже подползали дуги кабеля, готового подключиться к спинному мозгу, а мысль закручивалась венчиками миксера.
В углу кухонного окна была открыта форточка, и состояние этой незавершенности находилось в таком постоянстве, что виноградные лозы, еще по-весеннему серые, начали заползать внутрь дома.
Квартира была облеплена такими же коробочками со всех сторон, и где бы ты ни находился — не мог услышать леденящей тишины, которую так иногда хочется приложить к вискам. На кухне я заслушивался подробностями грузинских семейных дрязг, не понимая при этом ни слова, в коридоре отсчитывал обороты вытяжки ресторана на первом этаже, а в комнате — пьянел от уличного гомона.
Когда сторона балкона перестала вселять в меня дух путешествия, ощущение неизведанного, я стал ходить курить на противоположную сторону, где через входную дверь можно было попасть на лестницу внутреннего двора и дальше через сквозной проход наружу. До этого, особенно не засиживаясь в квартире, я всегда воспринимал ее в одном векторе — от входа к балкону. Теперь же, мне виделось это больше игрой отражений, когда, из моей комнаты, я мог двигаться в разных направлениях. Выйти наружу — стало привычной частью жизни, и пространство, которое раньше обладало только технической функцией — попасть в квартиру, нашло свое место в общем движении дня.
С лестницы открывался вид на гору. Зажатая двумя горбами, она нежно сохла на распылявшемся солнце, все больше наливаясь лоском, вторя блеску спортивных штанов на бельевой веревке. Гора это не выделялась ничем особенным среди остальных и на самом деле была частью длинного хребта, но мое положение было таково, что настроенные деревянные галереи вокруг впередистоящих домов окружали ее со всех сторон, вырезая вершину из общего ландшафта, и таким образом она получала дискретное обличие. Район представлялся переплетенным клубками коммуникаций, стены и крыши обхватывали металлические трубы, а по отражениям в окнах процеживались провода. Так все мои мысли разлетались по городу, выдуваемые сквозняком, а потом возвращались обратно, пойманные в сети электропередач, и прижимались к моей памяти, будто пресс-папье, образом вершины.
в дебри провинций, в дебри ночи
непроизносимый звук
украдкой замер на губах твоих
просачиваясь по перилам передней
невдомек улыбающейся двери
сколько прошло мужчин мимо
и я не заметил, как время пришло
как подкралось и обняло в захват
пощекотала сквозь мертвый зажим
и спохватилось - побежало вперед
последующие мраку звуки
расширят пьяному зрачки
и скачут мимоходом кудри
как волны под парусной пирогой
не знавшей следа островов
непревзойденная гора
по строчкам разбирают лестничный подъем
опрокинутый сквозь тени векового сада
обманутый и с воплем позабытый
крылатый озорник в руке
раскрытая пустая книга
написанная мною обо мне
Александр Сигуров
