Она любила его.
Искренне, от всего своего сердца. Она любила его, казалось, всегда, ведь сколько помнила свою жизнь, центром её мира был он и только он.
Она любила его, когда он улыбался с ямочками на щеках. Когда прыгал по прибрежным скалам недалеко от их деревни, протягивая ей руку, зовя за собой. Она любила его, когда он держал её крепко, и они стояли среди бушующей морской стихии на скользком сером камне во время заката. Она любила его, когда он брал в свою ладонь пылающий шар солнца, шепча ей, что когда-нибудь они уплывут далеко-далеко, туда, где нет её жестокого отца, где нет его бродяжничества и бедности. Она любила, когда у них не было ничего; только мечты и солнце в ладонях.
И он её любил.
Она любила его, когда они сбежали. Когда её отец спустил собак на их след. Когда бежать уже не было сил, и она думала, что Богу отдаст душу, если сделает ещё хоть шаг. А он тянул её за собой — сквозь корни, камни, поднимая себя и её. Когда он убивал самого себя, но продолжал бежать и помогать бежать ей. И когда они блуждали по лесу измождённые и голодные. Когда они, добравшись до сельских дорог, обворовывали телеги. Когда плутали от города к городу. Когда срывали листовки о розыске со столбов и заборов. Когда она плакала по ночам, а он кричал на неё до хрипоты в голосе, а после падал перед ней на колени и вымаливал прощения.
Потому что он её любил.
Она любила его каждый день, что бы ни произошло. И в снег, и в дождь. И в горе, и в радости. И в глухой деревне, в холодной ночи, лёжа в промозглой хибаре на мокром сене; и в постоялом дворе, отмокая в душистых ваннах. Она любила его и кузнецом, и портным, и плотником. И даже моряком.
Она любила даже тогда, когда, казалось бы, не было сил любить.
Она любила и ждала — смиренно и покорно. Доверчиво, как дети верят родителям. И он всегда возвращался. Сколько бы его не было — неделю, месяц, год. Он возвращался.
Ведь он её любил.
Она любила и не сомневалась. И когда он с сияющими глазами, полными духа авантюризма, рассказывал ей о бескрайнем море, о скрипе деревянных палуб, о терпкости рома и лихачестве пиратов — нисколько не сомневалась.
Ведь она знала, что он её любил.
Ей было не страшно менять женские юбки на грубые брюки и высокие сапоги. Не страшно заплетать волосы в тугую косу и учиться рулить шхуной. Не страшно драить палубы и крепить паруса к такелажу.
Не страшно оставлять всё за плечами, на далёкой суше, когда они стояли на корме в закате и держали в ладонях солнце.
Они любили друг друга.
Она и мечтать о большем не смела: они на свободе, бороздят морские просторы с приятелями, их никто не держит. Он счастлив, ведь нашёл своё призвание — а ей большего и не надо, лишь бы видеть его улыбку.
Она его любила.
Любила и поддерживала. Когда всё оборачивалось прахом, когда шхуна шла на дно, когда солнце пряталось за тучи — она подставляла плечо. Когда они снова вышли на сушу, он был хмур и озлоблен на всех, кроме неё.
Он ненавидел весь мир, но её он любил.
А она вновь не испугалась пойти за ним. Не испугалась нового корабля, вооружённого до последней щепки; не испугалась грязной похабной команды отпетых ублюдков. Не испугалась, когда они захватывали суда, грабили трюмы, брали людей в плен. Когда она самолично стреляла из мушкетов под холодный лязг металла. Не испугалась, когда его ямочки на щеках заросли спутанной жёсткой бородой. И даже тогда, когда вместе с пиратской треуголкой он примерил звание капитана пиратского судна — не испугалась. Ведь она любила его.
Каждую секунду их жизни. Даже когда он протыкал шпагой людей, когда сбрасывал за борт матросов — своих и чужих. Она любила его.
И ненавидела себя.
Одному лишь Богу известно, как она проклинала себя, когда он хрипло смеялся и сплёвывал под ноги, в лужу крови под грязным сапогом. Когда привязывал голых женщин к матчам на потеху своим мерзким шавкам, уродам внешним и внутренним, и когда она жмурилась, лишь бы перестать слышать плачи и болезненные стоны. Когда в их уютной каюте он касался её сухих рук своими грязными огрубевшими руками так нежно, будто бы, если бы она отважилась открыть глаза, перед ней снова стоял бы он — с ямочками на щеках, держащий солнце в ладони. Так искренне, что на секунду, на короткий миг можно было представить, что те звуки за дверью — не гнилой смех гнилых людей, не дрожащие, измученные, предсмертные чьи-то выдохи, а шум прибоя, того самого, в их родной деревне, и всё, что у них есть — это мечты.
Но она не открывала глаза.
Она не открывала, любила его и ненавидела себя. Он ненавидел всех, но любил её.
Они бороздили моря и океаны. Их корабль был огромен, а слава черна, как гнилая душа капитана. Они были богаче королевы, хладнокровней змей и ужаснее самого дьявола.
Она ненавидела, что любила его.
Она заставляла себя смотреть на то, как горели корабли. Как в воде, среди обломков, мешков, кусков парусины покачивались на волнах обугленные тела. Она заставляла себя слушать, как стонут и плачут дети, которых насилуют, избивают и продают в рабство, где их будут снова насиловать и бить. Она не отводила взгляда от него, когда он сидел в своём кресле, закинув ноги на подушку, и с довольной улыбкой смотрел, как мужчину били, пока его возлюбленной отрезали пальцы, а после пускали по кругу, выворачивая суставы.
На глазах у детей. На глазах у неё.
Она молила о смерти, желая избавления. Но она слишком сильно любила его, чтобы оставить одного.
И тогда спасение пришло к ней.
Она знала, что он будет вечно гореть в Аду, и знала, что она будет с ним в одном котле. Она знала, что её душа так же черна, как и его — просто потому, что она всё ещё его любила.
Она любила его. Всегда любила, каждый момент своей жизни любила.
И всю свою любовь она вложила в их последний поцелуй, напоив ядом со своих губ.
И жалела она лишь о том, что слишком мало осталось от их душ, чтобы исстрадать весь грех ее любви.
Наталья Кирюхина
