Набрасываюсь, словно голодный на хлеб, на статью Льва Разгона в «Медицинской газете», тем более, что называется она «Милосердие под конвоем»,— о медицине в сталинских лагерях. Всё гложут, терзают меня сомнения: в какой мере праведны цели конференции врачей в Норильске? Милосердны ли они к несчастным, ценой собственного здоровья, а то и жижи, отвергающим рабский труд в неволе? Понимаю, что докладчик имел в виду, в основном, не политический контингент лагеря, но тема-то, тема: симуляция, аггравация и членовредительство! — а бытовики и уголовники разве не люди, разве сладок им подневольный унизительный труд? Как понимать докладчика, который хоть и не скрывает своего сочувственного отношения к этим людям, а все же вырабатывает с коллегами способы их разоблачения? Ладно, их всех волнует медицинский аспект проблемы, и мы знаем: врачи — всегда врачи, они дали «клятву Гиппократа», для них и друзья, и враги — равно «больные»... и все же, и все же.
Читаю в статье Разгона: «На архипелаге ГУЛАГ медики, собственно, были единственными, кто оставался милосердным. От них часто зависела жизнь заключенных. Я говорю об этом с чувством благодарности, любви к лагерным врачам, выполняя неоплатный долг перед ними — не только свой собственный, но и тысяч других, находившихся в таком же положении, как и я».
Что сказал бы Лев Эммануилович, прочитай он доклад, сделанный в Норильске на врачебной конференции? Впрочем, мне и гадать не надо: я знаю мнение Разгона, потому что был у него прежде, чем взяться за книгу,— я не мог не посоветоваться с автором «Непридуманного». Замечу попутно, что мы, молодые коллеги Льва Разгона по писательскому ремеслу, не стесняясь, называли его в глаза «Лёвушкой», и он снисходительно разрешал нам такую вольность. Потому что знал: это обращение ничуть не унижает нашего восьмидесятилетнего Патриарха, а наоборот, подчеркивает нашу к нему нежность, любовь и доверие. Кроме того, есть, знаете ли имена, которые рождаются не в зависимости от возраста, способного отдалять, а в зависимости от чувства, способного сблизить. Вот так и родилось «Лёвушка» — имя, подчеркивающее наше общее и самое доброе расположение к прекрасному человеку и талантливому писателю, отдавшему лучшие годы своей жизни проклятому ГУЛАГу.
Итак, я позвонил Льву Эммануиловичу, приехал к нему, сказал о задуманной книге, вкратце переложил содержание доклада и приготовился к долгому разговору. Но разговора не получилось. Узнав только тему доклада («Симуляция, аггравация и членовредительство»), мой собеседник мягко, как это ему обычно свойственно, произнес: «Валечка, книгу, конечно, пишите, это — святое дело, а доклад не цитируйте, не надо». И — все. Без объяснений, без доводов, просто: не надо. И вот теперь, увидев «Медицинскую газету» со статьей Разгона, я вник в ее смысл и, конечно, понял, почему столь категоричен был Патриарх.
До 1939 года,— считает Разгон,— архипелаг ГУЛАГ был лагерем уничтожения людей, это было его главной задачей. Смерти носили массовый характер — от непосильного труда, от голода и дистрофии, от мороза и пули охранника. Это была пора, когда врачей (как лагерной специальности) еще практически не было, они сами ходили на общие работы, а медицинские функции исполняли вольнонаемные, которые из всех терминов лучше всего усваивали «летальный исход». Об одном таком вольнонаемном фельдшере с погонами младшего лейтенанта госбезопасности, обслуживающем 1-ый лагпункт Устьвымлага, вспоминает Лев Эммануилович: «Весной 1939 года из 517 человек, бывших в моем московском этапе, в живых осталось 22. А ведь были еще этапы смоленские, тамбовские...»
Врачи, добровольно исполнявшие свои обязанности, подвергались в ту пору огромному риску. Промыть рану, перевязать, остановить кровь, дать медицинский совет? — и тут же следовали карательные санкции лагерного начальства: кому, гад, помогаешь, врагу народа? Сам враг, потому и помогаешь! Истекает кровью? подыхает? — туда ему и дорога! Лишь героическими усилиями, имея в своем распоряжении кусок бинта или ваты, да зеленку с йодом, врачи с величайшей осторожностью исполняли свои обязанности, вытекающие из клятвы, данной когда-то в институте.
После 1939 года положение несколько изменилось: начальство поняло, что лагеря могут быть источником дешевой, по существу бесплатной рабочей силы. Тут и возникло понятие «человеко-день», тут и врачи, наконец, официально стали врачами, у них даже возникла возможность делить труд на категории (тяжелый, средний и слабый), право комиссовать заключенных, давать освобождения на какой-то срок от работы, класть в появившиеся в лагерях больницы, оказывать помощь в плохо оборудованных, но все же существующих амбулаториях, даже оперировать. А что такое «средний» и «слабый» труд, если не приговор после приговора: жить человеку или умирать? Что такое «освободить на какой-то срок заключенного от труда»? Это означает, как пишет Разгон, дать возможность человеку «прийти в себя, полежать в стационаре (обычный, кстати, барак, где сняты верхние нары), получить больничный паек, немного отличающийся от общего, но все же если и баланда, то с кусочком рыбы, не просто каша-размазня из сечки, а с растительным маслом, и, главное, отдых, который вместе с крохотной добавкой калорий в больничном пайке порой спасали человека от гибели...»
Где-то здесь, мне кажется, и лежит разгадка того, почему Лев Эммануилович не советовал мне писать об уникальной врачебной конференции в Норильске зимой 1940 года. По-видимому, он исходил из того, что тысячи заключенных, любыми способами избегая работы, поступали все же куда естественней, нежели герои романа Ажаева «Далеко от Москвы» или колоритный Костя-Капитан, так прекрасно сыгранный Астанговым в фильме «Заключенные», которые стремились к перевыполнению планов и стахановскому труду. Господи, но ведь и я так думаю — потому и терзаюсь сомнениями: апологетика рабского труда и, с моей точки зрения, знаменует собой полное примирение человека с насилием и произволом властей.
Помню, когда я впервые читал «Один день Ивана Денисовича», опубликованный еще в «Новом мире», одновременно с потрясением от прочитанного, явилась мне и такая мысль: правда ли то, что Иван Денисович ищет и находит отдохновение в самозабвенном труде, если труд этот подневольный? Не может, думал я, нормальный человек, если он намерен сохранить себя как личность, в рабском труде видеть спасение. Только одно всепоглощающее желание способно сохранить в человеке человеческое: не работать — всеми правдами и неправдами. Не зря же давным-давно установлено экономистами и социологами, что подневольный труд самый непроизводительный, самый отупляющий и оскорбляющий человеческое достоинство. Коли так, возникает естественный вопрос: праведные ли цели ставила перед собой медицинская конференция в Норильлаге зимой 1940 года, вооружая врачей способами разоблачения симулянтов и членовредителей?
Ответ казался мне безусловным, и я смирял свое недоумение только тем, что врачей-заключенных заставило лагерное начальство, озабоченное тем, чтобы сохранять для выполнения плана рабочую силу. Так ведь нет! Конференция, как сказал мне о ней единственный оставшийся в живых доктор 3. И. Розенблюм, состоялась по инициативе самих врачей, а более всего — докладчика. Возможно, подумал я, врачами руководило гуманное начало, сохраненный ими «дух Гиппократа», желание сохранить жизнь и здоровье людей, уберечь их от мучений?
И еще одно. Меня, воспитанного в атмосфере ГУЛАГа и обладающего способностью подозревать самого себя, и всех окружающих, в том числе и участников медицинской конференции: неужели врачей-заключенных волновала симуляция только потому, что терялись трудодни, утрачивалась рабочая сила, если не сказать грубее — скотина?! Но тут я останавливаю себя, чтобы еще раз задуматься: а под каким другим «соусом» могли собраться в Норильске врачи, сами лишенные свободы, чтобы в присутствии начальства обсудить фактическое положение дел в лагере с болезнями людей, с возможностями их спасения, с состоянием лагерной медицины? Прямо так: в лоб? Да кто бы им позволил? Вспоминаю Б. М. Фатермана, главного конструктора ЗИСа, получившего двадцать пять лет и пометку в приговоре: «Использовать только на тяжелых работах, медицинской помощи не оказывать».
Возможно, цели конференции и вам будут «жать ногу», читатель, тема ее и у вас вызовет сомнения и еще великое множество вопросов. Но ведь можно исходить и из того, что симуляция и членовредительство — категории не только нравственные, но и медицинские: люди калечат себя, а то и просто губят! Как поступать врачам, если они никогда, ни при каких условиях, даже лагерных, не могут бастовать, не имеют права отказаться от работы, не могут восстать против собственного рабского труда? И так во все времена, во всех странах мира, при любых революциях: кто угодно мог, оставив работу и взяв в руки оружие, выйти на баррикады, кроме стоматологов, акушеров, хирургов и, может быть, еще телефонистов с хлебопеками; впрочем, врачи, конечно, и оружие брали, и на улицы выходили, но скальпели никогда не оставляли при этом в чехлах. Коли так, могли ли врачи-лагерники не исполнить свою святую миссию врачевателей? А уж если исполняли, то, спрашивается, как иначе, нежели используя отношение начальства к труду заключенных, как к делу «доблести», «чести» и «геройства»,— то есть прикрыв свою заботу о жизни и здоровье людей заботой о «рабсиле», о «плане», о «человеко-днях»?
Я абсолютно уверен в том, что врачи Норильлага прекрасно понимали истинную суть членовредительств и симуляций, лечили и спасали людей, не только выполняя профессиональный долг, но и сострадая им, сочувствуя, проявляя солидарность с ними. Есть еще одна сторона вопроса, о которой я сейчас думаю: конференция вскрыла (стало быть, сохранила для потомства!) ужасающее положение медицины в сталинских концлагерях, не говоря уже о бесчеловечном обращении с людьми, как со скотом, хотя скот все же берегут, а тут и этого не было; и в этом смысле полученные нами материалы конференции воистину уникальны, воссоздав реальную ситуацию в лагерях не только и не столько медицинскую, но и человеческую.
Дорогой Левушка, скажите по совести: есть хоть какой-то резон в моих словах? Может, ваш добрый совет был дан мне нарочно для того, чтобы я задумался над нравственным аспектом медицинской ситуации более основательно, предвосхитил читательские сомнения и возражения, заранее ответил на них? О, вы мудрый человек. Лев Эммануилович, примите мой низкий поклон!
Не могу не вспомнить в связи с вышесказанным врача-онколога Серафима Васильевича Знаменского, попавшего в Норильск по приговору «тройки» летом 1943 года, когда папы в лагере уже не было. О делах Знаменского я прочитал, кстати, в той же «Медицинской газете» в январе минувшего года. Так вот, именно Серафим Васильевич создал в Норильлаге ставшие вскоре известными во всех лагерях страны оздоровительные команды и оздоровительные пункты, он же «прописывал», словно лекарства, ослабленным заключенным то по дополнительной ложке рыбьего жира (неизвестно, откуда им добываемого), то по лишней тарелке каши, что называлось Знаменским «дополнительным питанием», to ухитрялся переводить ослабленных заключенных на облегченный режим, что, конечно, не нравилось начальству, ожесточало его против Серафима Васильевича, но все же заставляло смиряться. Врачевал Знаменский с равным усердием и жертв, и палачей, но подобное отношение к больным людям диктовалось не стремлением подняться «над схваткой», не стертостью критериев между добром и злом, а единственным мотивом: солидарностью со страдающим человеком, кем бы он и каким бы он ни был.
Из газеты я узнал и о таком любопытном факте: однажды, уже после войны и незадолго до освобождения Знаменского (срок его кончился в 1951 году, а через два года после этого его реабилитировали), начальник Норильского комбината С. А. Зверев издал приказ: «Наградить з/к Знаменского костюмом вольного пошива». Не всем дано понять (и слава Богу!), что это особая награда — свидетельство серьезного доверия: штаны, стало быть, прикроют щиколотки, и штанины не будут разных цветов, черного и коричневого, и пиджак вместо бушлата, на котором белой краской нарисован «личный номерной знак». И эта награда только за то, что человек исполнял свой профессиональный и человеческий долг. Как тут не вспомнить слова мудрого Монтеня: «Тому, кто не познал науки добра, любая другая наука принесет только вред»...
