Славно было древним грекам философствовать: солнце, покой, бочка... Нашему мыслителю XX- век скучать не дает, Григория Соломоновича ПОМЕРАНЦА, историка и философа, скажем, не обминула ни война, ни архипелаг ГУЛАГ, ни диссидентское движение. Да и ныне, глядите-ка, с Россией не соскучишься...
— Люди озлобились, развелось ворьё, газеты пишут: «нравственный кризис общества»... Что с нами, Григорий Соломонович?
— Рост преступности сопутствует всякой ломке общественных стереотипов; хороши ли они; плохи ли; коммунистические ли, христианские... Это — социологическая закономерность.
Если же отыскивать истоки нынешнего кризиса нравственности, до люди, захватившие власть в 1917 году, были великими практиками в «сиюминутной» политике и совершенными фантазерами в понимании своей цели. Ленин, например, предрекал, что сортиры при социализме будут из золота, а Троцкий — что средний человек достигнет уровня Гете или Аристотеля. И поскольку цель была такой замечательной (земные люди станут полубогами), то ни с какими моральными ограничениями решено было не считаться. Нравственно то, что полезно для революции. А в практике осуществления утопии шаг за шагом победила та система мер, что пускалась в ход ради великой цели, — логика ничем ограниченного насилия, и в самой этой практике был первый заряд, который вел к нравственному распаду, к деградации — слишком много, было себе позволено и слишком много люди позволили творить с ними; слишком подешевела человеческая жизнь.
— А «старые большевики» были, по- вашему, нравственны?
— Да, принцип «нравственно то, что полезно для революции» — это своеобразная, уродливая, но, нравственность. Я сталкивался в тюрьме с людьми этого поколения — они были выше мещан и филистеров, принципиальнее. Ведь было не только по Багрицкому: «Если прикажут солгать — солги, если прикажут убить — убей», были и случаи высокой жертвенности, готовность умереть самому. Случаи уродливой нравственности были и в прошлом, в истории религиозного фанатизма: католический святой Доминик или наш преподобный Иосиф Волоцкий — люди того же склада ума, призывали жечь еретиков живьем. Они исходили из средневековых представлений о борьбе за Добро. Чему они служили? Трудно сказать, но, во всяком случае, Христос в «Легенде о великом инквизиторе» целует инквизитора. Так это увидел Достоевский.
— Но какое отношение имеют к христианству эти святые и церкви, их почитающие?
— Это другой вопрос. Я их также за святых не считаю, но людьми убежденными, по-своему честными — не могу не признать. Да, они поступали не как христиане, не как люди Нового Завета, но и безнравственными назвать их — язык не повернется.
Словом, любой сгусток идей может быть воспринят с полной открытостью и искренностью. И от ложной нравственности перейти к нравственности более глубокой и истинной легче, нежели от философии «не мочись против ветра». И сегодня мы не можем выйти из тупика, в значительной степени из-за всеобщей опустошенности и пассивности. Идеям сегодняшних демократов противостоит не столько дряхлая революционная идея, а — пассивность, отсутствие какой бы то ни было Веры, какой бы то ни было нравственности вообще. Потеряли старых богов — новых не приобрели.
— А все же: кто такие большевики? Так ли уж чужды им людские пороки: властолюбие, тщеславие, эгоцентризм («Мы.— авангард человечества!»)?
— То, что человек от души верит в какие-то принципы и даже готов за них жизнь положить, вовсе не значит, что он не себялюбив и не тщеславен. Ленин, вне сомнения, любил власть, всю жизнь к ней стремился, умел ее захватить и удержать. Но на уровне подсознания. А на уровне сознания он искренне верил в свою цель: через насилие покончить с миром насилия, среди его соратников были и фанатики — энтузиасты, и властолюбцы-деспоты. Вернее, те, в которых преобладало первое — или второе. Всех аршином общим не измеришь. На мой глаз: Бухарин и Лев Борисович Каменев — власть не особенно любили; они втянулись в движение, но в случае чего — легко выпускали вожжи из рук. И напротив: Ленин, Троцкий, Сталин...
— Зиновьев?
— Отвратительный тип! — сочетание трусости и жестокости... Но! Но вот я лично знал Ольгу Григорьевну Шатуновскую, старую большевичку и прекрасного человека. Такие люди, жаждущие покончить со Злом — сочли, что лишь Владимир Ленин в силах положить начало Мировому Добру.
Вспомним, Раскольникова — чуткого, отзывчивого, деликатного — и убийцу. Придумал теорию, подчинился ей — убил старушку и, нечаянно, безобидную Лизавету. (Так всегда — собираются угробить вредную старушонку, а под руку подворачиваются лизаветы). Раскольникову противостоит Смердяков, которому убить, что плюнуть. И выходит внешне одни и те же поступки — вершат разные люди.
Владимира Ленина не отнести ни к тому, ни к другому полюсу. В нем не выло ни грамма сталинского садизма, он творил то, что считал Благом (и для этого блага приказывал расстреливать). И, конечно, это проложило дорогу усатому. Ленинское "мы пойдем другим путем«— значило отказ от романтики революции, это верно подметила Виктория Чаликова.
В чем была магия Ленина? Народные толпы прекрасно видели непрактичность, болтливость большевистских ораторов, а в Ленине ощущали практика, способного выстроить новую систему власти. (Чего отчаянно недостает современным демократам).
Итак, Ленин — не чистый рыцарь и не мерзавец. Кто он? Я бы сказал: «бизнесмен революции», холодный, расчетливый, рачительный и прижимистый «капиталист социализма», относившийся ко всероссийской кровавой мясорубке, как к производству. Ему телеграфируют из Нижнего Новгорода: процветает разврат. Ленин даже не выругался, что было б, если не простительно, то понятно. Нет, он просто и делово передвинул людские жизни, как пешку в шахматах: «Расстрелять
Знака равенства между кремлевскими фантазерами и разбойниками я бы не ставил. А то, что была «двойная мысль», как говорил Достоевский, — стремление самоутвердиться, войти в Историю, так ведь любой человеческий поступок сплошь и рядом объясняется не одним мотивом, а несколькими. Проверьте это на себе.
К тому же как историк я не могу судить этих людей — они не знали нашего кошмарного опыта, опыта XX столетия. (В темные времена глаза начинают лучше видеть). И то, что у нас раскрутилось, закручивалось далеко и давно. Я после лагеря (где было время подумать) перечитывал «Красное и черное» Стендаля, и резанула меня фраза Жюльена Сореля, увлекательного, романтического персонажа: «Я расстрелял бы троих, чтобы спасти четверых». Сорель не понимает, что говорит, он еще не понимает, что «насилие родит только насилие», и если позволительно убить трех ради четырех, то почему бы и не семерых скопом? Я первый раз читал году в
— Но был уже опыт Великой Французской?..
— Ой, как его неверно понимали! Ну была революция со своими крайностями«, а в итоге — приличная Третья республика. Цель оправдала средства. Наконец, ведь все оправдывали войну! А если оправдана национальная война, то почему не гражданская?
Гром не грянет — мужик не перекрестится, лишь в XX веке выяснилось, что производительные силы суть силы разрушительные. Если они не в нужных руках, то могут ВСЕ уничтожить, и потому поворотной точкой в истории человечества стало открытие атомной энергии.
Тысячелетиями война была обычной, законной формой решения споров. Ее признавали даже такие люди, как Достоевский и Владимир Соловьев. Им простительно, но нам, в конце двадцатого века, после Освенцима, Колымы и Хиросимы, после того, как Насилие раскрыло все свои чудовищные возможности, нам оправдывать войну — преступно, самоубийственно. Без изменения нравственного кодекса, без осознания войны как катастрофы, без крутого поворота к ненасильственному решению распрей — человечество просто-напросто погибнет, в полном составе. Таким образом, стиль полемики спора становится важнее предмета Спора. Лучше потерять предмет спора, чем свое человеческое лицо. Я шел к этой мысли чуть ли не полвека, засомневавшись еще в
— Вы — любомудр, вы мыслите эрами и СССРами, а как простому, обычному человеку, в его повседневности, развести Добро и Зло, отличить, например, Алксниса от Станкевича, если оба вроде бы искренни, и оба стремятся к тому, что полагают Благом? Не есть ли эта жирная черта, этот рубеж?
Безусловно, отношение к насилию решающий вопрос, и применение силы, по большей части, надо осуждать. Но не всегда — как освободить Кувейт, как задержать бандита, как остановить войну меж армянами и азербайджанцами, грузинами и осетинами? Худой мир лучше доброй ссоры. Для меня барьер, «черта» — ненависть. Насилие в некоторых случаях неизбежно, ненависть же недопустима даже по отношению к бандиту, даже к Саддаму Хусейну. Вы обязаны преодолевать, подавлять в себе обиду и ненависть — это искушение дьявольское. Насилие вырастает из ненависти, а ненависть — из памяти на обиды.
Что до политического «внешнего» знака, то, скажем, на прибалтийскую январскую трагедию, где с одной стороны была грубая сила, а с другой — безоружные и призыв к мирному решению конфликта, — реакция в России здоровая! Особенно в сравнении с откликом в Венгрии
— И, может, слава Богу, «нравственный кризис» — преувеличение?
— Нет, кризис есть. Одно дело: ужаснуться крайним формам Зла, ведущих прямо к гибели, осознать действия ОМОНа как национальный позор, лишь первый шаг из порочного социального круга. Но для того, чтобы выкарабкаться совсем, надо, простите за банальность, каждому честно трудиться на своем рабочем месте, а это пока не очевидно обществу. Я помню по фронту: чтобы оборона была стойкой, нужна готовность каждого солдата оставаться в окопе, хотя бы и справа, и слева бежали. Для твердого поворота к Добру нужна положительная готовность (хотя бы оставаясь одному) делать свое дело как следует, по правде. Иначе везде и всегда победит развал.
«Московский комсомолец», февраль 1991 года
Юрий Зайнашев
