Двадцатичетырёхлетняя Вика Токарева стала знаменитой с первым опубликованным её рассказом «День без вранья». Было то в 1964 году. За минувшую четверть века ею написано полдюжины книг, повестей и рассказов, четырнадцать киносценариев, обретена широкая популярность.
— А как вам работается нынче, в эти шаткие, смутные времена?
— Перестройка коснулась каждого человека, и творческая интеллигенция благодарна Горбачёву за гласность, за возможность путешествовать, ездить по миру. За двадцать лет застоя я была всего пяти соцстранах. А за последние четыре года объездила всю Европу по нескольку раз: Франция, Италия, Голландия, Швейцария, Британия — везде, где выходили мои книги.
А на вопрос, как работается, отвечу — как всегда. Политическая обстановка не влияет на меня. Писатель не может настраиваться или перестраиваться (если он не халтурщик, конечно). Я — литературный алкоголик, работаю по двадцать месяцев, потом по два-три месяца не работаю. Просто живу. Проходит период накопления. Я люблю оба состояния: отражать жизнь и просто жить. В самой жизни тоже очень много творчества.
— На ваш взгляд, действительно ли Россия — последняя читающая страна? И разучимся ли мы любить серьёзную литературу, когда наступит сытость?
— Я так не думаю. Тот, кто читает — всегда будет читать. Это духовный хлеб. А тот, кто не читал, — соответственно. И сытость тут не при чём. Что касается до моих книг — они неэлитарны, демократичны. Я не боюсь наступления сытости.
— Бывая за рубежом, вы, вероятно, встречаетесь с эмигрантами, коллегами по перу, по кино. Отчего они, по-вашему, не возвращаются? Только ли из-за материального неблагополучия?
— Владимир Войнович на этот вопрос ответил так: надоело «спасибо» говорить. На Западе заплатил деньги и получил всё, что хочешь: дом, машину, колбасу. И не надо никому кланяться. А здесь приходится на уши становиться. Те, кто отвык унижаться, не хотят повторить это в своей жизни. Мы же притерпелись к унижению (на всех уровнях), как к дурному запаху, и уже не замечаем его.
— А у вас не возникает желания эмигрировать?
— Есть люди, которые могут жить в любой точке планеты, они считают, что состав почвы везде одинаков. Я могу жить только в русском языке, в русском характере. А без колбасы я проживу, тем более, что она вредна. И сахар тоже вреден. И табак.
Однажды я позвонила Войновичу (из Цюриха): «Рад, что живёшь в капитализме?». Он ответил: «Лучше так, как ты, — попутешествовала и обратно на свою улицу Довженко». И это верно.
— Какого вы мнения о том, что вашу фамилию нередко пишут через запятую с Людмилой Петрушевской?
— Я очень люблю Петрушевскую. Мы пишем примерно об одном — о жизни. Но она воспринимает жизнь через боль, а я — через надежду. Коротич однажды ей сказал: вас бы с Токаревой смешать в одной кастрюле и разлить по банкам. Получилось бы то, что надо. За точность цитаты не ручаюсь, а смысл в том, что если её «чернуху» разбавить моей романтикой, получится нужная пропорция.
Я люблю Петрушевскую, Толстую, Астафьева, Искандера — многих и многих русских писателей, однако настоящую близость, почти идентичность чувствую я с Сергеем Довлатовым. (Я хотела написать ему письмо, разыскать, а он взял... и умер.). Довлатов пропускал действительность через тот же фильтр, что и я. Но у него это получалось лучше.
— У вас есть девиз, изречение, коим вы руководствуетесь в жизни?
— Не то чтобы девиз. Но я стараюсь полюбить свои неприятности. Если они пришли и от них никуда не деться — надо их любить.
— Вы пишите, опираясь на свой жизненный опыт?
— Опыт плюс воображение, плюс обработка замысла. Рассказ отличается от реальности столь же, как живопись от фотографии. Похоже, но не одно и то же. Мне кажется, у творческих людей в мозгу есть антенна, что ловит волны особой частоты. И вот я включаю антенну — ловлю и записываю.
— Ныне множество интеллектуалов «ушло» в государственную деятельность: писатели — были в президентском совете, Гавел — первый человек в Чехо-Словакии и даже американский посол в Москве Матлок — поэт и переводчик. Что вы об этом скажете?
— В одной из давешних телевизионных передач мне показались забавными Татьяна Толстая и критик Андрей Мальгин. Они «сковыривали» Союз писателей, пытались объяснить, что он не нужен.
Толстая — замечательная писательница. Мальгин — блестящий критик, но в этой передаче оба походили на группу захвата — «я и моя Мурка раз пошли на дело». Декоративная Толстая, мрачный красивый Мальгин в кожанке врывались в высокие кабинеты и совали под нос микрофон, как кольт.
Если интеллигенция участвует в политике, то пусть привносит в неё именно интеллигентность. Я против агрессии в утверждении добра. «Добро должно быть с кулаками» — не по мне. Добро с кулаками — это нечто очень большевистское. «Группа захвата» сваливает большевиков большевистскими методами.
— Как вам кажется, вы управляете обстоятельствами или они вами?
— По правде сказать, я ничем не управляю. Когда у меня случается непорядок в жизни и в душе — я ухожу в литературный запой и прячусь от бесцеремонности и грубости жизни. А когда я заканчиваю работу, то выхожу из неё не опустошённой, а наполненной.
— Ваше представление о счастье и несчастье?
— Несчастье — это война, смерть близких и неизлечимый недуг, о котором знаешь. Все остальное — счастье. Шаман из племени удэге сказал: «Счастье — это сама жизнь, и не надо искать иного».
«Вечерняя Москва», декабрь 1990 года
Юрий Зайнашев
