В середине 80-х братья Джим и Уильям Рейды по наитию и незнанию умудрились создать музыку, влияние которой оказалось сильнее, чем можно было изначально предположить. Их группа The Jesus and Mary Chain топила поп-мотивы в атомном гитарном шуме, проложив путь стилю шугейзинг и множеству команд, заигравших то, что впоследствии стали называть нойз-поп и нойз-рок. Дебютный диск JAMC «Psychocandy» 1985-го позже попал во все списки лучших рок-альбомов, а первые концерты группы — длиной по 20 минут и с разгромом клубов — стали легендами в истории британской музыки. Не лезшие в карман ни за словом, ни за кулаком братья разругались в 1998-м, в 2007-м помирились и уже в роли отцов-основателей и всемирного музыкального достояния снова стали давать концерты. В прошлом году группа выпустила первый за 19 лет альбом «Damage and Joy», с программой которого впервые добирается до России.
— Прошлогодний альбом The Jesus and Mary Chain называется «Damage and Joy» — «Вред и радость». Что будет радостью, а что вредом от участия в такой группе?
— (Усмехается.) Ну, вред… Его было столько, что все и не перечислишь. А радость — что мы еще умудряемся это дело тянуть после пережитого раньше. На самом деле название «Damage and Joy» — это прямой английский перевод немецкого слова Schadenfreude, злорадство. Хотя речь не о злорадстве как таковом; нам понравилась возникающая двусмысленность и то, как в нее попадало наше состояние.
— Вы ставили перед собой какую-то конкретную цель, выпуская новый альбом, кроме того что хотя бы через десять лет после реюниона надо было закрепить позиции?
— Скажем так, когда мы создали с Уильямом (Уильям Рейд, брат, гитарист и второе главное лицо в JAMC.— “Ъ”) группу в 1984-м, целей не было никаких, просто хотели поиграть что-то свое — и наша музыка вдруг пришлась ко времени. Но постепенно возникло реальное ощущение бесцельности — альбом за альбомом, концерт за концертом, что-то потерялось. Когда мы снова сошлись, планы выпустить еще один альбом так и висели год за годом. И всегда находились причины, чтобы его не записывать. Может быть, дело было во мне: я очень нервно относился к мысли о новой музыке Mary Chain. Мы могли ее записать в любой момент, но я вздрагивал от одной мысли, что мы с Уильямом вместе окажемся в студии. Я слишком хорошо помню, как наш предыдущий альбом «Munki» развалил группу в 90-х. Было настолько тяжело, что я зарекся снова оказываться в подобной ситуации: сразу всплывало слишком много плохих воспоминаний.
Вас держат за нормальную группу — а в студии швыряние барахлом друг в друга. Я понимал, что мы помирились, но все слишком хорошо помнил и так и нервничал. Что из нас опять полезет?
Вдруг группа снова развалится? Когда мы все-таки добрались до студии… все получилось наоборот. Мы спокойно принялись делать новые вещи. Этот опыт стал для меня целительным, я понял, что с нами не все так плохо.
— В то же время вы понемногу пытались делать свою музыку сольно и с проектом Freeheat, а некоторые песни оказались и на новом альбоме JAMC. Собственную деятельность вы по таким же причинам не стали развивать?
— Причин много. Одна из главных: зрители хотят видеть нас с Уильямом вместе под «зонтиком» JAMC. Еще одной большой проблемой стало то, что именно во время записи своего материала я стал перебирать с алкоголем. (Мрачно вздыхает.) Невозможно нормально функционировать, когда ты постоянно пьян. Кроме самого себя я никого не могу винить в том, что завалил сольную карьеру. Глупо, конечно. Мы пьянствовали и в Mary Chain, но здесь хотя бы действовал фактор группы — она была больше нас самих и наших недостатков. Группа двигалась как бы сама собой и тянула нас вслед, что бы ни происходило. Но любой сольный проект связан уже только с тобой, ты все должен делать сам, прикидывать гастроли, все что угодно. И здесь ты уже не имеешь права влипать в ошибки.
— И что бы ты ни делал — над тобой всегда образ JAMC.
— Да! Совершенно верно! Тебя сравнивают каждую секунду. У тебя при каждом возможном случае спрашивают, как там группа, что происходит? Это и проклятие, и благо. Я знаю, что Mary Chain позволила нам объехать весь мир и показать нашу музыку. Но тут же в глубине души ты понимаешь, что без группы — что бы ни происходило — твоя ценность как отдельного персонажа незначительна.
— «Damage and Joy» продюсировал один из лучших английских саунд-продюсеров — Мартин Гловер, он же Youth. Вы ему давали какие-нибудь инструкции? В вашем случае надо было и марку поддержать, и не отпугнуть новых слушателей…
— Единственное, что мы ему сказали, что альбом должен звучать как Mary Chain. Не хотелось возвращаться после такой паузы и выглядеть как совсем непохожая группа. Все-таки устраивать столкновение между «старым» и «новым» в планы никак не входило. Мы выпустили много альбомов, и было желание, чтобы и через 18 лет оставалось ощущение, что идет поступательное развитие, один диск нормально следует за другим в том, что касается музыки. Так или иначе, нам нужен был альбом, который бы логично продолжал прежнюю цепочку.
Честно говоря, мы наняли Youth только из-за нашей общей неуверенности в том, что сможем сработаться снова. Ведь раньше мы вполне успешно сами продюсировали альбомы. Теперь же испугались самих себя. И мы понимали, что берем не просто продюсера ради звука, но человека, который смог бы поддерживать мир в студии. Была общая мысль: если вдруг мы опять примемся орать друг на друга, пусть будет хоть кто-то, кто нас успокоит, лишь бы дело было сделано.
— За 19 лет возникло много групп, отправившихся по вашим стопам. Не возникало риска устроить «повторение повторения»?
— Да нет, наверное. Мы же не слушали всех подряд. Первым правилом Mary Chain всегда было такое: «Музыка, которую играет твоя любимая группа, далеко не обязательно самая лучшая, пусть ее и хвалят. Можно сделать интереснее».
Мы всегда применяли это правило к себе, будь то наш первый альбом «Psychocandy» или «Munki» — не прислушивались к тому, что играло кругом.
— Если мы вспомнили «Psychocandy», можете рассказать, как вы умудрились наваять тот шум?
— Когда мы записывали «Psychocandy», у нас не было ни малейших представлений о том, что происходит в студии. Мы перед этим кое-как выпустили пару синглов, но все время были проблемы со звукоинженерами: «Так можно делать, а вот это не трогай». А нам же хотелось записать все как можно более радикально. Но однажды мы познакомились с парнем по имени Джон Лоудер из Southern Studio, и он разрешил нам делать все, что пожелается. Джон был великолепен: показал нам студийную консоль — эта кнопка работает так, а этот слайдер вот так — и ушел. Мы нажимали эти кнопки и развлекались как дети: «Слушай, как получилось! Круто!» Но при этом мы совершенно не врубались, что и как делаем. Нашли еще какой-то прибор, который разгонял реверберацию донельзя, и тоже пустили в ход.
— Но уже следующий альбом «Darklands» 87-го стал гораздо менее экстремальным и даже лиричным. Дело было в вашем музыкальном взрослении или желании отойти от навешанных на вас скандальных ярлыков типа «Новые Sex Pistols»?
— Давление после «Psychocandy» было ужасным. Мы оказались посреди всех этих историй с разгромленными клубами, народ требовал продолжения в том же духе и такой же музыки. А у нас уже появились песни, с которыми нам совсем не хотелось повторять прежнее. Мы долго думали, что же делать. Точно было одно — еще одного «Psychocandy» не будет, а лучше бы даже сделать наоборот. Так и появился «Darklands» — сдержанный, мелодичный, не слишком шумный. Здесь на первом месте был не вой фидбэка, а песни, все уже шло от них.
— Первые альбомы JAMC обычно котируются выше прочих. А какой альбом слушатели проморгали, на ваш взгляд?
— Думаю, «Munki» (альбом 1998 года, ставший последним перед распадом группы.— “Ъ”). По крайней мере, я считаю, что он стал самым недооцененным среди прочих. Записывался он мучительно, но музыка в нем так же хороша, как и в более ранних альбомах, если не лучше. Но он почти не продавался, а мы уже были готовы разбежаться. Все возможные неувязки навалились разом, и он почти не дошел до потенциальных слушателей.
— История JAMC, если разобраться, выглядит как упорное движение против всех течений и популярных стилей. Разве что с возникновением шугейзинга в конце 80-х и начале 90-х вы оказались к месту, да еще и кем-то вроде отцов-основателей. Но тут же возник брит-поп — и вы снова вывалились из обоймы. Это движение наперекор было вашим рабочим принципом или неудачной случайностью?
— Мы действительно раз за разом оказывались на обочине. Когда, например, в 80-х пошла манчестерская волна, мы думали, что она нас сразу доконает. И что ты ни выпускаешь, все слушают кого-то еще. Возможно, нас с самого начала принялись держать за маргиналов. Это влечет уже рабочие последствия: к тебе относятся настороженно, ты получаешь меньше засветки в прессе и в результате оказываешься на общем фоне вечным «гадким утенком». А как только возникает еще одна «лучшая новая группа», про тебя и вовсе норовят забыть.
— Песня «Amputation» с нового альбома по смыслу напоминает старый «хит» «I Hate Rock’n’Roll» — критика, доходящая до язвительности. Ваши взгляды за все это время не изменились?
— Речь в «Amputation» как раз о том, что у тебя так и не возникает ощущения принадлежности к окружающей тебя музыкальной среде. Постоянное чувство, что ты остаешься где-то в стороне — сам по себе, отрезанный от индустрии рок-музыки. Нас однажды отрубили от рок-н-ролльного дерева, и мы так и работали в изоляции. Это довольно тяжелое ощущение на самом деле.
— При этом ваш реюнион в 2007-м получился удачным во всех смыслах: JAMC вернулись на сцену уже как историческая ценность. Каковы были ощущения?
— Ощущения, наверное, были самые обычные. Знаете, главное, я всегда чувствовал неловкость на сцене. Не то чтобы я не мог справиться со своими обязанностями, но я не прирожденный артист. В 80-х я и вовсе напивался прямо перед концертом, чтобы хоть как-то выключить дискомфорт от того, что ты перед микрофоном, а на тебя пялится целая толпа. Сейчас стало чуть проще, когда осознаешь, что люди пришли специально посмотреть Mary Chain, что к нам относятся с уважением. Я как-то подумал, что, наверное, можно даже получать некоторое удовольствие от того, что тебя просто рады видеть. Опять же когда за спиной грохочет группа, возникает некоторая уверенность. Понимаете, на самом деле я очень стеснительный человек! Как раз, чтобы избавиться от стеснительности, я пил все время, но бросил полтора года назад, когда понял, что это самообман. На сцену, правда, легче выходить не стало, мои комплексы никуда не исчезли, и я каждый раз страшно нервничаю. По-моему, люди это тоже замечают, что поделаешь.
— Но ведь интересно выходит: шумная и дискомфортная музыка, «движение поперек», ваши неловкости и все, что с ними связано, целиком превратились в то, что мы знаем как The Jesus and Mary Chain.
— Так и есть! Мы же и начали писать музыку с Уильямом из-за того, что были двумя неловкими и стеснительными парнями. А хотелось хоть как-то выразиться. И потом все вытекло и в музыку, и в то, что происходило на концертах. Я психологически не могу быть ни Миком Джаггером, ни Игги Попом. Я хотел бы как Игги Поп содрать с себя рубашку и беситься на сцене — но не могу! Пару раз попробовал и сразу понял, что получится только хуже. Я Джим Рейд со всей своей стеснительностью и проблемами. Но это и то, что вынесло меня в артисты. Пусть уж так.
— Как вы сейчас находите общий язык с Уильямом? Без ваших братских разборок историю группы тоже представить невозможно.
— Мы больше не деремся, но спорим, и спорим, и спорим. Так всегда было. Вы даже не представляете, что творилось, когда мы записывали «Psychocandy». Мы могли подраться, а через пять минут уже смеялись над собой. И ведь все равно у нас у обоих было общее желание — сделать лучший в мире альбом. В какой-то момент, правда, дело дошло до того, что мы спорили уже обо всем. Когда записывали «Munki» — ругань начиналась из-за любой мелочи. И вопрос был уже совсем не в музыке. С записью «Damage and Joy», конечно, без препирательств не обошлось, но здесь они вращались вокруг песен. Это нормально, мы будто вернулись в наше обычное состояние 80-х, но более спокойно. Все дело снова только в музыке, и это хорошо.
Мы же братья, а не просто друзья! Мы знаем все о нас обоих и видим друг друга насквозь! Невозможно взять и распрощаться с братом как каким-нибудь человеком со стороны. Я отлично понимаю, что внешне наши разбирательства могут выглядеть странно. Сколько раз случалось, что мы вопим друг на друга, а остальная группа стоит и смотрит на нас как на дураков: «Совсем они с ума посходили?!» Но ведь наши споры и один из факторов, которые всегда двигали группу, фитиль, который постоянно горит. Сейчас мы хотя бы научились находить не деструктивные, но конструктивные доводы.
— Ваша ссора с распадом группы прямо посреди концерта в 98-м стала одной из легенд JAMC. Что тогда на самом деле случилось?
— Это было в Штатах, накануне мы сыграли в Сан-Диего и поехали в Лос-Анджелес. По пути, в автобусе, мы, естественно, поругались. Отношение друг к другу доходило уже до ненависти, казалось, больше ни одного концерта быть не может. Мы уже тогда решили, что с нас хватит, скорее бы последний концерт — и расходимся. Той ночью я напился в дым и так и не притормозил, а когда вышел на сцену, уже еле держался на ногах. Песни разваливались на ходу, мы тут же устроили перебранку прямо на сцене, а публика стала требовать деньги назад. И Уильям просто ушел. Группе наступил конец. Со стороны ситуация, может, даже выглядит забавно, но на самом деле совсем нет. И знаете, чему я ужасно рад? Не было YouTube и людей с мобильниками. Я буквально вздрагиваю, когда сейчас думаю, как все это смотрелось. Какое было бы унижение… Это и было унижение, если честно. Но хотя бы никто это не увидел на YouTube.
— В песне «Reverence» вы когда-то спели «Я хочу умереть, как Иисус Христос… Я хочу умереть, как Джон Кеннеди…» Желание еще осталось?
— Может, было бы и неплохо. Мы все умрем, так или иначе. Но, пожалуй, я бы все же предпочел умереть в пабе со стаканом виски в руках. Вполне подходящий вариант, кажется.
— Что заказали бы? Вы же еще и шотландец.
— Односолодовый Laphroaig предпочту больше других, если уж так.
