Я сидел перед будильником и пытался понять, для чего он звенит. Нужно ли мне куда-нибудь, или я просто забыл его выключить еще с того дня, когда куда-то все-таки было нужно. Я немного послушал мелодию, помял сонные глаза, отключил будильник. Нащупал ногами тапки. Обошел кровать, шурша. На столе обнаружил раскиданные раскадровки, больше походившие на результат развития мелкой моторики ребенка.
Unsplash
Через два часа я стоял с сумками у подъезда Филиппа. Выманивал его на холод короткими звонками в домофон. Он вышел, пожал мне крепко руку и сообщил о необходимости зайти в магазин. Я вовремя вспомнил, что ему в одной из сцен придется плакать и попросил купить воды.
— Вот мне хочется уехать в Саратов и снимать документальное кино про невесть кого. Про дураков. И самому стать кокаинистом и снимать, ходить в рваных носках в КБ с сигаретой, чуть не выпадающей из губ, утром за пивом.
Филипп натянул шапку на брови, сморщился и закурил. Я подбрасывал плечом лямку, чтобы рюкзак не съезжал, и слушал истории и планы моего молодого друга-режиссера.
— В Саратове было бы получше для документалок. У нас город какой-то приземистый в плане дураков. Сниматься не хотят. А вот там да, люди возбуждаются от камер. Вот, кстати, на поле будет холодно, как ты без шапки-то? Уши же умрут.
А я всегда хожу без шапки до минуса. Это привычно.
Филипп продолжал о Саратове. Подъехала машина азиатского производства, наше такси. Мы загрузились на задние, вытеснив оттуда даже воздух, водителю будто стало легче дышать. С собой мы взяли два штатива, камеру, три объектива, пленочную кинокамеру, кукол. Все это, понабитое в рюкзаки, сокращало удобство поездки из-за тесноты машины, и с каждым метром потраченные рубли перцептивно становились похожи на большую утрату.
Наконец освободились из такси. Поле обнаружилось в нужном состоянии. Дул ветер и облака чуть не цеплялись за траву дальнего холма. Мы прошли чуть до границ первого кадра, скинули вещи. Филипп начал переодеваться и сразу же замерз. Мы поменялись обувью (по сюжету герой ходит в туфлях, а у Филиппа туфли кончились). Выставили кадр и начали. Снимать кино без слов удобно и приятно. На первые четыре кадра мы потратили двадцать минут, две сигареты, четыре смены облаков.
Филипп натягивал шапку после каждого дубля. Неспешные кадры снимались неспешно, что охлаждало и без того подостывшие лица. Мы поднялись вверх и вышли на другую сторону поля. Ветер поднимал потяжелевшую после дождей траву. Она опадала и снова подымалась. Монументальный зеленый не был статичен, он в простом колыхании, похожем на водорослевое, дышал. Земля люминесцировала.
Филипп окоченелыми раскрасневшимися пальцами сгибал тряпичных кукол. Я жал на кнопку спуска кинокамеры кварц. Звук пленки сдувался ветром. Мы смотали метра четыре, сняв два дубля. Через минуту укрылись в остатке окопа, почти затянувшегося. В окоп ветер не задувал. Мы грели руки в куклах. Небо синело.
Оставалась сцена избиения куклами. Ракурс был неудобен для актеров, поэтому Филипп вытянул руки вверх и играл куклами, будто он действительно маниакально желает снять кукольную драму. Кулачок Дмитрия Федоровича пришелся в скулу. Филипп упал. Я отлил чуть воды в крышечку и накапал в глаза.
Плач получился не лучшим, но будто похожим на тот, что может из себя выдавить человек избитый своими же куклами.
Вещи запихивать в рюкзаки мешали пальцы, которые сгибались с большим усилием. Мы поменялись обувью обратно. Я обнаружил отсутствие тепла в туфлях, будто снял их с трупа.
С поля выходили под дождем. Трава намокла, прилизанный пейзаж покинут был быстро. В такси отогревались. Я смотрел в окно. Филипп слушал музыку. Залихватское кино снимаем, в общем-то.
Егор Сомов
