Юрий Быков выпустил в прокат свой новый фильм о бунте на заводе и рассказал Ярославу Забалуеву об умении не шагать в ногу со всеми и отношении к Москве как к отдельной стране.
- В прошлый раз мы с вами беседовали года четыре назад, когда выходили «Елки 1914», где вы снимали одну из новелл. Тогда вы говорили, что у вас есть замысел фильма про суровых мужиков, захватывающих хозяина завода. Тогда же вы объявили слоган «Мы никому не нужны». Во-первых, куда делся слоган?
- А сейчас какой слоган?
- Никакого.
- А, ну я не уследил, видимо.
- И второй вопрос: почему картина делалась так долго?
- Искал финансирование. Это же очень непростой путь — найти частные деньги на такое кино. «Завод» — картина сложная для монетизации на широком экране. Здесь есть определенная степень риска, нужно было найти людей, которые на этот риск пойдут.
- Когда был готов сценарий?
- Года четыре назад, я думаю. Он, конечно, претерпевал изменения, неизбежные для текста, который лежит перед тобой на столе длительное время. Но в той структуре, в которой он на экране, он возник практически изначально. Там очень жесткая связь между персонажем и тем, к чему он хочет прийти, ее нельзя было менять.
- То есть для вас это универсальная история, независимая от происходящего в стране в данный момент?
- А я снимал не про контекст, я снимал про столкновение между человеком имущим и неимущим. Там не может быть вариаций с точки зрения развития противостояния. Оно происходит по принципу классовой борьбы — почему у тебя есть, а у меня нет? А дальше каждый вступает в борьбу за собственную жизнь и идеалы, в которой исключены какие-то непонятные мотивации или поступки. Другое дело, что в этом случае очень трудно сохранить интригу. То, что в нашем фильме она есть, на мой взгляд, большая удача, потому что при попытке осветить такую проблему — особенно в жанровом ключе — интрига практически исключена.
- Я в одном из ваших недавних интервью читал, что вы считаете, что экранизировали вечный сюжет о русском бунте…
- Бессмысленном и беспощадном? Ну да, отчасти я опирался на то, как Пушкин увидел это в «Капитанской дочке». Потому что в таком противостоянии между богатыми и бедными не место морали, нравственности и справедливости в ее классическом понимании. Там идет борьба за выживание и намешано очень много интересов. Главный из которых — забрать себе у того, у кого есть больше, чем у тебя.
- Все отнять и поделить?
- Это скорее по Булгакову. (Смеется.) Здесь скорее речь идет о поиске какой-то не существующей в природе справедливости. Каждый персонаж подключается к нему согласно своей мотивации, но главное — эмоциональный запал: тебе дано, а мне не дано.
- У этой истории был какой-то толчок, источник в реальности?
- Да нет, конечно. Это просто предположение о том, что может произойти, если на отдельно взятом участке времени и пространства возникнет критическая масса этого ощущения несправедливости. Если появится такой герой, как Седой, которого играет Денис Шведов. Мне кажется, что на этапе советской истории такие случаи происходили, хотя там все было более или менее социально уравновешено. А что касается новейшей истории, то ведь все девяностые были примерно про это. Может быть, одна из проблем фильма «Завод» в том, что он покажется архаичным — так отношения выясняли в переходном периоде. Сейчас такое жесткое противостояние представить трудно.
Я не хочу, чтобы мой фильм воспринимался как политический манифест. Он о сложности взаимоотношений романтика и циника.
С другой стороны, мы живем в очень большой стране и не знаем, до чего может дойти, если возникнет какой-то обыкновенный вроде бы катаклизм — как закрытие завода, например. Как будут вести себя обездоленные люди? Возможно, они захотят внимания к себе, освещения постигшей их несправедливости. Справедливости они не получают, на самом деле, почти никогда, но пока у них есть кусок хлеба и возможность не поднимать бунт, они будут терпеть. Другое дело, что терпение не бесконечно.
- Вы говорите об архаичности, хотя на самом деле речь в фильме идет как раз о столкновении человека из девяностых — хозяина завода Калугина — с человеком из следующего поколения.
- Нет, я не говорю, что конфликта быть не может, но он сегодня очень быстро решается при помощи денег. Люди все-таки не готовы, по-моему, к силовому столкновению. Разве что в таком вот небольшом масштабе — поэтому и фильм получился очень камерным. Хочется обойтись без спойлеров, но по сути там ведь протестует только один человек. Остальные подключаются постольку поскольку — и так же отключаются.
- Но ведь все революции и начинаются с волевого усилия одного-двух человек.
- Да, но для того, чтобы это усилие воплотилось, в стране должно быть много таких людей, как Седой. Людей, в которых внутренняя и внешняя сила сочетается с острым желанием справедливости. Седой по сути очень романтическая фигура. Сейчас такие люди, безусловно, есть, но они не могут создать критическую массу.
- Почему? Ведь уровень недовольства сейчас велик.
- Потому что большинство людей привыкли терпеть. Если вспомнить 1917 год, как жили крестьяне…
- Еще была война.
- Да, но помимо этого 70% населения жило чуть ли не в землянках. Рабочие жили в погребах, подполах и недоедали. Сейчас такого нет. У тех, у кого по сравнению с богатыми ничего нет, все-таки что-то, да есть: квартира, какая-то дача, какая-то машина. Это достаточно много для того, чтобы сохранять возможность жизни, которой эти люди не готовы рискнуть. Да и мой фильм не об этом. Он о сложности взаимоотношений романтика и циника. Мне хотелось бы, чтобы люди увидели это, и не хочу, чтобы мой фильм воспринимался как политический манифест. Я хотел показать, насколько болезненно, нездорово, радикально и то и другое отношение к жизни. Одному человеку хочется справедливости любой ценой, а другому — абсолютно наплевать на окружающих. И есть еще третий персонаж — охранник Калугина Туман. Он является невольным свидетелем этого конфликта, и именно он должен сделать вывод: какая из сторон права или, может, не права ни одна из них. Может быть, правота все-таки в разумном отношении к жизни.
- То есть дубины народного бунта опасаться не стоит?
- Я думаю, нет.
- И в то же время в вашем фильме фактически нет никакой позитивной программы. У вас самого она есть?
- Да нет, мне кажется, она есть в фильме: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». Позитивная программа, мне кажется, в понимании того, что бороться надо не с системой, а за собственное отношение к этой системе. Это как у Блока:
И как пугливый крот, от света
Заройся в землю — там замри,
Всю жизнь жестоко ненавидя
И презирая этот свет,
Пускай грядущего не видя, —
Дням настоящим молвив: нет!
То есть, если не можешь говорить правду, хотя бы молчи. Если ты понимаешь, что участвовать в системе аморально, то хотя бы не участвуй в ней. Сопротивление — серьезный душевный поступок, на который способен далеко не каждый. Но не сделать себя участником системы под силу практически каждому. Мне кажется, что самый разумный поступок для простого человека, оказавшегося в ситуации социальной несправедливости, — распространять справедливость в себе и вокруг себя.
- Теория малых дел?
- Нет, это мы уже проходили, и это не очень действенно. Просто не идите с ними в ногу, не становитесь частью системы. Как пела замечательная группа «Кровосток» (смеется), «ты — это то, как ты сопротивляешься системе, и больше ничто». Системе — в глобальном смысле. Не становись ее частью. Сделай все, чтобы не соблазниться ее благами, не испугаться.
Нельзя объединить людей на бунт, на насилие, не сделав из них животных.
Это как раз то, что делает, по-моему, Туман. Он не может спасти Седого, но понимает, что уже не будет частью системы. Есть такой постулат «непротивление злу насилием», к которому я бы еще добавил «неучастие в насилии». И неучастие в системе, которая провоцирует насилие. Неучастие — хотя бы так.
- А с кем надо идти в ногу?
- Вообще хождение в ногу — пройденный этап. Мне кажется, надо стремиться к созданию общества, в котором будет проявлено разнообразие людей и их мыслей. Всерьез опять создавать то, что создавали в 1917 году… Нельзя объединить людей на бунт, на насилие, не сделав из них животных.
- Вы говорите, что народного гнева опасаться не стоит, но вы живете в Москве…
- Я думаю, да.
- Отличный ответ!
- Просто я довольно часто отсюда уезжаю.
- У нас в городе периодически происходят акции протеста. Вы в них участвуете?
- Когда-то участвовал — когда все выходили на Болотную.
- А сейчас?
- Нет, не хожу. Я вообще почти не участвую в светской и общественной жизни, у меня свой замкнутый мир.
- А какое у вас вообще ощущение от города?
- Ну это единственный город в стране, где человек не может остаться без куска хлеба. Москва — это огромная страна, живущая отдельно от всей остальной России. И высасывающая из нее очень много соков.
- Вам здесь нравится?
- Сейчас уже не очень. Я устал от большой концентрации людей, от внимания к себе, от своих ошибок, сделанных в этом пространстве, где мне сложно сориентироваться. Где я с трудом могу выбрать, что правильно, а что нет.
- Почему вы не снимете кино про Москву?
- Я ее не очень знаю и не очень люблю. Это не мой город в смысле наслаждения жизнью. Я про более разреженное пространство.
- Простите, но можно подумать, что у вас хоть один фильм был про наслаждение жизнью.
- (Смеется.) Ну да, верно… Москва — город людей, которые хотят от жизни все. Боюсь, я не хочу от жизни все. У меня нет такой установки.
- Продюсер «Завода» рассказывал, что вы ездите по стране с творческими встречами, где вас часто спрашивают, как жить дальше. Что вы отвечаете?
- Я отвечаю очень просто: спрашивайте у себя. Кто я такой? Мне всего 37 лет, я не очень много знаю, читал и сделал. Единственное, что я могу сказать — не врать. Я в своей жизни много раз этим пренебрегал и сейчас думаю, что, если начать с этого, жизнь становится более понятной.
Ярослав Забалуев
Источник
